Дела житейские
Спать на матрасе – ведь это не совсем прилично, да?
А между тем вот уже три года в этой комнате всё тот же самый тётки-Валькин матрас. Ну, может, не три, а два с копейками. Но всё равно – комната-то своя? Своя! Три года как своя, а ты всё как бомж – на матрасе! Спала на матрасе с Примусом. Занималась этим самым с Глебом. И даже с Кротким в тот единственный раз. Примус так и вовсе целый год на нём жил. А уж сколько преферансистских жоп на нём пересидело! Даже Козецкий пару раз с него на луну выл. И Тонькина Сима обсыкалась-обсиралась. И Татуня топталась – слон бенгальский! Всё! Решено! Человечество расстаётся с прошлым, выкидывая старое! А отдельные человеки – выкидывая матрасы! Да на нём, может, ещё Валя Чекалина и Витя Аверченко… Нет-нет, они не могли просто на матрасе. Тем более в тёткином альбоме есть фотография, где она сидит на красивой кровати с решётками в бляшечку и с дурацкой горкой подушек. Наверное, на этой самой кровати они с Витей и… И как же, наверное, это неудобно было! Эти же кровати панцирные, с сеткой. Такими ещё во многих больницах отделения полным-полны! Страсть как неудобно, особенно для травматологии или, там, для послеоперационных больных. А вдвоём на таких койках как разместиться? Это же друг к другу скатываешься. Если ты сверху – так мужчина в пояснице поломается, стараясь оставаться прямым чуть ниже спины – ухнет в «гамак» попа, ухнет и то, что спереди. Если мужчина сверху, то твоя задница до пола провиснет. А на коленки и вовсе не встанешь. На панцирных койках только дурачиться можно – прыгать, как в детском саду во время тихого часа. Да уж. Похоже, пришла пора обзавестись приличным ложем!
– Примус, мне нужна кровать! – как-то прекрасным тёплым октябрьским вечером заявила Полина. Они прогуливались вдоль берега моря. Не по кромке прибоя. И не по песку, а там – выше, где опадала пламенеющая листва. Примус никогда не смеялся над Полиной страстью складывать из сухих листьев небольшие кучки, поджигать и сидеть у недолгого костерка, вдыхая распалённый огнём пряный аромат.
– Деточка, ты решила отдать должное матриархальной традиции на старости лет?!
– Да. Я решила тебе отдаться.
Примус поперхнулся, но не растерялся:
– Осознанная необходимость?
– Что?
– На экзамене по научному коммунизму вкупе с марксистско-ленинской философией ты вроде бы получила «отлично»?
– И что?
– А то, что свобода – это осознанная необходимость. Ты свободна в своём решении?
– Купить кровать?
– Да. Если для тебя первое – необходимое и достаточное условие для второго.
– Ну да. А что такого? О какой несвободе может идти речь, если я сама себе хозяйка?
– Возможно, ты решила отдаться мне в благодарность за то, что я столько лет меняю тебе перегоревшие лампочки? Тогда не стоит, моя дорогая. За это ты уже рассчиталась. Я столько раз купался в завистливых взглядах самцов – люди столько раз зубы за всю жизнь не чистят! Представь: они смотрят, а мы идём. Я и такая потрясающая женщина…
– Прямо-таки потрясающая? – Поля прищурилась.
– Да, моя дорогая. Ты хорошеешь невероятными темпами. Возможно, в зеркале этого и не видно, потому что зеркало всегда и только отражает, но ты не просто красива. Красивых женщин пруд пруди. А ты излучаешь свет. Особый тонкий свет…
– Нимб слишком яркий, что ли?
– Тьфу ты, богохульница! – нарочито окая, произнёс Примус и шутовски перекрестился. – Боюсь, деточка, что свет, каковой ты излучаешь, совсем иного рода. Так сказать – другой длины волны. Это такой свет, на который слетаются мотыльки с яйцами…
– Лёшка!
– Что «Лёшка!»? Так оно и есть, я всё-таки мужчина – мне видней.
– Слушай, а все эти годы ты так ни с кем и не…
– Не перебивай старших, девчонка! Я ещё не всю диспозицию озвучил. Та-ак… Значит, мы прогуливаемся, я купаюсь в зависти мотыльков с этими самыми… И плюс я имею весьма неглупую собеседницу, могущую оценить степень моего интеллекта, – находка для ритора и софиста! Ещё у меня всегда есть койко-место на полу в центре города; жизнерадостная Тонька; саркастичный добряк мегадворник; кот; собака и… Короче, это далеко не полный перечень тех благ, кои я получаю, не обременяя тебя своей любовью.
– В общем, ушёл от ответа.
– От какого, детка? – Примус удивлённо вскинул бровь, подкинул в тлеющий костерок листьев и поворошил их прутиком.
– Не прикидывайся дурачком. У тебя это не очень хорошо получается, в отличие от Кроткого.
– Кроткому не надо прикидываться. Мой чудесный друг даже в глупости остаётся честным. И когда он туповат, но решителен – он просто туповат. Но решителен!
– Евграфов!
– Ах так! Значит, всё серьёзно? Или ты просто щупаешь на вкус мою фамилию, примеряя, подойдёт ли она тебе и нашим будущим детям?
– Я тебя сейчас убью!
– Ты не сможешь. Я тебе нужен.
– Лёш, или ты мне сейчас ответишь честно, или я встаю и ухожу. И обижусь!
– Да на какой же вопрос я должен честно ответить, моя прелесть?
– За все эти годы ты так ни с кем и не встречался? Так ни с кем и не переспал? Да не верю я!
Примус достал сигареты, подкурил одну, протянул Полине. Затем сам затянулся следующей и вздохнул:
– На самом деле ни одной женщине не нужны честные ответы. Особенно такой, как ты.
– Это означает «да»? Встречался и спал?
– Всё не так однозначно…
– Что тут может быть неоднозначным?! Встречался – значит встречался. Спал – значит спал! – Поля начинала сердиться.
Будь Примус чуть хуже, чем он был… Будь Примус из тех, кто за «равноправные отношения зрелых партнёров», возможно, он напомнил бы Полине, что она к пятому курсу уже успела побывать замужем, встречаться-спать с парой-тройкой мужчин, и так далее, и тому подобное. Но Примус не был таким отвратительным простейшим, что во множестве окружают любую из современных женщин. Да и к тому же он её любил. Это была такая любовь, что уже было непонятно, где заканчивается влечение мужчины к женщине, а где начинается… Он не знал, что начинается. Ни отцом, ни старшим братом он ей не был – и слава богу. Он даже не знал, почему был так сильно к ней привязан. Почему чувствовал колоссальную ответственность за эту девочку, всего несколькими годами младше его самого.
Поэтому он продолжил осторожно:
– Деточка, безусловно, самое основное моё любовное приключение – это ты. Если бы ты знала, сколько часов я провёл, занимаясь онанизмом при свете луны, падающем на твоё фото…
– Примус! – взвизгнула Полина и захихикала…
«Фуф! – он немного расслабился. – Пронесло! Женщина, которая смеётся, уже не сильно поранится. Разве что немного поцарапается». Вот уж точно, что сегодня нельзя было – так это врать. Но самый обыкновенный бисквит «Правда» необходимо весь разукрасить цукатами. Чтобы представить в выгодном свете этой дурашливой, жадной, эгоистичной, по-детски падкой на дифирамбы, от ерунды ранимой, самой прекрасной на свете девочке.
– Это правда, моя дорогая. Единственной моей возлюбленной была твоя фотография, сделанная в колхозе этим толстым, здоровым, рыжим, как его там… Серёжей. С параллельного потока. Ты вполоборота смотришь на кого-то, смеёшься, на тебе – вязаный свитер с «косичками». На фотографии он светло-серый, но я отлично помню, что он бежевый. Это мой любимый твой свитер. Кстати, где он? Почему ты его не носишь?
– Мама его распустила. Он старый.
– Да?! Ну и ладно. Будет ещё в жизни место любимым старым свитерам. Неотпускаемым.
– Нераспускаемым.
– Не важно… Так вот, ты вполоборота смотришь на кого-то – это важно, что не в камеру. Ты вообще крайне нефотогенична, Романова, как я уже успел заметить за эти годы. Ты бесподобно хороша на фотографиях младенческих – пока ещё не научилась кривляться. Или если тебя подловить. Потому что гляди ты не на кого-то, а в объектив, то и улыбка бы у тебя была натужной, и глаза смотрели бы с тоской. У меня есть парочка, где ты смотришь в объектив, – и с «томатных» свадеб, и с твоей собственной, и когда нас пару раз ловили уличные фотографы… Вот только с Вольшей ещё есть ничего фотка: вы топаете по Дерибасовской, два забавных колобка из-за своих пуховиков, и мордочки у вас довольные, обе в беретах – прелесть, а не девочки. Квинтэссенция юности. Но там ты не крупным планом, и не могу же я дрочить на групповое фото, когда мне нужна только ты…
– Пошляк!
– Нет. На самом деле нет. Ну что такого? Важно не само слово, а ситуативный контекст. Произношение. Нежность… Дай закончить про твою мою любимую фотографию!
– Да ты сам себя перебиваешь. Ты же спросил про свитер.
– Да, прости. Сам же, я же. Да… Так вот, вполоборота, от души смеёшься, глаза сияют, и ты совершенно счастлива ни от чего. Чем и прекрасна. И глядя на это фото, при свете луны или солнца, а хотя бы и при свете настольной лампы, меня каждый раз пронзает такое щемящее чувство, что кажется, я – натянутая струна и сейчас порвусь, потому что такую ноту взять не в состоянии… Что я – тетива лука в руках полубога, но сопромат есть сопромат – ещё доля секунды, и я не выдержу…
– Слушай! Да тебе таки надо в писатели подаваться, прав наш первый и последний куратор Филипп Филиппович. Это ты так сейчас поэтично описываешь секунды, предваряющие эякуляцию?
– Ох, грешна! Грешна женщина с медобразованием! – Примус щёлкнул Полину по носу. – Я сейчас описываю то, что невозможно описать, – мои к тебе чувства, дура. – Немного помолчав, он добавил: – Впрочем, и те самые секунды, да!
– Скотина! – Полина накинулась на него, и… они долго-долго целовались. И это было очень приятно. Обоим.
Сто пятьдесят раз Примус внутренне перекрестился и вздохнул, что так удачно соскочил с темы. Но плохо вы знаете женщин!
– Так встречался ты с кем-то? Спал? – Они уже подошли к подъезду, но решили перекурить ещё по одной на той самой скамейке в том самом палисадничке, где не так давно – целую вечность тому – второкурсница Романова обдумывала, как бы ей поторжественнее въехать в коммунальную обитель.
– Ну что ты прям как кухарка, ей-богу! Спал – не спал. А ещё Романова. Ну, встречался! В кино ходили, в кафе. Ну, прости…
– В наше кафе? В »Калинку»?! – ахнула Полина. Почему-то то, что он кого-то мог водить в «их» кафе, расстроило её больше, чем… Ну, чем возможное последующее.
«Yes!» – воскликнул про себя Примус. Похоже, неловких слов удастся избежать.
– Нет. Вот тут я чист перед богом, людьми, тобой и собой. Ни одна девушка не была со мной ни в кафе на Чичерина, ни в кафе-мороженое на Ленина, ни в стекляшке на Четырнадцатой. А также не ходила в кинотеатр «Родина». Только в «Зирку», там, или в «Одессу». Я куда больший символист, чем ты, деточка. И даже чем ты можешь себе представить. Но символизм не отменяет нормальную физиологию. Не мог же я жениться на твоей фотографии, в конце концов!
– Физиоло-огию! – передразнила Поля. – Не очень хорошо. По отношению к девушкам.
– Селяви. Да. Я нехорош по отношению к девушкам. На твой взгляд. Ты – нехороша по отношению ко мне. На чей-нибудь взгляд. Жизнь – не оценка нас глазами посторонних. Я знаю, что ты сейчас скажешь, что я софист, но я этого никогда и не оспаривал.
– Я прощаю тебя.
– За софизм или за девушек?
– За всё. Похоже, что для тебя это приблизительно одно и то же. Я куплю кровать.
– Полюшка, в комнату коммунальной квартиры не нужна кровать. Все так и будут плюхаться на неё, как прежде на матрас. Мы купим тебе диван. Я сам его куплю… Кстати, что касается нашего прекрасного и чудесного друга Вади – он, похоже, туповато, но решительно женится.
– Женится?! На ком?! – ахнула Полина.
– На той самой Ирке, что уже закончила наш славный вуз и отправилась домой по распределению, в тамошнюю ЦРБ. Кроткий летом съездил на побывку на малую родину. Там они нечаянно встретились, выпили и даже не заметили, как… В общем, теперь наш джентльмен поступает как настоящий джентльмен – женится!
– Тьфу ты, идиот! Вы что, мужики, все вот так вот?
– Как, детка? – наивно похлопал роскошными ресницами Примус, про себя с облегчением поблагодарив густую тень чужих грехов.
– Да так! Встретились-выпили-трахнулись! Фу-у-у!!!
– Я тебе больше скажу, моя радость, даже все бабы, и женщины, и девушки, – вот так вот точно, как мужики. Просто некоторые из них настолько чисты и невинны, что каждый очередной эпизод «встретились-выпили-трахнулись» выветривается из их чудесных головок быстрее молекулярных слоёв девяностошестиградусного спирта с поверхности протёртой им задницы. Не смотри на меня волком. Никакой иронии в словах «чисты и невинны» нет. Во всяком случае, в отношении тебя!
– Если бы ты ко мне не относился так, как ты ко мне относишься, я бы тебя треснула. И не волком, а волчицей.
– Волчица, ха! Дорасти до волчицы. Ты пока неразумный нахальный волчонок. Даже твой кот умнее тебя! – Он нежно поцеловал Полину в лоб. – Ладно, хватит. Мне пора на работу. Иди домой. Привет твоим-моим соседям. Всё-таки я прожил почти год с ними бок о бок, чай, не чужие. Замечательные люди!
– Да уж… Особенно Вечный Жид.
– Знаешь, и Вечный Жид – человек. Надо просто уметь его готовить! Всё, иди!
– Даже на минутку не поднимешься? Кофе выпить? У тебя же ещё есть время.
– В следующий раз я поднимусь к тебе с диваном и останусь навек! Тигру привет!
Тигр всегда был несказанно рад приветам от Примуса. Если бы он мог что-то сказать, то был бы рад сказанно. Но поскольку он мог только мяукать, мурлыкать и чувствовать, то ему оставалась радость несказанная. Другое дело люди. Козецкий вот сказал, что он соскучился. Тонька завизжала, что гитара в углу стоит расстроенная и никто, кроме Примуса, её в руки не берёт, от пыли не протирает, не настраивает и не поёт! Ответственная квартиросъёмщица Аверченко проворчала, что у неё дверца в шкафу скрипит, надо петли смазать, а она никого, кроме Алексея, к себе не пустит, потому что все остальные твари и только один Евграфов – человек. В общем, все по-своему высказались, потому что вечером, когда Полина вышла на кухню поставить чайник, все там и торчали. Тонька с дворником что-то обсуждали, Неля Васильевна гундосила у своей плиты, а Тигр делал рейды под пузом виляющей хвостом Татуни. Да-да, выходы свои Тигр давно узаконил. Эта «падла Нелька», когда разобралась, откуда воняет, и нашла полусгнившую мёртвую крысу, сама пошла к Полине и наказала ей выпускать кота, раз уж у них крысы завелись. «Завелись» – ха! Да они отсюда последние лет пятьдесят никуда и не выводились. В общем, не совсем тот эффект, коего Тигр добивался, но тоже неплохо. Жаль, конечно, что не выскажешь по-человечески, что та крыса – это месть. Ну, может, это и к лучшему, что не выскажешь. Люди иногда столько всякого друг другу навысказывают, что обратно уже никак. В общем, странные они, эти люди. Забавные. В массе своей – забавные.
Жизнь сейчас у Тигра была – лучше и желать коту невозможно. Свой человек. Свой дом. «Падла Нелька» в коридоре и на кухне – чтоб не расслабляться. Да с тех пор, как он на уловку пошёл – при ней показательную драку с крысой затеял, – так она ему как-то раз кусок колбасы дала. Тигр его сам есть не стал – в комнату дворника Владимира отнёс. А поди как колбаса отравленная? Нет, он чувствовал, что она от души – уж от какой есть – намеренного зла в этой колбасе не было, но бережёного бог бережёт! Он, в конце концов, сытый домашний кот и на всякую гадость не кидается, так что проверить на дворнике не повредит. Ему, если что, на массу тела – не смертельно. Не говоря уже о том, что дезинфицируется с утра до ночи. Так что дворник куску колбасы обрадовался. Тигру даже стыдно стало, что он вот так – на тебе, боже, что мне негоже. С некоторых-то пор он Козецкого подкармливает совершенно искренне, потому что тот его недавно от лютой смерти спас. Всё в мире – где можно гулять и по огромной коммунальной квартире, и по улице – от подъезда до «Барвинка» и обратно, с заходом в соседний двор, – хорошо. Кроме иных двуногих тварей. Да-да, четвероногие не в счёт. Как бы отважно, отчаянно, зло и жестоко ни дрались коты, контролирующие гастроном, – это битва по делу: за территорию, за подругу накормить, за «у кого харизма длиннее», ну и так далее… Как бы ни носились за ним глупые псы – так то святой извечный спор на тему: «Что было раньше – кошка или собака?» И в споре этом побеждает тот, кто проворнее и наглее. Ни одна собака ещё на дерево не взобралась и на балкон не перепрыгнула. А вот иные двуногие… Ох, как вспомнишь, так вздрогнешь! Блокируй память! Отметай, пожирай всё, кроме неизбывной благодарности к дворнику Владимиру. Да так оно и было. Сейчас уже Тигр не помнил, почему он любил этого плохо пахнущего, излишне голосистого, неопрятного человека с метлой и пустыми бутылками. Знал только, что любит неизбывно и готов ради него пожертвовать всем тем, чем и ради своего человека. Хотя дворник Владимир всё-таки не свой. Помнит Тигр только первозданный ужас, несколько волн пульсирующей боли и… любовь к дворнику Владимиру. Затем снова боль, но уже притуплённая дурманом. И хочется пить так, что язык рашпилем по нёбу… И плачущий свой человек, и «падла Нелька», которая хочет убивать, но на сей раз не Тигра… И молочный палец Примуса… А потом уже только любовь и постоянное желание притащить к дворнику в комнату то кусок сыра с Тонькиного стола, то заветренный кусок копчёной скумбрии, потыренный в «Барвинке». Чёрт его знает, что такое… Хочется, и всё. А если хочется, то и нечего рассуждать – надо тащить. И ещё стало жутко ходить туда, на лестницу, ведущую к складам порта…
Вот и хорошо, что животные ничего не помнят. Потому и не сходят с ума. Если такое случается с человеком, то нужен не только хирург, но и психиатр. И всё равно кошмары до конца жизни будут преследовать. В таких ситуациях выживает только тот, кто силён, как животное. И живёт нормально только тот, кто нормален, как животное…
Компания двуногих тварей поймала тёмным вечером на лестнице полосатого кота, подвесила, туго обмотав задние лапы проволокой, на ветку акации и принялась тыкать ножичком. Тигр явно не был для них едой. И врагом не был. И территорию этих двуногих не занимал. Потому, пока он ещё мог чувствовать, он, кроме вытесняющей все ощущения и всё восприятие органной полифонии боли, чувствовал только непонимание. Из непонимания иногда проваливался в небытие. А затем снова возвращался в бытие, наполненное адской болью и всё тем же непониманием. В очередной – какой из?!! – выпадений-проявлений очутился в руках дворника Владимира, орущего такие слова, что таких даже «падла Нелька» не знала. Орущего и свистящего. И всхлипывающего, и несущегося куда-то… И потом снова провал.
Не хочется делать героя из нашего мегадворника. Да и какой он, в самом деле, герой? Пьянь пропащая. Не чета маминым-папиным сыночкам-старшеклассникам из престижных городских школ, решивших как-то вечером, что они право имеют на тварь дрожащую полосатую. Да, такие вот у некоторых детёнышей двуногих «права». Быть может, психологи и психиатры найдут этому какое-то объяснение, а то, поди, и оправдание. Мол, это ничего – отрывать в детстве крылья мухам. Ничего страшного, если ваш малыш привязывает к хвосту кошки банку. Это всё нормальные этапы развития. Он исследует. А там и до зверств рукой подать – вполне себе нормально. Да и убийство, бессмысленное, беспощадное, удовольствия ради, – тоже вполне себе исследовательская норма, наступившая в результате предшествующих нормальных этапов развития. Так что героя из дворника делать не будем. Пусть он так и останется ненормальной пропащей пьянью. Пока на земле есть такие ненормальные пропащие пьяни, как-то ещё смиряешься с «нормальностью» происходящего на планете. Потому что ну какой же нормальный человек ринется с пустым стаканом наперевес в толпу разгорячённых вседозволенностью и безнаказанностью агрессивных отморозков-акселератов? Какой ещё нормальный человек будет снимать с ветки висящего на проволоке прежде полосатого, залитого кровью кота, с виду – дохлого и больше похожего на выброшенную щётку старой швабры, чем на красивое, пушистое, ухоженное домашнее животное. Только ненормальная пьянь. Которую один из «нормальных» юношей в нормальных американских джинсах неумело – но какие его годы, научится! – ткнул в руку нормальным таким папиным охотничьим заграничным ножом.
То, что Козецкий ранен, заметили уже только после ветеринарной клиники.
– Да хуйня! – сказал тот озаботившемуся Примусу. – Ты, брат, лучше за бутылкой сгоняй. У меня сегодня целых три повода: во-первых, за победу; во-вторых – от радости, что с Тигром всё Okay!; и в-третьих – от горя.
– А горе-то какое? – спросил Примус, деловито выполняющий первичную хирургическую обработку раны, несмотря на наплевательское отношение к себе последнего прямого потомка славного семейства Козецких.
– Лёшка, разве это не горе, когда люди могут такое сотворить? – посмотрел на Примуса дворник неожиданно ясным взглядом и разрыдался, как малое дитя.
За бутылкой ему сгоняли.
Тигр быстро поправился. И стал исправно поставлять обожаемому им дворнику закуску. И тот, надо отдать должное, не брезговал. Когда и правда закусить, а когда из уважения.
– Эх, жаль я крыс не ем! – гладил он Тигра под подбородком. Тот услужливо выгибал шею и мурчал, как трактор: «Р-р-р-р! Эх, как – р-р-р-р! – жаль! – я бы тебе – мурррррр – каждое утро по огрррромной свежей кррррысе, муррр! – подавал прям в постель!»
Иногда Тигр отпрашивался у своего человека Полины к дворнику Владимиру с ночёвкой. Она без второго слова отпускала, давая с собой миску и пакет молока. Тогда Тигр вспоминал, почему он любит дворника, – потому что тот – его мама. Мисочка с молоком под тёплой пыльной батареей. Полина – свой человек. Дворник – мама. Вот потому он их любит. Вот и всё. Больше ничего ему помнить не надо. Не надо помнить, не надо говорить, достаточно чувствовать и любить. Как славно, что он, Тигр, родился животным! Нет, ну правда. Это же какой-то кошмар – быть человеком!
Примус диван раздобыл. Там же. В Тирасполе. Сначала они с Полиной, конечно, потыкались по мебельным магазинам, но увы! Того, что мало-мальски понравилось бы, – не было вообще. Чем можно было пользоваться – должны были привезти завтра, или послезавтра, или через месяц, и на это уже была расписана очередь на год вперёд. И вообще, мыло и стиральный порошок по талонам, а им диваны подавай! Вон, идите в комиссионку – там кожаные есть по сто тыщ мильёнов рублей. То есть не рублей, или сколько это там в этих… как их, нынешние-то?.. в купонах!
– Я тебе сразу говорил, что ничего в этих магазинах нет! Раньше подозрительно не было, а сейчас откровенно – шаром покати! Нет-нет, ещё при нашей жизни появится такое изобилие, что ты только диву даваться будешь. Но пока вот так…
– Революции, да. Помню. Надо предохраняться от революций.
– Не грусти, Иван-царевич, будет тебе яичко не простое, а золотое! – он обнял её за плечи. – Одна проблема у дядюшки Примуса – не на чем тебе тот диван из Тирасполя приволочь. Пургинский «запор» в землю по стёкла войдёт, если сверху приспособить. Ну да ладно! Вовика подключу, у него уже какой-то фургончик есть, он им макароны в особо мелкооптовых размерах возит. Ну, прокатится твой диван под макаронами, ничего?
– Ничего!
Явление дивана не прошло незамеченным. Ещё бы! Тащить-то его пришлось через коридор. А там, разумеется, вечная Тонька со своей вечной Татуней на своей вечной кухоньке, открытой настежь всему происходящему.
– Это что?! – выскочила она в коридор на шум, как только Полина открыла двери и парни стали затаскивать диван.
– Это, Тонечка, диван! – строго сказал Примус. – И мы его сейчас тут поставим и подождём, пока ты проверишь коридор. Потому что на самом деле, друзья, это никакой не коридор, а самое настоящее минное поле! И почётным бессменным минёром тут трудится Таис наша почти Афинская. Помнится… Опускай! – Ребята поставили диван на пол. – Неотягощённые воспоминания – куда лучший фон для отдыха. Итак, помнится, однажды тёмным дождливым вечером свекровь нашей несравненной Антонины решила прибыть с визитом. Да не просто так, с визитом, а с полными торбами всякого вкусненького. И позвонила своей драгоценной невестке – предупредить. Мол, дома ли? Рады ли? Не засрались ли по самую макушку так, что дверь не отворить? И наша Несравненная, вооружившись словом матерным и шваброй, отправилась мыть коридор. Ну, как сказать «мыть»… «Мыть» – это не про нас, да, Тонечка? Целую ручки!
– Вот болтун! – ласково огрызнулась Тонька.
– Такой вот генетический дефект у этого неземного существа. Сия фея способна только елозить мокрой вонючей тряпкой по этому и без того измученному временем и обстоятельствами паркету. Смочив таким образом уже давно подсохшие Татунины какашки и размазав всё это ровным слоем, Несравненная наша добилась того, что паркет из просто старого стал старым, склизким и пованивал. Но – чу! – звонок. Антонина открывает. Свекровь входит, вся такая в кренделях, надаренных ей как санэпидврачу нашего доблестного торгового морского порта. Антонина безрезультатно щёлкает туда-сюда выключателем, потому что сумерки, а свекровь без очков и в белый день ничего не видит. Но тщетно! Очередная лампочка Ильича, выкрученная нашим многоуважаемым мегадворником, давно сияет в другом месте в обмен на солидный стакан косорыловки. Нетерпеливая свекровь, алкая освобождения из под вьючного гнёта, делает шаг-другой… И уже на третьем она летит-летит, балансируя и чисто рефлекторно не расставаясь с такелажем – потому что нет тех обстоятельств, которые могли бы заставить советскую женщину бросить еду, – и, наконец, тормозит об тумбочку и приземляется на шпагат. Так что, друзья мои, нам остаётся только поблагодарить Антонину за то, что к приходу нашего дивана она не мыла пол, и попросить её отфутболить ногой старые собачьи говяшки с пути нашего триумфа. И хотя мы более молоды и гибки, чем многоуважаемая свекровь нашей драгоценной Антонины, пару недель после шпагата лежавшая в травматологии больницы водников, но групповой шпагат с диваном не входит в программу Олимпийских игр, так что и тренироваться незачем.
Тонька ржала громче всех! Очень смешно, действительно – чуть пожилую женщину не угробила.
– Мэм! Над кем смеётесь? Над собой смеётесь! Утрите слёзы и уже жарьте яичницу размера King Size, сейчас мы будем мыть этот молдавский диван, прибывший к русской девушке Романовой под прикрытием серых румынских макарон, явно сделанных из пыли и воды из лужи! Кстати, вот вам несколько пачек для вашей собачки или деток – на ваше усмотрение! – обращаясь к Тоньке, Примус действительно доставал из дивана макароны. – Спонсор благотворительной акции – владеющий тремя лотками олигарх новой формации Владимир Бобыль!
И Тонька отправлялась жарить яичницу и даже запекать для всей честной компании курицу в духовке.
– Не бойтесь! За год проживания здесь я научил царицу Антонину асептике и антисептике! А также – санэпидбезопасности. Теперь, перед тем как что-то левой ногой задвинуть в духовку, она её – духовку, а не ногу – сперва прокаливает, – громким шёпотом орал Примус. – Взяли, раз-два!
– Зачем? – спросил Вовочка, подхвативший диван с противоположного конца.
– Эх ты, дитя профессоров, взросший под присмотром соцприслужниц на фонтанских дачах. Затем! Раньше в Тонькиных блюдах, изготовленных в духовом шкафу, многие находили зажаренные семечки. А теперь – не находят.
– При чём здесь семечки?
– Вот то-то и оно, что ни при чём, мой мальчик. Совершенно ни при чём! А многие думали, что жареные семечки – это такой изыск, и очень радовались приобщению к шедеврам кулинарии. А сырьём для «семечек» служили тараканы-переростки. Кстати, запечённые, да с хрустящей корочкой – очень даже ничего!
– Примус, скотина! Фу!!! – заорали все на него хором.
– Да! Это скотская, но правда!
На крики, разумеется, тут же явился дворник Владимир, декламируя с порога:
– Граждане! Уважайте диван… Это – семейный очаг, альфа и омега меблировки, общее и целое домашнего уюта, любовная база, отец Примуса!..
– Вова, дорогой, я ничего не знаю о своём отце, кроме имени, но великих не коверкай! Всё-таки – «матрац», а не диван.
– Да, но матрас у госпожи Романовой уже был.
– Я – товарищ! – пискнула Полина.
– Это раньше ты была товарищ с матрасом. А при диване ты теперь госпожа. И, быть может, Примус ничего не знает о своём отце, но пусть именно на этом диване он и станет отцом! Так выпьем же за… Давайте за что-нибудь уже выпьем!
Как-то так вышло, что все пили за Примуса с Полиной. Друзья и соседи орали, что им пора перестать дурить, пожениться и зажить долго и счастливо, потому что ну сколько же уже можно?! Последнее, большей частью, адресовалось Романовой. Так искренне, и много, и шумно, и долго все за них пили, что остаться наедине сегодня, в день приезда дивана, так и…
