Запах
…Когда я останусь один умирать в затухающем звуке,
Когда зеркала плоскостями сольются с собой,
С последним ударом волны убегая… И руки,
Мне будет казаться, всё ещё пахнут тобой…
Давайте договоримся сразу: в истории, которую я вам хочу рассказать, всего два действующих лица. Чтобы не осложнять никому жизнь, я не буду придумывать им дурацкие вымышленные имена, дабы подчеркнуть там что-то или облегчить читателю восприятие. И не воспользуюсь настоящими, потому что хочу, чтобы мой рассказ как можно меньше походил на быль. Такая вот у меня прихоть. Назову их просто Он и Она. «Он» и «Она» — это не так уж сложно, не правда ли? Ну вот и отлично.
Известно, что жизнь среднестатистического человека состоит из ряда дней (обычно их число лежит где-то в пределах от 20 000 до 27 000) и аналогичного количества ночей, плюс/минус одна. В один из таких — выдающихся — дней моей жизни, а точнее, в день 9761-й от рождества моего, я приехал в некое издательство и… Ещё у порога обнаружил, что единственный экземпляр рукописи моего нового сборника стихов, который был у меня с собой — иначе зачем бы мне катиться в издательство? — отсутствует. И мне совершенно нечего оставить на столе ожидающего от меня шедевров редактора. Сами понимаете, стихи, да ещё свои собственные, это не колбаса там какая-нибудь, их в круглосуточном магазине не купишь. Стихи писать надо. Вы, конечно, можете возмутиться: «Ты ж поэт, должен помнить, что пишешь!» Милые мои, поэта раздражает быть поэтом. Рукопись, клочок бумаги с текстом — для поэта это всё. Записанный стих — дикий своенравный зверь, пойманный в клетку. Это отрада и драма одновременно. А вы мне что предлагаете? Чтобы я представил, что все эти звери из последней рукописи вырвались, сбежали и разгуливают на свободе?.. Надеюсь, это была шутка. Да и вообще, запомните на случай, если среди ваших знакомых есть поэты: с ними не шутят на предмет их творений. В этом месте у них чувство юмора не просто редуцировано, а отсутствует по факту рождения поэтом. Шутка!
Вернёмся к повествованию, а то рассуждения о поэтах, рифмачах-эстетах и примкнувших могут увести меня далеко-далеко. А я, как и любой действительно поэт, точно знаю, что любая прозаическая история на тему «Он и Она» вам куда интереснее февральских чернил и плача на ту же тему.
Я, конечно, здорово расстроился, обнаружив внезапную пропажу. И утешался лишь мыслями о том, что, ну кому нужны стихи? Это не бумажник, набитый купюрами. Не документы, за которые солидное вознаграждение полагается, и не ключи от квартиры — машины. Но, с другой стороны, я был безутешен. Потому как именно ввиду этой своей очевиднейшей никомуненужности мои шедевры и могут оказаться на самом дне одного из мириад мусорных контейнеров нашего донельзя прозаического мегаполиса. Откуда невдолге прямиком поедут на городскую свалку, где мне их ни в жизнь не найти под тоннами и тоннами отходов самой что ни на есть реальной физиологической, а не какой-то там эфемерной умственно-душевной жизнедеятельности.
Я, кажется, немного сгущаю краски. Это неотъемлемое свойство поэзии. Что для прозаика: «Девушка, я вами крайне заинтересован», то для поэта: «Прости, не могу пропустить я и йоты тебя…» На самом же деле, как только я разместил — вот уж точно совершенно бесполезное дело — в газетах несколько объявлений о пропаже папки с рукописью, чувство выполненного долга перед беспризорными зверьками развеяло все мои печали по этому поводу. Я погрузился в пучину куда более насущных дел, далёких от бумагомарания вообще.
Несколько дней спустя телефонный звонок напомнил мне о случившемся и заставил радостно биться сердце. Звонил мужчина. Мы условились о встрече.
Моя благожелательность по отношению к этому невысокому смуглому человеку развеялась сразу, как только я узнал, что он вовсе не находил мои стихи. Поэтому вначале я пропустил его дальнейшие объяснения о том, что он, де, позвонил не забавы ради и не потому, что ему больше заняться нечем, а лишь затем, что точно знает, как мне помочь. Ему пришлось повторить это ещё пару раз, прежде чем я успокоился и проявил готовность выслушать подробности. Он извинился за то, что не сказал мне по телефону, что рукописи у него нет («Ещё нет!») и намеренно ввёл меня в заблуждение. Поступил он так для того, чтобы увидеться со мной лично и в беседе тет-а-тет иметь возможность убедить меня в том, что некоторые его довольно странные способности действительно помогут найти потерянное. Он сказал, что не будет вдаваться в подробности, и объяснил, что от меня потребуется лишь в условленное время погулять с ним по городу. Начать желательно с того места дня пропажи, которое я помню лучше всего — не важно, насколько далеко или близко оно от издательства и уж тем более от стихов. Например, со станции метрополитена, привлекшей моё внимание внезапно вспыхнувшей дракой, или с кафе, где была хорошенькая официантка. С импульсного места. Объяснения его были туманны и непонятны, но сумма оплаты услуг была небольшой, а день солнечный и настроение ленивое. Я предложил, если можно, начать сразу. Он согласился, и мы двинулись…
…В один из таких дней Он закрыл контору и вышел на улицу.
Как здорово Он чувствовал себя среди людей. Они питали его мир. С каким особенным предвкушением Он жаждал… И небо благоволило…
Когда-то давно, вот также гуляя по людным улицам, Он столкнулся с чем-то, что напугало и ошеломило его. Тот запах пьянил и дурманил, проникая внутрь удушливой пряной волной. Молодая женщина искала смерть. Тогда Он впервые узнал запах смерти. Он ликовал. Его влекло. Он умел искать и всегда находил.
Но сейчас… Сейчас пришло что-то странное. Оно ворвалось в него властно, как прилив, и тут же отступило с покорной преданностью. Налетело ураганом, грозя смести и уничтожить, и ласкало своей хрупкой уязвимостью. Он чувствовал, как совершенство растворяется в нём. И Он становится частью совершенства. Как откровение, вдыхал Он этот запах. «Владыка! Царица!» — кричала его душа…
Но прошла первая волна, и Он удивился, осознав, что не чувствует дороги к источнику запаха. Он впервые не чувствовал НАПРАВЛЕНИЯ. Но кто? Кто же ищет это? Он огляделся. Уже начинали искриться ранние сумерки. Он знал: раз волна была такой силы, то человек — источник — должен быть где-то рядом. Он медленно поворачивал голову, и в этот момент кто-то легонько тронул его за локоть. Он обернулся. Перед ним стояла женщина. Он сразу почувствовал — это Она. Восхищённо разглядывая её, стараясь ничего не пропустить в ней, Он теперь уже наверняка понял, что впервые не может определить направление. Он не знал, где и как найти то, что искала Она. До сих пор Он всегда находил чужое потерянное.
Удивлённый, ошеломлённый, Он не хотел мириться. Точку за точкой исследуя пространство. Он пытался определить тот вектор, мотив, импульс, тот привычный толчок. Поймать его, отдаться и плыть её исканиями...
Вдруг, показалось, что-то похожее на привычное ощущение посетило его. Но было в этом и ни разу не изведанное, пугающее. Он сосредоточился и опять ощутил толчок. Но это было не то, чему можно отдаться. Это была подсказка, признание, шёпот...
Боже, то, что искала эта женщина, находилось у него внутри. Это был Он сам!
Сумерки сгустились. Перед ним всё ещё стояла эта женщина. Она плакала. Тело не слушалось его. Её лицо тянуло к себе, приковывало. Он пятился. Тьма заливала пространство между ними. Он бежал. Бежал, падая и спотыкаясь, ничего не понимая. Бежал, чувствуя, что Он потерял...
…Я присел на скамью и закурил.
Мы потратили на пешую прогулку с моим новым знакомым около сорока минут, и мне захотелось отдохнуть. Тем более, возможность представилась. Он как раз спросил, не мог бы я подождать его минут пятнадцать—двадцать, пока, по его собственному выражению, он «не найдет то, что мы ищем».
Что-то странное и даже нелепое было во всём происходящем. Я — взрослый человек, не верящий ни в кого, кроме себя, и ни во что, кроме собственного разума, гуляю по бульвару с каким-то полубезумным горемыкой. Но стоит ли забивать себе голову? С потерей рукописи я уже давно смирился. А мягкий солнечный день вполне располагал к полуностальгическому, ни к чему не обязывающему созерцанию улицы и наблюдению за интересными типажами.
Через некоторое время, когда я уже собрался встать и размять ноги, я увидел моего спутника, выходящего из боковой улицы. В руках он держал скоросшиватель, который я даже издалека признал за ту самую заветную утерянную папку, неплотно набитую листами формата А 4, испещрёнными кеглем слёз и смеха сердца моего.
Я встал и быстро пошёл ему навстречу.
— Боже, как вам это?.. В смысле — где?.. Впрочем… Можно я гляну?
— Конечно. — Он протянул мне слегка отсыревшую папку. — Здесь всё. Ничего не потеряно. Я точно знаю это.
Не обращая внимания на его слова, я быстро перебирал страницы, фиксируясь на первых строках.
— Да-да… Похоже, действительно всё, — бормотал я, испытывая смешанное чувство к вначале осиротившим меня, а теперь вновь обретённым зверькам. Они сбежали от меня! Да как они смели?! Чувство нежности вкупе с порывом наказать вплоть до жестокости завладело мной. Ни дать ни взять — сладострастие садиста. Глубина пронзительного чувства несколько заслонила собой время, но, видимо, всё же это продолжалось недолго, потому что, когда я вновь выскочил на поверхность реальности, мой знакомый всё ещё повторял мне:
— Можете не смотреть. Я точно знаю, что здесь всё.
— Да, да, я вижу. Просто немного увлёкся, извините. — Зажав папку под мышкой, я достал портмоне и протянул ему оговорённую сумму. — Спасибо вам огромное! Хоть я и не понимаю последовательность действий, определивших настоящий момент, всё же сам момент меня радует. — Я улыбнулся. — Поэты все немного философы, смешно, да?
— Вам спасибо. С некоторых пор я не имею другого дохода, кроме поиска потерянных ценностей.
— Ценностей? — несколько саркастично переспросил я.
— Именно! В смысле — дорогого вам. Того, что создаёшь, к чему привязываешься или от чего не отвяжешься. Неизбежного. Предопределённого. Важна сила. А она определяется не стоимостью, если вы это имели в виду.
— Да, но ведь под определение «дорогого» попадает масса вещей. Там, наравне с предметами, пачкой бумаги, как в моём случае, могут оказаться и философские категории, и живые люди, чувства, иллюзии, мечты, утраченные идеалы и даже вера.
— Да-да, всё так. Как истинный поэт вы не до конца понимаете, но неплохо чувствуете. Предметы — это ерунда. Мелочи. Палочки и закорючки в линованных тетрадках первоклашек. Хотя, конечно, степень ценности потерянного для человека, как и степень его человеческой ранимости, важны. Но не более, чем оценка за чистописание в рамках пятибалльной шкалы. Вот другое…
— Что другое? — не понял я, всё ещё не особо придавая значение его малопонятным словам, радостно сжимая слегка подмокшие листы.
— Попробуйте понять — нет никаких ПОТЕРЯННЫХ вещей. Они просто меняют местоположение, время. Они живут. Но остается след. Я назвал его Запахом. Не для того, чтобы иметь возможность рассказывать об этом кому-то, скорее, чтобы структурировать собственное отношение к этому… — Он запнулся.
— Да к чему же?! Отношение к чему «этому»? — Эйфория удачного дня сделала меня болтливым, рассеянным и неспособным сосредоточиться.
— Я плохо умею объяснять, простите. Не знаю, что на меня нашло сегодня. Обычно я молча нахожу, молча отдаю, молча беру плату и молча ухожу. А с вами вот потянуло… Наверное, потому что вы поэт. Я почитал немного ваши стихи, пока возвращался, простите. Безусловно, вы не лишены дара. Человек, обладающий даром и его осознающий, имеет больше возможностей к пониманию чего бы то ни было. Ещё раз простите меня. — Он умолк. Было видно, что он собирается уйти.
— Нет, это вы меня простите. Я немного ушёл в себя. Моя рукопись. Странности. И мои и ваши. Характер у меня такой, что стараюсь подальше держаться от людей. Ну, вы понимаете. Подальше от отношений. Дружеских, приятельских.
— Я понимаю.
— Вы сказали «нет потерянных вещей»?
— Да, так и есть. Есть жизнь и НАПРАВЛЕНИЕ. Направление движения, если хотите. Бросьте в воду камень — круги разойдутся и вновь вернётся гладь — камень потерян для вас. Но не для воды. В ней остался след, не видимый вашему глазу. И чем дороже был камень вам, или другому камню, или самой воде, тем след ярче. Запах сильнее. Если вы увидите след, почуете запах, уловите импульс, то проникнете в воду — найдёте камень.
— «Проникнуть» в воду?
— Это метафора — не нужно буквально нырять в холодную мокрую воду. Весь мир — «вода». Просто одни видят следы, чуют запахи, слышат звуки, улавливают толчки, а другие — нет.
…ОНА ПРОСТО СИДЕЛА НА СКАМЕЙКЕ. Всё ласкало её. Если где-нибудь существовал мир без войн — это был её мир.
Всё произошло неожиданно и стремительно, когда Она увидела его. Даже если бы я смог спросить её, что Она думала и чувствовала в то мгновение, вряд ли Она смогла ответить. Да и не стала бы отвечать. Наверное, воздух и всё, что находилось вокруг, заструились, кристаллизовались в алмазных гранях, вспыхнули…
Уже потом, когда Она плакала и была ребёнком, кристаллы таяли и мир плакал вместе с ней, Она обрела способность думать. Только тогда Она поняла, что мир больше никогда не будет таким без него.
…Мы ещё долго болтали, присев на скамейку у края широкого городского проспекта. Договорившись до вечерней прохлады, мы переместились в ближайшее кафе, где ещё пару часов согревали себя дешёвым коньячком и дорогим кофе. Ближе к ночи обменялись адресами-телефонами и разъехались по домам. Мы подружились.
За пару месяцев, что мы общались, почти регулярно выпивая и, как правило, не закусывая, мой новый друг среди прочего успел рассказать мне одну историю… Странную. Да, к тому времени я всё ещё плохо понимал что-либо из его объяснений мира, но всё ещё отлично чувствовал.
И вы знаете, что я сделал? Я пошёл на тот самый бульвар, нашёл ту самую скамейку, на которой три года назад сидела Она, когда в первый раз увидела его. Я отправился туда в тот самый час, когда сумерки окутывают город тем романтическим флёром, что заставляет глаза подсознательно воспринимать скорее картину теней, нежели предметов. Она была там. Даже капли сомнения не возникло, что это может быть не Она. Я сел на скамейку рядом с ней. Через некоторое время мы уже говорили.
Аккуратно, издалека я стал пересказывать ей историю моего друга. Когда, наконец, почти все карты были открыты и Она поняла, что ей известно, чем закончится мой рассказ, Она спросила только: «Где Он?» Тени на лице делали её похожей на амазонку. Но голос… Какого напряжения стоило ей сдерживать внутреннюю дрожь! Я объяснил, что пришёл по собственному желанию и Он ничего не знает об этом. Он боится, зная, что предал и себя, и её, и их Любовь. Был выброшен этим чувством из своего привычного мира. И оказался к этому не готов. Потерял себя. Потерял её. Потерял весь мир. Стал просто больным человеком. Впервые найдя действительно своё, сбежал.
Я дал ей его адрес — это всё, что Она хотела от меня на самом деле. Никак не моих нелепых объяснений. Я даже почувствовал себя немного дураком, что пытался тут что-то рассказывать и, может быть, оправдывать. Кому это всё нужно?! Когда любишь человека — не нужны никакие объяснения. Как я мог понять её тогда? Все три года эта женщина приходила на бульвар каждый день. Каждый день! КАЖДЫЙ ДЕНЬ! Тысячу девяносто пять дней. Есть ли среди вас, читающих эту историю, хоть одна, способная на это? На такую веру.
Я вернулся домой, позвонил моему недолгому другу и сказал, что уезжаю из города на год-полтора. Я, кажется, что-то наплёл ещё о причинах моего отъезда. Он поверил. Или нет. Не важно. Я просто не хотел знать, чем закончится эта история.
Я и до сих пор не знаю.
…Если вообще у чего-нибудь когда-нибудь бывает конец…
…Я же поэт, чёрт побери!..