Собака

У Антонины Марченко была в жизни одна-единственная страсть: собаки. Да не какие-нибудь там вообще собаки, а только и только мраморные доги. С первым своим мужем, красивым, как голливудская кинозвезда пятидесятых, садистом Романом, – она развелась не потому, что он её жестоко избивал. К слову – было за что: Тонька сразу после мраморных догов более всего на свете любила мужчин. Желательно красивых. Нет красивых – сойдёт и умный. А если и умный, и красивый, то… Старшая её дочь Оксана была копия Ромки. Очень высокая, очень стройная, соразмерно-пропорциональная, широкие плечи, узкий таз, тёмные, густые «индейские» волосы. А вот вторая – Даша, – рождённая ещё в браке с Романом, была не пойми в кого: невысока (а ведь не только Роман, но и Антонина были очень высокого, «модельного» роста), коренаста, коротконога, узкоплеча, толстопопа, вся в веснушках, и на голове у неё произрастали жидкие рыжеватые волосёнки. Роман был прохладен к дочерям, но безумно-страстно любил Тоньку. И бил. Увы, бил. И даже не по делам её, а именно вот такая у него была болезненная особенность сладострастья. Лучше всего любить Тоньку у него получалось после того, как она в очередной раз скакнёт налево, озвучит или иначе как проколется, а он её изобьёт до гематом. Она бы так и жила. Нет проблем. Но он как-то раз пнул её собаку. Этого она простить не смогла. И, схватив в охапку Оксану, Дашу и тогдашнюю догиню – любила Тонька именно собак-сук, на кобелей её привязанность не распространялась, – была такова. Для начала она переехала к родителям, потому что больше податься было некуда. Роман падал в ноги, просил прощения, обещал, что больше никогда и никого – ни суку, ни Тоньку – не ударит. Но у Антонины в голове уже переклинило. Она вообще была из тех, кто если уж решает – то решает. Правильное, неправильное – но решение. А решение у таких – оно как приказ. Не обсуждается, а исполняется.

Домик, где они с Романом проживали в ближнем одесском предместье, бывшие – уже – супруги разменяли. И это было справедливо, потому что часть денег на приобретение жилья двенадцать лет назад выделили Тонькины родители. Родители её были люди замечательные. Каждый по отдельности. Но о них чуть позже.

Роман получил однокомнатную квартирку где-то там на посёлке Котовского, да и бог с ним, более в нашем романе сей персонаж не появится. Но тот самый бог, который и с ним в том числе, зачем-то создал и его. И нельзя было не упомянуть его в нашей коммунальной саге. Хотя бы затем, чтобы образ Тоньки стал прозрачнее. Не для того ли бог и создал Романа? А может статься, для того, чтобы от него, Романа, родилась Оксана. И Даша – неизвестно точно от кого, но с фамилией Романа. Арап Петра Великого, помните? Не все? Александр Сергеевич Пушкин? Вот тут уже все, даже те, кто читать не умеет. Или умеет, но умением этим не злоупотребляет. В общем, цепь случайностей, именуемая иногда неисповедимостью путей.

Антонина же урвала себе при размене три роскошнейшие комнаты в той самой коммуне на Розы Люксембург (она же – И. Бунина) угол Свердлова (она же Канатная). Одна комната – пятьдесят квадратных метров (вероятно, когда-то предок Козецкого устраивал тут домашние балы), другая – тридцать, и следующая за ней по анфиладному принципу – тридцать пять. Кроме того, во владение Тоньки попадали две кладовки (каждая по десять метров), из которых вскоре появившийся Толик состряпал кухню и ванную комнату. Маклер перекрестилась. Она давно не могла сбыть эту, прежде собственноручно по глупости сложновыменянную у отъехавших в Израиль, территорию. Потому что каждый раз, когда потенциальные жильцы видели ответственную квартиросъемщицу Аверченко (и не только видели, но и слышали), они, как чёрт от ладана, тикали от этой роскошной – 50м+30м+35м+10м+10м=135м – квадратуры. Тонька же, увидав Нелю Васильевну и прослушав её тексты, не только не испугалась, но и пришла в состояние радостного эйфоричного возбуждения. Как воин перед битвой. И, прихватив Оксану, Дашу и щенка очередного мраморного дога, тут же вселилась. Предыдущая сука скончалась, не столько от слабого пинка Романа, сколько от старости (ей было уже пятнадцать, а для собак это возраст) и тоски по тому же, да-да, Роману. А может, от тесноты городской квартиры – ведь она же привыкла к дому с садом. А может, от того, что для собаки смена места жительства куда фатальнее, чем для кота. А может… Да всё что угодно может быть. Но умерла сука счастливой. На руках у Тоньки. Кажется, как раз тогда болела не то Оксана, не то Даша, но Тоньке было наплевать, потому что на лекарства детям у неё денег не было. И дети – это такое: бог дал, бог взял. Потому она притащила на дом ветеринара, купила ворох лекарств, сама колола. Но догиня всё равно умерла. А не то Оксана, не то Даша – всё равно выздоровела.

Без собаки – суки мраморной догини – Тонька не мыслила своё существование. И потому, наплевав на то, что у неё нет ни мебели, ни зимних пальто для Оксаны и для Даши, она приобрела очередного дорогущего элитного щенка мраморного дога. Ту самую Таис, а в обиходе – Татуню.

«Падла Нелька» пыталась было устроить демарш, но Антонина была куда витальнее дворника Владимира. И, прижав тёмной-тёмной ночью Нелю Васильевну в «телефонном» переходе, сообщила ей, сколько её, Нелькина, поганая жизнь стоит и что с ней будет, если она хотя бы криво посмотрит в сторону её, Тонькиной, собаки. Будет ей скромный фанерный гроб и похороны без музыки. А про то, что бердичевско-жмеринско-винницкая родня здесь не живёт, – так про то у Антонины Марченко уже бумажки имеются от соседей. Потому что – ах, Неля Васильевна! – тут же все знают, что вы падла и родного брата со свету сжили. Он, рассказали тут старушки, с войны пришёл, живой, хоть и не совсем здоровый, а вы его жить к себе не пустили. Его, говорят те же старушки, Валентина Чекалина к себе на пол пустила. А потом и в постель. Так вы и этим сильно недовольны были. И куда-то там всё писали-писали, что брата вашего родного и во время оккупации здесь видели, и что по-немецки он шибко хорошо для украинского еврея говорил. Ну а после – да-да, всё те же языкатые старушенции просветили – брат помер от чего-то странного, а к вскрытию тогда, после войны, очень халатно относились. Валентина Чекалина долго в больнице лежала. Вроде как с ртутным отравлением. Но это же всё шутки – про вытряхнутый в тапочки градусник, не правда ли, Неля свет Васильевна? Не могли же вы родного брата отравить? А мне вы, дорогая ответственная квартиросъёмщица, не брат, не сестра и даже не бабушка. Так что на собачку мою вы молиться должны. И просто-таки ложкой с паркета хавать то, что она туда насерить нечаянно или намеренно изволит.

Доподлинно, разумеется, не известно, что и как говорила Антонина Марченко Неле Васильевне Аверченко в том тёмном коридорчике у рогатого эбонитового телефона. Свидетелей-то не было. Владимир был в сладостной отключке, а Валентина Чекалина уже отъехала с родины российско-украинской – из жемчужины у моря Одессы – на родину российско-татарскую – под Казань, в славный городишко сплава брёвен и бумажного производства – Волжск.

Но стала ответственная квартиросъёмщица тише воды ниже травы. Если и материлась-бурчала-ущемляла, так то и близко не шло в сравнение с недавно властвующей в этих коммунальных пенатах фурией.

И всё-таки Тонька, при всём легкомыслии, безалаберности и воинственности, была человеком со знаком плюс. В отличие от «падлы Нельки» – однозначно минусовым человеком.

Шила Антонина и вправду неплохо, но была очень ленива. Очень-очень ленива. Очень-очень-очень ленива. И совершенно безответственна в том, что касалось хоть какой-нибудь работы. Равно и своих детей. Назначая день примерки, она совершенно забывала к указанному дню не то что сметать, а даже раскроить. К тому же оказывалось, что на кусок дорогущей шерсти нагадил щенок королевского дога. Ну а чего не нагадить, если этот кусок валяется в пыльном углу, а щенки – такие шалопаи! Заказчицы отчего-то не умилялись вслед за Тонькой, обещавшей выстирать, отутюжить и раскроить к очередному числу неизвестно какого месяца непонятно какого года, а сердились и больше у Тоньки не появлялись. В каком конкретно классе (и даже какого номера школе) учатся её дочки – Антонина не помнила. Она даже не знала, если честно, как они вообще туда попали, в эту школу. Толковых зимних вещей у Тонькиных дочерей так и не появлялось – ну какая в той Одессе зима? В курточках перебегают. Правда, она всё время пыталась что-то своим дочуркам сшить из покинутых заказчицами материалов. Но пока было лень стирать, кроить, намётывать и сшивать – уже как-то и зима миновала. А затем наступила весна, и Антонина, выгуливая Татуню в парке Шевченко, познакомилась с Анатолием Марченко. Она была очень хороша собой – высока, стройна и красива лицом, – и Толик сделал ей предложение руки и сердца и взял на себя заботу о Тоньке, Тонькиных дочерях, несмотря на то что был моложе, собственно, избранницы на три года. И значит, Оксане годился не столько в отцы, сколько в старшие братья. Девицы, вслед за мамой, были безалаберно-беззлобно эгоистичны и всё, что предоставлял им новоявленный папаша – от наконец-то личных толковых тряпок на все сезоны до денег и появлений на родительских собраниях в наконец-то уточнённой им по номеру школе – воспринимали как должное. Толику никогда не доставалось ничего из принесённого им же вкусненького. Потому что, например, последний кусочек буженины доставался Татуне, а вовсе не добытчику. Но Толик Марченко был настолько добр и незлобив, что никогда не обижался на кагал «своих девочек», включая догиню. Для него это было в порядке вещей. Как в порядке вещей было для него – стирать свои рубашки, гладить свои брюки, и проч., и проч., и проч. Со временем он стал стирать и Тонькины вещи, и вещи дочерей, мыть им обувь, мыть за ними посуду (которая могла скапливаться всю ту неделю, что он был на вахте). В общем, Толик был… Даже не знаю, как правильно назвать-то? Толик был хорошим добрым человеком. Наверное, святым. Лишь однажды, после того как во время вахты покалечило его товарища, он пришёл домой немного мрачный. С бутылкой водки и, почему-то, тортом. Пока он принимал душ, бутылку водки выпила Тонька с дворником Владимиром, а торт – без остатка! – проглотили Оксана и Даша.

– Меня не было всего лишь полчаса! – взвыл Толик, не столько мывшийся, сколько оплакивавший своего здорового товарища, навсегда – при любом, самом благополучном исходе – теперь ставшего инвалидом. Ему раздробило ногу. Врач приехавшей «Скорой» сказал, что «конечность отнимут», а у товарища жена и трое детей. Как же они, жена и дети, теперь, с безногим-то инвалидом?!

– Ну, Пупсик, ну не сердись! – сказала ему Тонька. – Девочкам надо сладкое, они растут.

– А Тоньке нужны углеводы! – поднял вверх указательный палец дворник Владимир. – Чисто как источник энергии. Потому что она беременная!

– Да, Пупсик. Я беременна! – подтвердила Тонька, подкурив сигаретку.

Щенок Татуня ничего не сказала Толику, а только радостно залаяла на него. Толик тут же забыл о товарище и о том, что ему не оставили рюмку водки. Подумал о том, что только ничтожество может уйти из семьи, потому что, видишь ли, в полном соответствии со Жванецким, «ему не оставили кусок торта». И немедленно стал счастлив. Потому что любимая женщина беременна от него. Не это ли самое главное счастье? И разве что-нибудь может такому счастью помешать или такое счастье омрачить? Ничего! Даже то, что тот казан фаршированных перцев, что два дня назад занесла сюда его мамаша, уничтожили тоже без него! Фу! Какие грязные меркантильные мысли! Лишь бы девочки были сыты и довольны! Что он, на водку с тортом не заработает?

Беременность Антонина носила отлично, а вот рожала тяжело. Она всегда тяжело рожала. Высокая. Очень высокая. Очень стройная. Очень узкий таз. Девочка-мальчик, которую не испортили даже беременности и роды. Ну, или таковому сохранению её способствовали полнейшая бездумность и весёлая ярость против всего. Такой вот удивительный характер. Остаётся только позавидовать.

Видимо, эта самая весёлая ярость позволяла ей переносить боль. И в первых, и во вторых, и, разумеется, в третьих родах промежность Тонькину разрезали на немецкий крест. И она ещё вдобавок умудрялась порваться после в совсем другой, не по разрезу, стороне. Ни разу ещё ничего не зажило у неё первичным натяжением, поэтому швы в некотором месте долго осложняли ей жизнь. Не половую, конечно же, – к этой она никогда скоро после родов не возвращалась. А самую обыкновенную жизнь с самой обыкновенной её нормальной физиологией.

Плюс ко всему, каждый раз у Тоньки развивался термоядерный гнойный мастит, и она непременно через месяц после родов оказывалась в гнойной хирургии. Грудь её испещряли ужасные рубцы – не из-за тяжёлой руки или безграмотности хирурга, – а, опять же, из-за таковой вот Тонькиной «счастливой» особенности – образованию излишней рубцовой ткани – келоида.

И все эти страдания она переносила на редкость легко и беззаботно. Заботило её только одно – нет, не новорожденная Сима – за той смотрела свекровь, мама Толика, – а её драгоценная подрастающая Татуня! Сделаны ли вовремя прививки? Татуне, конечно же! (О расписании прививок младенцу Серафиме Марченко извещал участковый педиатр, дятел!) Гуляет ли Толик – с Татуней! – достаточное время? Роет ли он с ней ямы? «Как, она с тобой не хочет рыть ямы? Это необходимо, дурак!.. Как, как? Каком кверху! Становишься раком и роешь яму! Да! Своими собственными руками! Она за тобой будет повторять. Пойми ты, балда, если она не будет рыть ямы, то у неё не будут стачиваться когти. А это крайне необходимо – стачивать когти – для здоровья собаки!» Тоньку беспокоило не чем питается новоявленная дочь и старшие девочки, а сварил ли Толик Татуне говяжьи кости и засыпал ли в бульон правильное количество овсянки. «Только не ту, что твоя мама нам таскает! Собаке такая овсянка не полезна! Пойди на рынок и купи правильную – грубую такую, чтобы пищеварение и витамины!» Вот что беспокоило Антонину, что в родильном доме, что в отделении гнойной хирургии.

Не знаю, успели ли вы, глубокоуважаемый читатель, осудить нашу коммунальную героиню Антонину Марченко за подобное поведение, но лично у автора она вызывает восхищение. Как чем?! Весёлым нравом. Фанатичной преданностью, а хотя бы и своей собаке. Умением приструнить «падлу Нельку». Редко встречающейся бездумностью, в хорошем смысле слова. Красотой, в конце концов.

Комнаты семейства Марченко были в ужасном состоянии. Толика на всё не хватало. Мебель кое-какую он прикупил, сделал из кладовок – как уже упоминалось выше – кухню и ванную комнату. Последнее, кстати, стоило немалых усилий. Не столько строительных, сколько инстанционно-разрешительных. Строгое «нельзя!» превращалось в «нельзя, но…», а после раздачи взяток мутировало в «можно». Такая вот бюрократическая генетика. И советской её никак назвать нельзя, потому что на русскоговорящих просторах она процветает по сей день. На этапе установки унитаза Толик скис. Возможно, просто устал. Любому, даже самому сильному организму время от времени требуется интерфаза, выражаясь биологическим языком. Или, по-русски говоря, – отдых. Так что ванная была. И даже раковина на кухне. И даже АГВ. А вот на унитаз, переклейку обоев и побелку шестиметровых потолков в комнатах Толика уже не хватило. А тут ещё и младенец Серафима. Хотя и спокойная, как садовый шланг зимой, но всё-таки – грудной ребёнок. Ну, то есть не грудной, а искусственник. Если Толик не разводил нужное количество смеси перед вахтой, а мама его забывала забегать и контролировать, то Сима могла разрываться от воя, пока старшие сестрицы делали вид, что делают уроки, а мама Тоня и вовсе гуляла с собакой или читала книгу на кухоньке. Но зато к полугоду она, Сима, уже шустро ползала, бодро сидела и даже делала попытки вставать на ножки. А также: воровала кусочки хлеба и правильную овсянку с правильным бульоном из собачьей миски. Прикорм! Догиня Татуня никогда не возражала против обгладывания Симой вкусных хрящиков с вкусных костей. Всё-таки она зверь, а Сима – член стаи. Никто из зверей своего не обидит! А все ваши «как кошка с собакой» – это потому что у вас никогда не было и котов и собак одновременно. Вот у автора есть – и он вас уверяет: ни одна собака своего кота никогда не обидит. Равно как и кот – свою собаку. Не говоря уже о своих людях. К своим людям животные относятся куда лучше родных и близких тех самых людей.

В общем, всё в семействе Марченко было хорошо. Папа работал. Старшие девочки кое-как учились – Оксана куда лучше Даши. Сима – тьфу-тьфу-тьфу! – почти голой ползая грязными коридорами по сквознякам и спя в обнимку с догиней Татуней – никогда не болела. Антонина была просто потому, что была. Такое тоже случается. Ну и ещё потому, что она очень любила свою собаку. Очень-очень. Очень-очень-очень.

И ещё Тонька лелеяла мечту – как и в любом бездельнике, в ней пышно процветала маниловщина – со временем захватить всю эту коммунальную квартиру и сделать её своей собственной. Перепланировать и превратить в самый настоящий дворец. Как? Когда? И на какие шиши? – Антонину не волновало. О прикладное осуществление грандиозных планов пусть Анатолий бьётся рогом. К тому же она берётся за самую трудную часть – захват. А такую ерунду, как перепланировка и ремонты, пусть Толик решает. Местечковым Аверченкам тут шиш что обломится. У неё уже трое детей. Дворник Владимир, конечно же, славный парень, но пьёт такими темпами спиртное такого качества, что… Что на всё воля божья, как говорится. Вот он уже пару раз засыпал на февральском морозе, но чёрт возьми! – Тонька тащила его на себе на проклятый третий этаж, равный шестому в новостройках, потому что… Ну, потому что одно дело – воля божья, а совсем другое – «не убий!». Ну и не будь равнодушным. Равнодушной Тонька не была. Она вообще была неплохим человеком, вынужден констатировать автор ещё раз.

И вот тут, когда мечта уже близка – потому что у бесплодных мечтателей мечта всегда ближе, чем кажется людям рациональным, – появляется какая-то пигалица! И появляется она тут ровно за пару дней до истечения сакрального полугодичного срока, справку о котором Тонька уже намылила Толика получить у соседок-старушек из соседних квартир. Правда, старушек этих становится как-то всё меньше. Сначала думала – помирают. Но выяснила, что в основном – расселяются! Оказывается, появились какие-то богатые дяди, которые путём сложных обменов получают эти дворцы в центре, распихивая и этих старушек, и многочисленных их недовольных родных и близких по всяким малогабаритным низкопотолочным Черёмушкам и посёлкам Таирова-Котовского. Даже к Антонине однажды такой подкатился на чёрной иностранной большой машине с шофёром. Мол, а не желаете ли отдельную четырёхкомнатную где-нибудь… Ну уж шиш! Ни в одной четырёхкомнатной такого метража, как даже уже у неё имеется, ей не обломится. Да ещё и в самом центре города. А там можно ещё родить, Оксана и Даша подрастут – замуж выйдут. И будет у Тоньки страшно считать сколько метровая квартира в собственности.

А тут эта пигалица. Студенточка. Внучатая племянница Чекалиной, етить её! Кто её тут ждал? Кто ей тут рад?

В одну из суббот, когда Полина наконец-то не дежурила и решила выспаться от души – то есть спать ровно столько, сколько телу заблагорассудится, рано утром в дверь комнаты раздался настойчивый стук. Накинув халат, Поля открыла и увидала на пороге нечёсаную нервную Тоньку с толстой карапузихой Симой на руках.

– На, посмотри пару часов! – сказала соседка вместо приветствия, всунула Полине дочь и ускакала.

– Мило, – сказала Полина Тигру. – Она меня не замечает как класс, не здоровается и всячески мне демонстрирует презрение. А тут – «На, посмотри пару часов!» – Она так и держала улыбающуюся во весь слюнявый рот Симу на вытянутых руках. – Ну и тяжеленная ты! Вот что собачья овсянка с детишками делает. Куда тебя теперь? – Полина посадила её на свой матрас. Кроватью она пока так и не обзавелась. Незачем, матрас вполне себе удобный. Да и не на что. Потому что курточка! – Я бы уж лучше с собакой посидела, чем с ребёнком! – снова обратилась Полина к Тигру. – Что я буду делать с этим вот неразумным созданием пару часов? И, кстати, почему твою maman не сопровождала Татуня? Как по мне – так догиня – самый добрый и умный член вашего семейства. Насчёт тебя ничего не знаю, впрочем. Ну, кроме того, что дети куда опаснее собак. И уж куда противнее.

– Ав-ав бо-бо! – Сима состроила Полине рожицу, и выражение её лица на несколько мгновений стало крайне сосредоточенным. Тигр подошёл поближе, понюхал и брезгливо дёрнул лапкой.

– О!!! Моё единственное порядочное постельное бельё! – с ужасом воскликнула Полина и подхватила толстое дитятко Тоньки на руки. С той щедро потекло.

– И что теперь делать? Твоя дура мамаша ничего не оставила мне. Детей же следует переодевать в таких случаях? Или в вашем караване-сарае не слишком злоупотребляют гигиеной? В любом случае, прости, дорогая, ничем не могу тебе помочь. Придётся тебе высыхать самостоятельно. Всё что могу – пересадить тебя поближе к тёплой батарее.

Повертев головой туда-сюда – ну не на пол же сажать, всё-таки человеческий детёныш! – Полина воткнула девочку в лужу, растекавшуюся по собственному ложу. Быстро достала из шкафа тётки Вальки какое-то пахнущее нафталином жуткое пальто, кинула его под окно и пересадила туда Симу.

– Вот! Будешь тут как королева. А я пока, прости, на кухню. Надо срочно застирать то, что ты мне изгадила.

Тигр было ломанулся в двери за хозяйкой, но она, аккуратно отодвинув его ногой, сказала:

– Тебе туда нельзя! Ты – комнатный кот!

Ха! Нашла комнатного! Да он тут уже каждый закоулок знает, в этой огромной квартире. Его уже Тонькины девки подкармливают – жалостное выражение лица одинаково хорошо действует и на старух из подворотни, и на юных глупых девиц. Нет-нет, он подкармливается не потому, что Полина его недостаточно кормит, а потому что… Потому что натура такая. Да и кто по доброй воле от еды отказывается? Только не тот, кто в детстве был не очень уверен в стабильной периодичности появления миски с молоком от дворника Владимира или куска свежей мышатины от старого боевого кота. И Симу он эту уже очень хорошо знает. Добрая, но бестолковая, как все маленькие человечки. А вот что ав-ав бо-бо – это жаль. Потому что хорошая ав-ав. Тигр с ней даже задружился. Проходишь у неё под пузом гордый такой, хвост трубой, а она мордахой вертит – смешная!!! А то, бывало, два раза языком лизнёт – и готово! Как тебе на полдня работы. Чего это она вдруг бо-бо? Вчера виделись, была вполне себе здоровая ав-ав… Он, между прочим, даже уже в комнатах у падлы Нельки был! Волю тренировал. Занёс ей туда самолично убиенную крысу – столько здесь крыс, в этой квартире, как в портовых складах, ей-богу! – затолкал под тумбочку с валерианой. Чуть не чокнулся, но дело сделал. Дышал через раз, чтобы не повело и не поймали. Пусть там этой падле Нельке попахнет как следует, чтобы знала, как несчастных котов с балкона пулять! Хорошая ав-ав. Крыс, между прочим, ловко душит, хоть и собака. Хозяйке своей приносит, а та вся умиляется и радуется. Чему, интересно? Люди крыс вроде не едят. Надо своей как-то принести. Может, тоже рада будет? Решено! Сделает, как Татуня. Та, бывало, задушит и своей хозяйке в кухоньку притащит, на табуретку положит, а та её давай нахваливать и наглаживать. Не дохлую крысу, а ав-ав, разумеется. Мол, ах какая ты у меня замечательная, лучше санэпидстанции. Хотя любой нормальный бездомный кот знает, что санэпидстанция – это как раз зло. Много в людях непонятного, но надо и на своей эффект трупа крысы испытать. Свежезадушенной, разумеется. Под тумбочку – это только врагам и падлам. Хотя крысу задушить – это уметь надо. Татуне-то хорошо – она размером со слона. А Тигр сам пока размером со взрослую крысу. И хитрые они. И умные, что не каждый человек…

Пока Тигр витал посреди своих ощущений, до него добралась Сима. Он для острастки шлёпнул её лапой, без когтей, разумеется, но чтоб знала! Что это ещё за панибратство на его же территории? Никто тут тебе ничего не должен по факту того, что ты маленькая.

– Ну и что мне с тобой делать пару часов, а? – посмотрела на Симу вернувшаяся с мокрой простынёй Полина? – Ладно, на тебе пока… – Полина осмотрела комнату и не нашла ничего похожего на игрушки. – На тебе пока, – она дала ей какую-то книгу, – играйся. Мне надо прибрать, потому что ко мне вечером в гости придут Примус и Коротков. И не вздумай больше писать где ни попадя. Или ещё что похуже.

«Ещё что похуже» случилось уже очень скоро. Сима снова приняла задумчиво-сосредоточенное выражение лица, закряхтела, пукнула и… И в комнате очень сильно и неприятно запахло.

«До чего всё-таки вонючи человеческие детёныши!» – почуял Тигр. Его хозяйка подумала примерно то же самое. И даже чертыхнулась, потому что совершенно не знала, что с этим делать. Но не оставлять же ребёнка в говне! Нагрев воду, она кое-как вымыла Симу в тазу. Увы, таз – это не совсем то, что проточная вода. Отстирывать одёжки она не стала. А просто свернула их и отнесла Тоньке под двери. Симу же замотала в какие-то тётки-Валькины тряпки.

Тонька вернулась не через «пару часов», а почти к вечеру – около пяти. Тот ещё денёк выдался у Полины. Отдохнула, называется! Потому что Сима, дитя в общем и целом беспроблемное, всё-таки то хныкала, то плакала, то на что-то жаловалась. Видимо, на отсутствие своих привычных игрушек и своей ав-ав. Книгу она порвала, хотя Полина такой наглости не ожидала. Она полагала, что Серафима как хорошая девочка будет книгу листать и рассматривать картинки. Потом она ещё пописала. И ещё. Позже, вероятно, хотела есть, но у Полины не было ничего, кроме молока для Тигра и еды для него же – не кормить же маленького ребёнка кошачьим кормом? Что уж говорить про кофе с сигаретами – и вовсе не детское питание! Жить на кофе с сигаретами могут только такие идиоты, как взрослые. Во имя какой-нибудь идиотской взрослой мечты.

В общем, Полина вся измучилась вместо отдыха. А около пяти в дверь грубо постучали, и, не дожидаясь разрешения войти, на пороге материализовалась, наконец, заплаканная, опухшая Тонька с горестным лицом. Молча зашла, молча взяла Симу, сказала только Полине:

– Татуня – всё! – всхлипнула и ушла. Ни тебе спасибо, ни тебе… Да и ладно. Ушла – и хорошо.

И выспалась, и прибралась. Ничего не скажешь. Чудо что за суббота! В комнате воняет прелой кислятиной. Вот, значит, как пахнут детишки! Только гостей и принимать в такой атмосфере. В доме шаром покати… В комнате то есть. Впрочем, ничего покупать она и не собиралась. Потому что курточка. Хотят Примус и Коротков в гости? Нет проблем. Тем более что Глеб как раз в рейсе. Только выпить и закусить пусть с собой несут. Она и так может поболтать. Под кофе с сигаретой. Благо первого вдоволь досталось в наследство, второго – щедро отваливают в подарок.

Раздалось четыре коротких звонка. Полина понеслась открывать.

– Привет. У меня не убрано, потому что целый день я провела с полугодовалым младенцем. Отвратительно! Никогда не заведу детей! – заявила она парням прямо с порога.

Тонька захлёбывалась слезами у себя на маленькой кухоньке. Сима орала в распахнутой большой комнате. Толик был, вероятно, на вахте. Старших девиц слышно не было.

– Что это с ней? – шепнул Примус Полине, когда они миновали «телефонный» коридорчик.

– Судя по сведениям, полученным мною от всё того же полугодовалого младенца, с коим я имела сегодня несчастье проводить субботу, ав-ав бо-бо. Ну а по реплике её мамаши, что рыдает у себя в кухоньке, пока её дитя захлёбывается воплями, – а я-то, дура, весь день её забавляла то так, то эдак, полагая, что маленьким деткам плакать вредно, – ав-ав не только бо-бо, но и уже – всё.

– Пёс сдох, что ли? – поинтересовался Вадя.

– Кроткий! Ты только не вздумай заядлому собачнику ляпнуть, что его собака сдохла, – загрызёт! Умерла! Отошла в мир иной! – наставительно сказал ему Примус. Они уже вошли в Полину комнату и поставили пакеты на пол. – Это та самая Тонька, что с тобой не здоровается и прочим образом терпеть не может?

– Да, она. Терпеть не может, а ребёнка впихнула, не задумываясь. Где логика? Если я такая тварь, что ж ты мне родное дитя подкидываешь? Вдруг чего дурного учиню?

– Это всё сейчас не важно. Важно сейчас что? Наведение мостов! Идём, мой друг, отлучимся на четверть часа, пока наша возлюбленная Полина слегка приберётся и накроет на стол!

– Куда вы?

– Так надо! Скоро будем!

Вернулись парни не через четверть, как было заявлено, а через добрый час. Да не вдвоём, как уходили, а втроём. С Тонькой! Полина за истекшее время успела прибраться, переодеться, разозлиться, прилечь на матрас и уснуть.

– Вставай, соня! – рявкнул Примус. – Будем учить тебя водку пить. Вадим, разливай! Ну, за помин души! Ей там лучше, чем нам тут. Она уже в чертоге, а мы в чём есть. Не чокаясь! – строго упредил Примус потянувшуюся было к нему рюмкой Полину.

– Да-да-да! Ей там хорошо, моей ласточке! – всхлипнула Тонька, но уже куда более жизнерадостно, чем часом прежде на своей маленькой кухоньке.

Кое-как они расселись вокруг Полиного круглого стола. Вадим предлагал Полине устроиться у него на коленях, но она вспомнила, что именно так и именно там сидела Ирка-третьекурсница, и… И не захотела. Не смогла. Поставить себя на одну доску с той?..

«Не поставить, а посадить! И не на одну доску, а на одни колени!» – хихикнула Альтер-Поля.

«Тем более!»

После следующей рюмки Тонька сбегала к себе за табуретками и даже какой-то закуской в дополнение к уже имеющейся. Вадима отправили с ней. В качестве носильщика табуреток.

– Примус, только не говори мне, что у нас сейчас поминки по собаке! – строго уставилась на него Полина.

– Дорогая, не буду тебе врать. Это именно они. Поминки по собаке. И только не говори мне, что у собаки нет души или собака недостойна поминок. Достойнее некоторых человекообразных!

Водку Полина прежде не пила. Поэтому запомнила только то, что за помин почему-то требовалось пить до дна. И что Тонька – весьма остроумная тётка. Больше она ничего не помнила до самого утра, когда проснулась в обнимку с Примусом. Ну, то есть она лежала под одеялом, в пижаме. А Примус лежал поверх одеяла, в одежде и под пледом. Но при этом они обнимались. Точнее – он её обнимал. Она лежала на боку, носом в стену, а Примус её ласково обнимал, прижавшись через одеяло и плед.

– Психологи утверждают, что в позе «ложек» спят только самые любящие и стабильные пары, – сказал ей не спящий, как оказалось, Примус.

– Лёшка!..

– Тсс! Не пожар. Ничего не случилось. Сегодня воскресенье, в школу не надо.

Полина уже вывернулась из его объятий, вылезла из-под одеяла и выпалила, озирая вымытые, аккуратно сложенные тарелки, рюмки и вилки:

– Где Тигр? Что вчера было, кроме поминок по собаке? Мы с тобой что, переспали?

– Не части! Тигр спит у тебя в ногах. Он сыт, и лоток его вымыт. Вчера мы долго сидели, шутили, смеялись и даже учили тебя играть в преферанс. Ты ужасно неспособная, моя девочка! Вынужден это признать. А вот Тонька… Та – да! Ас! Мы с тобой не переспали, если ты имеешь в виду то, что ты имеешь в виду. На будущее, мэм. – Примус приподнялся на локте и продолжил менторским тоном: – Видите, к чему может привести даму злоупотребление алкогольными напитками? Она даже вспомнить не может, переспала она с мужчиной или не переспала! Ужас! Куда смотрит зав. идейно-воспитательным сектором комсомольской организации?! – Примус шлёпнулся обратно на матрас. – Мы с тобой просто спали, Поленька. Просто спали. В самом обычном, простом смысле этого слова. А ты ещё и храпела во сне!

– Я храпела?! Ах ты врун! – Полина схватила подушку и кинулась с нею на Примуса.

– Тихо, тихо! Не дерись. Не то мне придётся затолкать тебя под одеяло. Чтобы не сделать с тобой ничего такого другого. В общем, я не мог оставить тебя тут одну-одинёшеньку. Вдруг бы тебе захотелось поблевать или водички? Кто бы тебе подал стакан водички? Кстати, вот он, заветный стакан заветной водички, держи! – Примус протянул руку к подоконнику и взял оттуда стакан воды.

– А где Кроткий?

– Ты жалеешь, что не проснулась между сразу двух мужиков? Да вы баловница, мэм!

– Ну, Лёш! Ну, хватит шутить!

– Ладно. Кроткий ушёл где-то после полуночи. Я самолично проводил его до входной – она же выходная – двери. Ты хочешь спросить меня, почему и он не остался ночевать, хотя места на полу много, равно как и старых тряпок в шкафу твоей тётки? Не знаю, что и ответить тебе. Ушёл, и всё.

– Наверное, ему не понравилось, что я напилась.

– Да нет, ты была так мила, забавна и смешлива, что вряд ли это могло хоть кому-нибудь не понравиться. Он ушёл, потому что я остался. Скорее всего, именно так. Поскольку он позаботился бы о тебе ничуть не хуже меня. А я – ничуть не хуже его. Но ты ещё и поболтать любишь, а в этом он не очень силён. Во всяком случае, с тобой. Он тебя боится. И в сдерживании плотских желаний я посильнее его буду. Этого с тобой он тоже боится.

– Надеюсь, пижаму я сама надевала? – подозрительно прищурилась Полина, пропустив пассажи о «плотских желаниях» мимо ушей.

– Ну как тебе сказать… Почти. Во всяком случае, ты покорно подставляла ручки и старательно целилась ножками в штанишки.

– Лёшка, ты – собака!!!

– Детка, не говори при мне это слово…