Эта пустая стенка уже давно ожидала, чтобы в ней приняли участие. Но Илье, человеку, с одной стороны, последовательному и хозяйственному, с другой – привыкшему доверять интуиции в сочетании с обстоятельствами больше, чем общеизвестным и многопользуемым алгоритмам, всё никак не выпадал случай приготовить что-то для неё. Кто-нибудь другой давно бы уже влепил на свободное пространство какую-нибудь фотографию, не влезшую в альбом, веник с рынка в Измайлове – символ домостроя, или, наконец, пошленькую репродукцию в «богатой» рамке. Иной закупился бы брошюрами по фэн-шую и, прочитав пару-тройку абзацев, тем самым удовлетворил, в режиме соответствия, запросы на уровне своего понимания вопросов организации пространства. Ну а о покупке «открыток» в Лувре новыми русскими и говорить даже не стоит.

Так или иначе, стенка ожидала своей судьбы, а Илья не занимал голову размышлениями об этом.

Есть люди, к которым постоянно приходят идеи. И главной особенностью, я бы даже сказала закономерностью их прихода, является своевременность. Своевременность – величайший нерелигиозный догмат мироздания.

Своевременность – буквально – «твоё время». Время, принадлежащее только тебе, придуманное тобой, пользуемое тобой и только для тебя. Это дар. И как любой дар – его трудно объяснить.

Так вот, момент прихода очередной идеи – а Илья относился как раз к тем людям, к которым они приходят с завидной периодичностью, – был ознаменован не только режимом своевременности, но и вылился в буквальное выражение этого понятия. А было так…

Простаивая как-то в очереди к кассе в магазине хозяйственных товаров, Илья бросил взгляд на развешанные по стене за одним из прилавков часы. Обычные такие, китайского производства, всех фасонов и размеров, круглые и квадратные, толкающие свои стрелки силой одной пальчиковой батарейки того же производства. И… он тут же увидел стенку. Только уже не пустую и ожидающую, а стенку с часами. И не просто с часами, а с множеством часов. И выглядело это так:

Каждые последующие часы были выставлены на пять минут вперёд по сравнению с предыдущими. И всего их было девять.

В этом изначально было что-то приятное, ностальгическое – обозревать одновременно весь академический час, сопоставляя его отдельные фрагменты, отражённые очередным циферблатом, с сильно затёртыми воспоминаниями о переживаниях ученика за партой или кафедрой.

Первые пять минут: возня, шушуканье, приветствия учителя, обмен дежурными репликами, лёгкое напряжение от перманентного ощущения неподготовленности. В этих первых пяти минутах концентрируется ответственность за весь час, но она ещё не проявляет себя – лишь намекает, мол, что мне, куда ты денешься, тебе придётся ощутить и воспринять меня всю, таково положение дел.

Следующая пятиминутка проходит нервно, в напряжённом ожидании. Кто-то должен открыть забег на всю дистанцию. Первый приносил облегчение всем, даже себе самому, вне зависимости от результата. Улыбнулась фортуна или обдала тебя грязью из-под колёс промчавшейся машины – не важно. Важно, что неопределённость в эти пять минут начинает трансформироваться в рабочий момент – серые будни. Обыденное, требуя участия, а не напряжения, даётся легко, если оно определено как обыденное, не правда ли?

Далее по расписанию: откат, формальные действия, напоминающие отдых в пионерском лагере – тебя слегка напрягают общие правила, но конкретной ответственности не видно – она слишком косвенна. Скука, посторонние мысли, отрешённость, какие-то задачи, цели, формальные вперемешку с объективными…

Вот для чего повесил он эти часы. Детство! Всегда такое разное и одинаковое для всех одновременно.

Что за удовольствие, глядя на стенку с девятью часами – девятью точками времени, – иметь возможность в мгновение ока перескакивать из одного состояния в другое. А если что-то не так или надоело, то, что стоит… вот они последние. С касанием контрольной отметки звучит звонок. Перемена! Свобода! Цена уплачена.

Илья подметил как-то, что, глядя на стенку с часами, не с целью вызвать в себе ностальгические воспоминания, а просто, чтобы узнать, сколько сейчас времени, он останавливал своё внимание на разных циферблатах. Конечно, памятуя о том, что реальному, так сказать, времени соответствовал первый из них, он справлялся у него. Но иногда, сначала неумышленно, в какие-то особые моменты настроения, когда чувство «правильности» и «точности» переставало превалировать, он, не обращая внимания, сверялся с другими.

Но что такое сорок пять минут? Приготовить себе лёгкий завтрак и съесть его? Помыть посуду, сварить кофе и выкурить одну-две сигареты, сидя у окна, отбросив мысли, просто созерцая неровный абрис крон близрастущих деревьев? Почитать, сидя в туалете, пока на коленях не отпечатаются следы от локтей, принять душ и выпить чашку чая?

Однако в обычной жизни начали происходить некоторые странности. Будучи весьма обязательным и, как следствие, пунктуальным человеком, Илья обратил внимание на то, что стал приезжать на запланированные встречи несвоевременно, раньше назначенного оказываясь на месте. «Шут его знает, на какой циферблат я смотрел, когда выезжал из дома?» – думал он. Однако логика подсказывала, что на какие бы часы он ни ориентировался, опережать время он не мог никак. Вовремя или позже – это понятно, ведь часы настроены от номинального времени вперёд.

Все попытки сконцентрироваться и проанализировать ситуацию сводились к тому, что моторный человеческий разум настраивался на «правильное» восприятие времени и «эффект опережения» пропадал.

Всё это так и продолжалось бы, внося некоторый периодический диссонанс в обычную жизнь, если бы в одну прекрасную ночь к Илье вновь не нагрянула идея. Простая, как ватный шарик. «А что, если… – вдруг лопнуло у него в голове, уже пристроенной к подушке, – сыграть масштабом? Так все поступали – увеличь мощность, пространство, переведи время в статистику, и ускользающие малые эффекты станут зримее… Ощутимее. Конечно! Это же так просто: увеличим количество часов, увеличим шаг и добьёмся прогрессивного увеличения масштабов статистических наблюдений и, следовательно – хотелось бы верить, – результата!»

Эксперимент выглядел обоснованным, его реализация была вполне доступна.

И вот через короткое время (через относительно короткое, хм…) на стене появились новые часы. И общим числом их стало двадцать пять. Все они были как две капли воды похожи друг на дружку, и каждый последующий циферблат отмечал на сорок семь минут больше, чем предыдущий. Почему сорок семь? Илья решил, что час будет слишком уж «целым» шагом, к тому же, как человек, любящий путешествовать, он имел внутри пусть плохо отлаженный, но моторно-функционирующий хронометр психического настроя на перевод времени при пересечении условных часовых поясов. И вообще – от привычных шаговых мер времени нужно было избавиться.

Тридцать минут ему показалось маловато – в сумме всеми циферблатами накрывалось временное пространство чуть более десяти часов.

А для пущей верности и дефрагментации осознания временного пространства цифра должна была быть просто случайной, не ровной. Больше тридцати, меньше шестидесяти, но не пятьдесят с чем-то – потому как наш дурацкий мозг автоматически пытается округлить всё это до ровного часа: ему так считать удобней, видите ли. Сорок очень даже подходило. А семёрку он просто любил. Вот так и вышло.

Была ещё пара нюансов. Один – вполне осознанный, второй – по наитию.

Во-первых, Илья решил на некоторое время максимально деструктурировать привычный ритм своей жизни, устроив себе что-то вроде отпуска. Это было оправдано, так как наложение двух восприятий лишь затянуло бы эксперимент, – это он понимал.

И второе. Последние, двадцать пятые, часы он заставил остановиться, просто вынув батарейку и установив стрелки на двенадцати. На двенадцати чего? «На двенадцати времени». Так он решил. Ему просто нравилось иметь всегда под рукой двенадцать времени.

Оставшиеся в движении циферблаты покрывали собой около двадцати суточных часов, что в некотором приближении можно было рассматривать как один день жизни. И… день первый начался с вечера. Когда вся картина часов на стене была собрана, отрегулирована и запущена, Илья лёг спать.

Потом был другой день, и третий, и ещё, и ещё… Он выходил в магазин за продуктами, с кем-то созванивался, иногда кто-то приходил… Он ел, пил, спал и смотрел на часы.

Час за часом он мог сидеть, тщательно вглядываясь в какой-нибудь из циферблатов, пытаясь понять, что отличает этот диск с цифрами от других, чем близок он ему самому сейчас, почему именно он привлёк сейчас внимание?..

Так долго и внимательно изучал Илья картину часов на стене, что помнил уже мельчайшие особенности хода каждых из них. Он измерил картину часов всеми известными и придуманными им же самим мерами, изучил все неровности краёв корпусов, помнил все не очень ровно насаженные на маленькие штоки стрелки.

Со временем он научился выделять шум, который издавала картина, из прочих шумов жизни. Особенно хорошо можно было концентрироваться на этом ночью, когда фоновые звуки улицы и долго не ложащихся спать соседских детей вмешивались посторонними визгами, криками и постукиванием.

Странный это был звук. В начале, пока Илья ещё не привык к нему, ему удавалось концентрироваться только на тихих перещёлкиваниях стрелок отдельных циферблатов. Но со временем, когда его внимание привыкало всё больше и больше, он научился удерживать его на нескольких звуках картины. И в конце концов принял их в себя все, включая молчание последних – двадцать пятых…

Именно тогда он и почувствовал это в первый раз. Волну. Иначе не назовёшь. Звук, при слышимом на первый взгляд разнообразии перестуков дешёвых китайских механизмов, кажется, даже вопреки им… Да! Именно вопреки механизмам рождал гармоничный, сложный по структуре, но доступный восприятию ритм. Функцию двадцатичетырёхтактной волны с одной экстремальной точкой молчания.

Илья всё реже выходил из дома, проводя больше времени (больше какого времени?) перед стеной. Сидя перед ней, то с закрытыми глазами – слушая, то с открытыми – разглядывая детали и улавливая тончайшие движения стрелок.

Сегодня он опять вышел на улицу. Пришлось – кончились хлеб, масло и сигареты. Закрывая за собой дверь квартиры, он подумал, что в принципе это не так уж и важно. Подумаешь. Чай-то с сахаром ещё есть… Картина с какого-то момента всё больше и больше не хотела отпускать его от себя.

Он шёл по тротуару, и всё казалось каким-то особенно прозрачным, акварельно-сглаженным, ненавязчивым настолько, что, кажется, ещё немного усилий с чьей-то стороны и всё растворится. И звуки гомонящего Города, и рябь пыльных ветвей во дворе, и тени, и тусклое призрачное небо.

Он зашёл в магазин.

Пробивая в кассе чеки в два отдела – масло в один и хлеб с сигаретами – в другой, он обратил внимание на «лечащий» от боли в суставах браслет на правом запястье кассирши.

– Помогает? – спросил он, вежливо кивнув на её руку.

– Да не знаю пока. Только надела. Приходил тут один, говорил что-то про статистику, ещё там чёрт знает что… Да не верю я. Девки брали. И не дорого. Ну и я… Да шут с ним! Выглядит вроде ничего, глядишь, может, и толк какой будет. А вы, как думаете, помогает?

– Не знаю, извините.

– Да, – вздохнула она. – С вас девяносто восемь семьдесят… Ваши сто. Сдача рубль тридцать, пожалуйста.

– Спасибо…

Получив по чекам покупки, он вышел на улицу и, закурив, поднял глаза к небу. «Странно, – подумал он. – Такое впечатление, что всё остановилось. Движется, происходит, но стоит…» И пошёл обратно к дому, докуривая на ходу.

Уже подходя к подъезду, он ощутил дежа вю. Такое впечатление, что всё окружающее вдруг смылось с глаз, забежало ему за спину и вновь замерло в театральной серьёзности, скрывая в мареве лукавый смешок, а он, машинально развернувшись, вновь застал уже знакомую картину, но момент разворота не отложился в сознательной памяти. Лишь тело напоминало о его реальном существовании лёгкими волнами мурашек, пробегающих от центра живота к конечностям.

Поднявшись на свой этаж, Илья зашёл в квартиру, оставил на кухне продукты, захватил пепельницу и, вновь закурив, уселся на полу перед стеной.

«Интересно, помогают ли все эти дешёвые безделушки на самом деле, на физическом уровне, независимо от сознания, или всё сводится к психосоматике, удовлетворяя больше амбиции руководителей коммивояжёрских проектов, нежели обывателей, которым всё равно что покупать в пределах цены безразличия для соответствующего социального уровня? На дурака не нужен нож – ему немного подпоёшь…» – думал он, медленно выпуская клубы дыма перед собой.

Утром Илья обнаружил, что кончились хлеб и масло – дежурная закуска к утреннему очень сладкому чаю, да и сигарет осталась всего пара штук. Жутко не хотелось никуда идти, но лёгкая щекотка голода и желание быть уверенным в том, что он сможет курить в любое время, когда захочет… Время… Кстати! Он посмотрел на время, то есть на стену: квадрат, собранный из двадцати пяти циферблатов, был на месте. И Время было на месте. Как всегда. Этот факт вдруг показался таким забавным, что он рассмеялся в голос и подмигнул стене как старому другу, которому ничего не нужно объяснять.

– Время – моя жена, – сказал он вслух и опять рассмеялся.

Затем быстро оделся, причесался и вышел из квартиры.

Уже в магазине, пробивая в кассе чеки в два отдела – масло в один и хлеб с сигаретами – в другой, он обратил внимание на «лечащий» от боли в суставах браслет на правом запястье кассирши.

– Помогает? – спросил он, вежливо кивнув на её руку.

– Да не знаю пока. Только надела. Приходил тут один, говорил что-то про статистику, ещё там чёрт знает что… Да не верю я. Девки брали. И не дорого. Ну и я… Да шут с ним! Выглядит вроде ничего, глядишь, может, и толк какой будет. А вы, как думаете, помогает?

– Не знаю, извините.

– Да, – вздохнула она. – С вас девяносто восемь семьдесят… Ваши сто. Сдача рубль тридцать, пожалуйста.

– Спасибо…

Получив по чекам покупки, он вышел на улицу и, закурив, поднял глаза к небу. «Странно, – подумал он. – Такое впечатление, что всё остановилось. Движется, происходит, но стоит…» И двинулся обратно к дому, докуривая на ходу…

Ночью ему снился сон: он двигался в светло-фиолетовых бескрайних просторах, похожих на струи мягкого песка и картинки о происхождении Вселенной из детской иллюстрированной энциклопедии. Всё было насыщено чувством необычайного комфорта, если бы это был не сон – он назвал бы его счастьем, но там это было естественно и эмоциональность привычной терминологии была неуместна. Просто – комфорт и несравнимое ни с чем ощущение естественной непредопределённой свободы.

Он двигался как ребёнок, первый раз ступивший за околицу отчего дома – по наитию, без страха, с ни с чем не сравнимой жаждой знать. Потом он увидел Землю. Казалось, она была на расстоянии вытянутой руки, хотя по размеру можно было определить, что он находится от неё на расстоянии удалённости Луны. От Земли к нему тянулась длинная верёвка – один её конец терялся гдето в атмосферных разводах планеты, а другой он спокойно держал в правой руке. Он знал, что медленно удаляется в сторону безграничного пространства космоса. Ему стало смешно: какая верёвка?! Он чувствовал просто связь. Связь, но не путы, не плен. Ибо дыханием вольного приключения веяло от всего вокруг…

И тут он вспомнил. Тут же во сне вспомнил, что уже однажды видел всё таким. Вспомнил ощущение связи, которое по-доброму, не настойчиво удерживало его. Вспомнил лёгкий страх, проникший в глубину сердца, сразу после того, как понял, что удаляется. И в тот раз он крепче сжал конец «верёвки»…

Мелькнувшие картинки памяти не испугали, а лишь ещё больше позабавили его. Он с нежностью, но свободно посмотрел на медленно удаляющуюся от него Землю и разжал пальцы. Потом повернулся в сторону фиолетовых вихрей и отчётливо произнес: «Пою».

Если бы он обернулся, то увидел бы, как отпущенная им верёвка, плавно изгибаясь, кольцами медленно падала на голубоватый шар планеты.