Как-то зимой, когда зимы ещё были похожи на зимы и апокалипсические стихии терзали избирательно лишь страны развитого капитализма, я забеременела.

Я была молода, красива и любима, а беременность случается даже с немолодыми, некрасивыми и одинокими, так что мне сама овуляция велела. Не то чтобы я хотела плодиться и размножаться немедля, скорее напротив, потому что мне было двадцать четыре года. Я только окончила интернатуру, декрет не входил в мои планы, но человек предполагает, а Колесо Сансары крутится. Аборт я делать не собиралась. К тому же, когда я узнала, что мой организм несколько видоизменился, было уже не то чтобы поздно, но уж точно глупо что-то с ним делать. Да. Такое случается. В народе это называется «омывание плода». К тому же меня не тошнило. У меня не падало давление. Я была здорова, как мустанг, выросший в прериях. Работала, училась, курила, пила кофе с коньяком, делала жим лёжа ногами и от груди с малым весом, но часто. А потом они наконец не пошли. УЗИ показало четырнадцать недель. Я стала гораздо меньше курить, отказалась от коньяка и стала пить менее крепкий кофе, сменила железо на бассейн и стала поедать немыслимое количество оливок и маслин. Баночных, бочковых и каких угодно. Я не перестала работать и учиться и вполне спокойно чувствовала себя, наблюдая за чужим потужным периодом в родзале.

На учёт в ЖК я стала поздно. Каюсь. В двадцать пять недель. Но я сдала все анализы и всё такое прочее по месту работы. Меня осмотрела начмед и сказала, что родим, куда денемся. Первая степень сужения таза никого не смутила, потому что и с таким рожают через естественные родовые пути.

Беременность моя была не особо заметна недель до тридцати пяти. Вообще незаметна, если начистоту. У меня были накачанные ручки, стройные ножки и милый животик, ставший весьма милым. Яйцевидным таким. Торчком. Это было до чертей собачьих сексуально.

И вдруг на тридцать шестой неделе я стала опухать. Как в дурной американской комедии. Меня срочно госпитализировали. В моче был белок, давление было слегка повышенным. У меня случилось то, что ранее называлось нефропатией, позже в МКБ очередного пересмотра – преэклампсией. И, вероятно, и сейчас так называется. Суть не в названии. А в состоянии. На фоне прекрасного анамнеза жизни и полного отсутствия анамнеза болезни я резко подурнела. Как внешне, так и внутренне. Я стала похожа на оплывшую тётку с колхозного рынка. На ногах, ещё так недавно сводивших с ума анестезиологов, оставались белые, долго не проходящие вмятины, и это меня ужасно раздражало. Я стала пить зелёный чай литрами. А в меня стали парентерально вводить всякие разноцветные чудеса фармакологии с мудрёными и не очень названиями. Озвучивать не буду. Кому надо – знают. А мнения типа «я не специалист, но уверена… читала справочник Мошковского…» и т. д. – меня не интересуют.

Уколы, сука, были болючие! Хотя любому духовному человеку без балды ясно, что острая игла, воткнутая тебе в вену, должна приносить наслаждение и радость и акушерка, тварь, должна улыбаться и читать вслух молитву Великой Вселенской Матери все три часа капельницы. Потому что нас тут всего тридцать женщин на этаже, а их целых две и зады целый день от стульев не отрывают! А всё почему? Потому что всего четыре года учились в каком-то ужасном медицинском училище, а не просветлялись целый месяц на курсах духовных акушеров.

Однако оставим зловещие подробности больничного бездуховного быта и вернёмся к главной сюжетной линии.

Я, как вы понимаете, была белая кость и голубая кровь, потому что своя. Поэтому и уколы мне кололи не так больно, как «специально» – другим. И зеркала вводили, напевая что-нибудь из классики, – всё в соответствии с коллегиальной этикой. И даже пальцы у Лёшки становились тоньше, когда он делал внутреннее акушерское исследование. Каждые три дня. Говорил – акушерскую ситуацию контролирует. Но любому духовному человеку ясно – извращался, подлец!

Вот как-то раз после того, как он уже извратился, сидели мы в ординаторской. Играли в шахматы. И поскольку ходы мы не записывали, я ему и говорю:

– Лёш, ты не помнишь, я пешкой до конца дошла? А если даже дошла, то в шахматах белых ферзей всё равно не два. И чёрных – не два. И лошадей – не восемь.

Лёха фигурки пальчиками пересчитал, заставил меня забожиться на курочку Рябу, что его тоже два, и как заорёт: «Алёна!!! Тонометр!!! Быстро!!!»

– Какая, на хер, Алёна?! Ты что, мозгами поехал на старости лет? Я – Таня.

А он не реагирует. Только козу мне пальцами делает и сюсюкает:

– Скажи, сколько у дяди доктора пальчиков?

– Двадцать, – говорю, – как у всех. А показываешь четыре.

Тут Алёна прибежала с тонометром. Манжету намотала, грушу накачала, шипит потихоньку, ушами слушает.

– Ну? – нервно вопрошает Лёха. – Сколько-сколько?

– С таким не берут в космонавты, – сомнительно отвечает Алёна, – с таким скорее в кардиологию в койку укладывают и диагноз «злокачественная гипертония» ставят.

– Я сам! – Алёша вырвал у неё инструмент и повторил процедуру.

– Ну, чего? – спрашиваю. И мне становится ужасно весело, потому что у Алёшки четыре брови и все очень лохматые. И он ими шевелит.

– Срочно зови Сергея Алексеевича с чемоданом и анестезисткой, звони в операционную, пусть срочно разворачиваются. Когда последний раз ела и что?! – Вот, думаю, как Лёха о дежурной смене заботится – интересуется, когда и что акушерка ела. И ещё думаю – а мысли такие почему-то яркие, толстые, медленные, – Серёга-то нам зачем? В шахматы втроём не играют. И вдруг Лёха мне – херак! – по щеке.

– Эй, – говорю, – не время для утех! Беременная я!

– Ела когда?!

Понимаю, это я его интересую всё-таки.

– Утром, по-моему… Что-то мне сложно как-то вспомнить. По-моему, у меня деменция. Или прогестероновое слабоумие.

– Клизма? – спрашивает его Алёна на бегу.

– Какая, в п…ду, клизма! Быстрее!!! – орёт Лёха.

И так мне обидно стало за вот это вот жлобство и хамство, что я ему так с укором:

– Вот, Лёш, шесть лет ты в институте учился. Потом ещё хрен знает сколько лет во всяких суб-, спецклин– и прочих турах. Руку десять лет набивал на «униженных и оскорбленных» женщинах в бывших французских колониях, освобождённых социализмом, – и до сих пор не знаешь, что клизма – она в другое отверстие вставляется!

– Шуточки всё шутишь. Одной ногой на… операционном столе, а всё ёрничаешь, – как-то уже спокойнее говорит мне Лёха и по руке гладит. А я глядь – уже на каталке лежу и Серёжка мне в вену что-то тычет.

– Серж, я надеюсь, это шприц, а не то, что ты обычно хочешь в меня воткнуть? – иронично осведомляюсь я.

Анестезистка на него ревниво глянула и ещё одной ампуле так – хрясь! – башку свернула.

– Таньк, мы тебя сейчас быстро прооперируем, а партию дня через два доиграем, ладушки? – Лёха мне так типа спокойно, а сам нервный, как кот в марте.

– Слушай, а вот если со святым Петром пошутить резко так, мол, ах, какой у вас длинный и толстый посох! – место под кущами покомфортнее обеспечено?

– У него же ключи! – удивлённо так Лёха.

– Ну, посох же у него был. Он шёл-шёл и воткнул его в мать сыру землю. А она Ватикан понесла.

– Нет, ты неисправима, – резюмирует Лёха, а я уже почему-то на столе лежу. Заговорили-таки зубы своей теологической дискуссией.

Санитарки бегают, биксы хлопают, металлические стуки раздаются, ручки-ножки мне бинтиком примотали, простынками обложили, и вокруг все так дискретнее и дискретнее. В ушах – горячо. Где-то за туманом матерится Лёха. Что-то меня спрашивают, а мне уже всё по посох. Помню, только сказала Серёже: «Если на брюшине на самостоятельное дыхание переведёшь – тебе пи…» И тут кто-то свет выключил.

Снится мне сон – я в какой-то рыбацкой хижине делаю кесарево женщине. Она похожа на тряпичную куклу. Крови нет совсем. Я шью её какой-то первобытно-общинной костяной иглой и чуть ли не пенькой. И каждый раз, когда я делаю вкол, мне больно в низу живота и меня крючит в судороге. Но я понимаю, что не могу оставить её вот так. Не зашив. Я осознаю тряпичность всего происходящего, но почему-то должна это завершить. Как будто от этого зависит моя жизнь. Да какая там – моя. Судьба Вселенной!

Вкол – судорога. Выкол – судорога. Вкол – судорога. Выкол – судорога.

Пенька продёргивается с треском. И так двенадцать на два. Двадцать четыре приступа острой нестерпимой боли. «Сука, перевёл на самостоятельное дыхание. Щадящий наркоз, бля. Я ж без декомпрессии желудка». И после этой мысли на уровне ощущения меня выбрасывает в реальность – я кашляю и задыхаюсь. Я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть. У меня рвотные спазмы. Малейшее шевеление вызывает боль во всём теле. Я себя чувствую американским лётчиком во вьетнамском плену (из чего-то свежепрочитанного на дежурстве).

А Серёжка мне нежно так:

– Тебе трубочка не мешает?

Ну, думаю, ты, сука, её вынь – я тебе расскажу. Как же я тебе скажу, идиот, если я говорить не могу. У меня же, блин, трубка во рту. А вообще-то я хочу курить, как только дышать смогу. Он что-то начинает делать с трубочкой. Мне почему-то перестаёт быть больно. Совсем. Мне становится… Нет, не хорошо. Мне становится интересно. Я слышу Серёгин ор «нестабильная гемодинамика», Лёхин вой «лаборантку сюда срочно!» и «звоните на станцию», слово «подключичка», названия сильнодействующих препаратов из анестезиологического «чемодана», и снова выключают свет.

Я сижу на чёрном камне у чёрного моря. Нет, не имя собственное. Оно действительно чёрное. Чёрное небо. Чёрные облака. Чёрный закат. Чёрный песок. Но это не похоже на детскую страшилку, и шины тут никто не жёг. Воздух свежий. Тоже – чёрный. Но всё это чёрное – богаче любой радуги. Он дышит, играет, живёт. Вряд ли это объяснишь кургузыми словами. И это не сон. Я – там. Сижу на камне. Отнюдь не в позе роденовского «Мыслителя». А в костюме «гламурной кисы», который я изредка надеваю, стряхнув пыль. Закинув ножку на ножку, куря сигаретку, изящно двигая ручками. Я сижу и в то же время – иду. Нет, не двигаюсь. Именно иду. В солнечном сплетении у меня… Тут поймут пишущие, вырезающие лобзиком и любые причастные к творческому акту. В солнечном сплетении у меня – предчувствие. Которое мучительно-приятно. Которое не родишь, не схватившись за кисть, перо, молоток, клавиатуру. Вот оно есть. И оно – болит. И оно – прекрасно. Именно в таком состоянии можно писать сутками, нервно курить… Жить одному в черноте, которая ярче пёстрых калейдоскопов. Которая – душа. Которая всегда ускользает, пока мы живы. И мы лишь касаемся этого несовершенными органами чувств. Это невозможно вспомнить, как невозможно помнить оргазм. Это невозможно ощущать дольше, чем прыжок в пропасть, когда ноги отрываются от края изведанного. Оно – огромно. И оно – ничтожно мало. В этом – всё. И в этом – ничего. Я докуриваю сигарету, сидя на чёрном камне. Мне безумно жаль последней затяжки – отчего-то она самая… солнечная. Я тяну её… Я ещё не дошла. Но сигарета скурена до чёрного фильтра…

– Боже, какая ты красивая. Даже здесь. Даже сейчас. – Серёжин голос.

– Ха! Представляешь, как бы великолепно я смотрелась в гробу.

– Ну, привет! На манеже всё те же! Добро пожаловать в наш говёный мир! – Лёха!!! Какой у него всё-таки сексуальный голос.

– Чего желаем?

– Хочу, чтобы Серёжа объяснил мне, какого… он всё время спрашивает женщин: «Тебе трубочка не мешает?», когда они говорить не могут, и чтобы вы дали мне затянуться сигаретой.

– Первая воля ожившей?

– Ага.

Дали. Это была самая прекрасная сигарета. Скуренная до самого фильтра. В нарушение всех больничных правил.

Со мною случился синдром Мендельсона. Коллеги в курсе. Пару дней я отдохнула на ИВЛ. Потом ещё немного пометалась между небом и землёй на райских волнах омнопона, морфина и промедола, окончательно придя в себя на девятнадцатые сутки. Похудевшая на четырнадцать килограмм. С флебитом. С гемоглобином ниже порогового для покойников, потому что ещё кровотечение было. И по-неземному красивая, если верить очевидцам.

Кто виноват в том, что у меня случилась эклампсия? Кто виноват в том, что случился синдром Мендельсона? Можно долго и нудно искать дефектуру и обвинять Алексея Александровича и Сергея Алексеевича, господа бога, партию и правительство, систему образования и Минсоцздрав.

А вам не приходило в голову очевидное?..

Никто не виноват.

А я хочу сказать спасибо. Своим друзьям и коллегам. Акушерам-гинекологам, анестезиологам-реаниматологам, хирургам, урологам, неонатологам, кардиологам, травматологам, патологоанатомам и всем-всем-всем, кто не ищет виноватых, а решает проблему. Да, они не ангелы. У них нет ключей от райских врат, посохов на все случаи жизни, и они бывают грубы. Они матерятся и совершают ошибки. Порою – грубые. А порою от них ничего не зависит. Они взвешивают пользы и риски. Промедление может стоить пациенту жизни. А невыполненная декомпрессия желудка – синдрома Мендельсона. С одним маленьким, но толстым и длинным «но». Не будь Лёшка так оперативен – не скакала бы моя дочь сейчас по Бородинскому полю на коне по кличке Пилигрим.

А что до перинатальных матриц… Да фиг бы с ними, в конце концов! Мне совершенно наплевать, какими обобщающими терминами на этой планете называют дружбу, верность, любовь и истинный профессионализм! Во веки веков.

Аминь.