Эпилог

– Девушка… – негромкий мужской голос. – Девушка… Мне неудобно дальше молчать. Я думал, вы просто сидите… Я не знал… Извините, я не хотел нарушать ваше уединение, но мне неловко и дальше тут сидеть как мышь. Вроде как я подслушиваю и подглядываю. Простите, я просто обязан был уже себя обнаружить. – Из-за блока кто-то вышел. – Я сейчас уйду… Чёрт!!! – раздался звук разбивающегося стекла, и в то же мгновение остро запахло коньяком.

Полина подскочила.

– Когда вы пришли, я уже был тут. Вроде как сижу, никому не мешаю, да и ладно. Но вы начали говорить и… – Высокий крупный мужчина беспомощно по-детски развёл руками. – Я думал, что больше нет любителей посидеть ночью в одиночестве вдали от шума городского, в компании хорошего коньяка. – Простите ещё раз, я сейчас уйду. Только соберу вот… – Он присел на корточки.

– Вы не одессит? – спросила Полина.

– Верно. А что – так бросается в ухо?

– Да нет. Просто одессит никогда бы не стал собирать, – она кивнула на осколки.

– А тот, с которым вы сейчас разговаривали?

– Вас это не касается!

– Не касалось, – он сделал ударение на последнем слоге и, подняв голову, улыбнулся. Улыбнулся так… По-отечески, что ли?.. Одновременно извиняясь и приказывая: «Успокойся». И она, уже было готовая взвиться пружиной, вдруг успокоилась:

– Нет. Он не был одесситом. Он бы собрал. – Она всхлипнула и, по-детски облепив руками лицо, заплакала. Впервые за год заплакала, размазывая по щекам наконец-то вернувшиеся из небытия слёзы. Для слёз год – это мало. А в их отсутствие – проходит вечность…

– Возьмите, – незнакомец протянул ей носовой платок. – Берите-берите! Простите меня ещё раз, за невольную бестактность… Я пойду.

Полина взяла платок. Вытерла нос. И вдруг вскочила и крикнула в спину незнакомца, уже сделавшего пару шагов в сторону:

– Не уходите! Пожалуйста… – Она судорожно вздохнула несколько раз. – Я стала невольной причиной аварии с вашим коньяком. А у меня с собой целая бутылка. И одной мне её точно не выпить. Я, конечно, постараюсь, но…

– Давайте так, – перебил он её, тут же развернувшись. – Вы будете стараться, а я прослежу, чтобы только этим дело и ограничилось. И, разумеется, составлю вам компанию. Пить одному, конечно, тоже можно, но только когда больше ничего не остаётся, не правда ли? Lady's first! – добавил он, сделав рукой жест, приглашающий её присесть обратно. Поля села. Он сел рядом. Не далеко, не близко. Он сел как надо. Когда тела не соприкасаются, но всё же ощущают тепло друг друга.

– И он бы повёл себя точно так же! – тут же всхлипнула Полина. – И никогда в этом не было ничего, кроме того, что должно было быть. ДОЛЖНО, понимаете?!

Её прорвало. Перемежая глотки коньяка слезами и сигаретами, она говорила о том, что выстрелы на самом деле громче, чем она думала. Или, например, – в кино… Или, там, в книгах. Нет-нет, в книгах выстрелов вообще не слышно, но кажется, что звук выстрела громкий, а на самом деле… И ещё в кино кричат. И почему-то всегда женщины. Почему? Режиссёры что, любят кричащих женщин?.. А не в кино почему-то совсем не кричится. Просто вскакиваешь и бросаешься. Вот про «не чувствуя боли» в кино и в книгах не врут. Только там это оборот речи. А в жизни – просто время перестаёт существовать, а боль – она же должна длиться некоторое время. Или, там, звук – тоже некоторое время, потому что у него есть скорость. Скорость – понятие, сопряжённое со временем. Нет времени – нет скорости. Нет скорости – нет звука. Они открывают рты, что-то орут, оттаскивают тебя. А ты вырываешь у этой твари пистолет… Вот уж действительно как в кино… «Меня зовут Троица», блин. «Крокодил Данди»! Ба! Да я смеюсь. Я не улыбаюсь. Не растягиваю рот – я смеюсь. Мама дорогая! Ну да. Здесь всё закончилось, здесь всё и начнётся… Я даже шучу!!! Пусть это тупые, грубые, злые шутки, но я! Шучу!!! Да, спасибо… Сейчас глоток очень кстати. За сигарету тоже спасибо. Вы же тоже пили коньяк, и значит, от подкуренной вами сигареты я ничем не заражусь? Мы же продезинфицировали ротовые полости. Я же, понимаете, окончила медицинский институт… Во время революций надо предохраняться… Добро пожаловать в мир, старая добрая язвительная Полина Романова! Как гадко… Ты вырываешь у него пистолет. Они отрывают его от тебя, что-то крича своими немыми ртами. Ты бросаешься к… к… к… К телу… Оборачиваешься – никого. Ублюдки! Сыкливые ублюдки! Шакалы! Шкодливые трусливые твари!.. Тишина. Ты же всё ещё ничего не слышишь. Ты – камень. Брошенный камень. Он двигается, но ничего не чувствует. Тело лежит на камне. Камни лежат на камнях… Да, ещё, пожалуй. Спасибо. Камень снова куда-то брошен. Камень на кого-то наткнулся… Потом камень узнаёт, что он пробежал пару километров до первого телефонного автомата, камень вызвал «Скорую», милицию… Нет. Их не нашли. Хотя завкафедрой судебки поднял на уши всю ментуру – он очень любил… покойного. Да, пистолет валялся прямо здесь. Его крутили-вертели, но ничего из него не выудили. Сейчас так много бесхозных легкодоступных пистолетов… Я вырвала его у этого отморозка, представляете?.. Очень хорошо представляете?.. А я – нет. Вообще не представляю. Камень не может ничего представлять. Ну или до него доходит пару тысячелетий спустя… Хотя… Может, и выудили – я не знаю. Шум вскоре поутих. Мало ли в большом городе смертей каждый день. Какой-то пистолет, какая-то японская машина, какие-то молодые люди… Люди… Какое страшное слово. Отпечатки? Были… И мои тоже. Но не там… А их – в базе нет. Порядочные молодые люди. Просто когда они впервые отрывали мухе крылья, папы не было рядом, чтобы сломать им палец. Или папа был рядом, но только нахваливал – ай, какой молодец! Оборви-ка теперь крылья бабочке, голубю хвост, замучай кота, издевайся над собаками – и придёт время, малыш, и ты сможешь одним махом оторвать крылья ангелу!.. Он встал между мной и ими. Ну какого чёрта?! Ну подумаешь, изнасиловали бы. От этого не умирают… Что? Он поступил как мужчина? И теперь он абсолютно мёртвый. Мужчина может оставаться живым, только пока он мужчина?.. Вы говорите точно как он. Надо мне было кинуться раньше на этого, с пистолетом… Да-да. Сослагательное наклонение. Но камень-то швырнула громче всех разбившаяся волна… Он же стоял ровно напротив – защищая меня. Доберись я до связи быстрее… Он умер в «Скорой». Не приходя в сознание… Достаточно долго прожил. С огнестрельным ранением в предсердие сложно что-то сделать голыми руками, будь у тебя сто раз медицинское образование. Да и не голыми тоже… Эта коммунальная планетка полным-полна дерьмовыми жильцами-нелюдями, и я не могу не плакать, не могу, не могу, не могу!!! Я целый год не плакала, а только ходила и ходила по лестницам. Я весь год ходила по этим чёртовым любимым лестницам!.. И не могла. А теперь…

– Максим Шеин. Меня зовут Максим Шеин, – он поднялся и слегка поклонился, улыбнувшись. Полина заметила, что он отличается от… От её бывших одногруппников, от её прежних компаний, от её нынешнего окружения – тех, с кем она всего лишь «сталкивается по работе». И что-то в нём такое… Своё. И мужественность не нарочитая, и шутовство – лишь лёгкая взрослая ирония…

– Полина Романова. Вы простите меня, Максим, что я на вас всё это вывалила. Но мой кот жив, дворник Владимир, пьянь пропащая, – жив. Жив Вечный Жид. И даже подонок тот наверняка жив. А его больше нет… Из-за меня…

– Нет. Видимая подлость всего происходящего кроется не в тебе, а в предлоге. «Из-за». Он подленький сам по себе. «Из-за забора», «из-за угла»… Углы и заборы ему к лицу. Но никак не люди. Я больше люблю слова «для», «ради». Ну «во имя» – прозвучало бы, пожалуй, несколько пафосно для уха современника. Я что хочу сказать – гадости по большей части кроются в словах, а не в нас. Это в своём роде лицемерие. Ты же сама говорила, что он делал только то, что было до́лжно. И ты говорила об этом с гордостью. И теперь ты должна знать: мужчина с лёгкостью отдаст всё, включая жизнь, за это «до́лжно». Ты была для него этим «до́лжно». Но он никогда не думал об этом. Об этом не думают. Так или есть – или нет. Он покинул этот говённый мирок счастливейшим из людей – сделав ВСЁ, что до́лжно. И сделал тебя счастливейшей из женщин, живущих в этом говённом мирке, – не разочаровал тебя. В главном, понимаешь? «Доверься мне в главном, не верь во всём остальном. Не правда ли славно, что кто-то пошёл за вином…» Кстати, дай-ка мне, пожалуйста, ещё глоточек твоего чудесного эликсира, Принцесса…

О чём они говорили до утра и до чего договорились – автору неизвестно. Очень даже может быть, что о дяде Фиме или о колодце старого двора, об Одессе или Москве, или даже Карелии. Или о том, что Бог особо не напрягался, создавая нас… Или, к примеру, о том, что жизнь – это огромная коммунальная квартира, с лабиринтами коридоров, комнат, подсобных помещений, населённая самыми разнообразными жильцами. Некоторые из которых остаются с вами, даже когда закрыли за собою дверь, сбежали по лестнице и сменили место бытия. Ваше время переехать навсегда ещё непременно настанет. И кто знает, может быть, первым, кто вас встретит на новом месте, будет старый одноглазый кот, уши которого похожи на кружевную салфетку, и, наконец-то, именно там и именно вы будете знать тайну его имени…

И верхом неприличия было бы подглядывать сквозь годы туда, где любопытный ветер, гоняющий по плитам Монастырского пляжа скомканный лист, распластал его на влажном от брызг пирсе и, на минутку успокоившись, запечатлел в себе написанное летящим неразборчивым почерком:

И нам всем – и автору, и читателям – остаётся только пожалеть дворника Владимира, пришедшего выпить бутылку водки на место смерти Примуса. Пожалеть за то, что в облаке пыли, поднятой всё тем же ветром, ему почудился врубелевский Демон, но только не печальный, а довольный, как самый что ни на есть бенгальский слон! Видение очень напугало нашего милого пропойцу. И хотя фигура довольного Демона растаяла вслед за унёсшимся дальше шквалом, Козецкий присел на тёплый бетон плит Монастырского пляжа и расплакался. И плакал он, надо полагать, от страха перед лицом судьбы.