Книга: Узелки
Назад: Мы
Дальше: Белый

Марк, собака-расист и Брюс Ли

Лучшее, что есть в этом человеке, — это его собака.
Если бы только люди могли любить, как собаки, мир стал бы раем.

 

 

«Боже, какой позор!» — думала я, сдавая пропуск визитёра на проходной Бостонской телестудии улыбчивому охраннику. Уши мои горели, щёки пылали. «Не быть тебе телезвездой! Не парить в верхних строках рейтингов!» — ехидничал внутренний голос. Такого фиаско я не терпела уже очень давно. Последний раз — в ясельной группе детского сада.
Гордость не позволила мне поставить в известность воспитательницу о том, что я навалила в штаны. И я молилась, молилась… уже не помню кому… наверное, дедушке Ленину, чтобы за мной пришёл папа или старший брат! Но мои молитвы не были услышаны — пришла мама. И, разумеется, устроила громогласный скандал из-за «горошины под матрасом». Принцесса была опозорена. Публично.
«Срочно купить литровую бутылку водки, выпить её залпом. Убить Марка. Убивать изощрённо — он должен мучиться. Сразу после утопиться в океане. Предварительно сделав харакири «розочкой».
Вероятно, у меня ярко выраженные способности к передаче мыслей — потому что не затыкавшийся последние четверть часа Марк вдруг снова впал в молчание. Правда, не в каталептическое, как в студии. Видимо, почувствовал, как Паша Эмильевич из «Двенадцати стульев», что «сейчас его будут бить, может быть, даже ногами». Поэтому заткнулся. На целую минуту. Мне она показалась вечностью. Но хрупкое равновесие всё же было нарушено — до слуха донеслось его жалобное: «It means…», и я с воплями: «А-а-а-а-а-а…» и чего-то ещё нечленораздельно-оскорбительного в адрес его матери, которая меня ещё вчера достала, начала сумкой колотить «итминза» куда ни попадя.
Пущей дикарской радости добавляли металлические бляхи, которыми была увешана моя торба в стиле милитари.
Хорошо, что Марк удержался на ногах. Если бы он упал, я бы добила его отнюдь не декоративными солдатскими ботинками на грубой подошве. И потом за долгие безмятежные тюремные вечера изучила бы, наконец, английский язык в должном объёме. Возможно, даже переплюнула бы Шекспира по многообразию лексики. Тюрьмы в Штатах оборудованы спортзалами. Рацион питания правильный. Похудела бы и подкачалась. За убийство срок, надо полагать, немалый.
А всё так славно начиналось…
* * *
Накануне Джош сообщил мне, что сегодня утром я должна стоять у входа в Бостонский телецентр, потому что участвую в передаче «штатного» телевидения (что-то вроде «республиканского»).
Ах, этот неподражаемый великолепный Джош! Если он говорит вам, что делать, вы готовы немедленно этим заняться. Как будто это именно то, единственное, ради чего вы родились на свет. Лично я имею честь быть знакома ещё только с одним подобным представителем рода человеческого. Я с этим экземпляром живу. И если он говорит: «Сделай мне чаю», я понимаю, что именно в этом концентрируется предназначение моего реинкарнированного существа.
Передача выходила в эфирное время «домохозяек» и по формату напоминала «интервью с интересными людьми». Замечательная новость — я с бухты-барахты должна завтра на целых полчаса прямого эфира с перерывом на рекламу стать «интересным человеком» для тех жителей штата Массачусетс, которым в это время дня больше нечего делать, кроме как смотреть телевизор!
В моём организме началась вегетативная буря, именуемая нами — простыми русскими крестьянами — «медвежьей болезнью».
Не дав времени до конца осмыслить, чего конкретно мне следует опасаться, Джош, как ни в чём не бывало, сообщил, что мне ещё будут задавать вопросы. И не заранее подготовленные редакторами с моими, ими же исправленными, ответами. А по телефону! В прямом эфире!!! Единственное, о чём я в тот момент мечтала, — нуль-транспортироваться в Антарктиду. Не имея для этого достаточно сил, мой дух перенёс слегка обмякшее тело в «два нуля».
Умывшись и отдышавшись, я вышла с намерением сказать Джошу твердое «нет!» Но, увидев этого «настоящего индейца», с которым «завсегда везде ништяк», поняла, что не могу сартикулировать созвучное на всех языках короткое отрицание.
Джош продолжил информировать: передача будет посвящена вопросам инфекций, передаваемых половым путём и через кровь; звонить будут в основном гомосексуалисты обоих полов, беременные, пенсионеры и прочая доброжелательная публика; звонки отслеживаются операторами и предварительно корректируются редакторами, хотя я, конечно, должна быть готова к некоторому количеству каверзных вопросов о «стране белых медведей», гомофобии, пенсионеромании и беременнофилии. Тут же заверил, что атмосфера на студии царит самая радушная, что ведущий передачи — его друг (интересно, хоть кто-то в этом городе не был другом Джоша?), и что он сам не раз принимал участие в этом милом дневном эфире, и всегда всё было просто великолепно. И, почти уже успокоив, в конце заявил, что сам прийти не сможет… Опаньки!
«А как же!.. Да я же!.. Но ведь!..» — кричало из глубин сознания. Ноги в ответ лишь неуверенно дрожали.
Немного остыв, я поняла, что страх и паника связаны отнюдь не с отсутствием Джоша, не с боязнью софитов, камеры и прямого эфира как такового — пару раз на родине я принимала участие в подобных телепередачах. Так те хоть шли в записи! Но я же не владею английским в должном для прямого эфира объёме! Вот что тревожило меня более всего! Одно дело — доброжелательные прохожие или продавцы. Милый персонал MGH и до осадка приторные в своей доброжелательности сотрудники Brigham&Women's Hospital и Harvard Medical School не говоря уже о поголовно русифицированном люде Sant Elizabeth госпиталя. Эти были готовы слушать любой мой «твоя-моя-не понимай» и бесконечные «рипит плиз слоули».
Но тут-то совсем другое дело — прямой эфир!!!
Мда… Так какого хрена я по поводу отсутствия Джоша так распереживалась? Чем он-то мне мог помочь, не у него же английский — второй язык! Да и русский — не первый!
Кстати, я ещё нигде не упоминала, что страдаю выраженным топографическим идиотизмом?
Однажды я заплутала, пытаясь дойти пешком от MGH до Бруклайна. Напрямую там — рукой подать — кварталов десять—двенадцать, а на метро — вокруг почти всего города. Джош даже карту нарисовал, но я её (естественно!) к концу рабочего дня потеряла. Вечерок был тих и свеж. И, понадеявшись хотя бы на воспоминания о карте, я всё-таки отправилась пешком. И буквально через минут двадцать потерялась. Где-то в магазинчик заглянула, где пейзажем полюбовалась, где просто на другую сторону улицы перешла, на скамейке посидела и всё. Этого оказалось достаточно. Повернула обратно к госпиталю, да не тут-то было — заблудилась окончательно. На мои вопли, обращенные к прохожим: «How do I get to…», откликнулось немало добрых самаритян. Они все меня внимательно слушали, доброжелательно размахивали руками в разных направлениях и рисовали всякие стрелки на подручных материалах (а один — даже на подножных). Вслушиваясь и вглядываясь в бесконечные GPS-версии, я бубнила только одно — чтобы они говорили ме-едленнее и «по-од-но-му!!!!» В итоге всё закончилось хорошо — смешливая рыжая толстушка подвезла меня туда, куда надо, хотя ей и было совсем в другую сторону.
Оказывается, пока страхи путались с воспоминаниями в моей голове, я успела выключиться на несколько секунд из окружающей действительности в виде Джоша. Тот, заметив это, уже щелкал пальцами у меня перед носом. Я вернулась, но, видимо, забыла переключить регистр Ctrl-Shift'oм. Можете представить моё удивление, когда Джош вдруг заговорил на каком-то совершенно незнакомом языке. Так певуче. Может, это индейский диалект, трепетно хранимый в семье со времён прапрадедушки? Уж не знаю, что там подумал мой индеец, но он пощёлкал пальцами ещё раз, прикоснулся ладонью к моему лбу и указал на мембрану фонендоскопа — приём, к которому обычно прибегают педиатры, чтобы привлечь внимание несмышлёных карапузов. Регистр, слава богу, переключился сам. «Вот ужас-то! Совершенно забываю английский, когда нервничаю», — подумала я и сообщила об этом Джошу. Разумеется, на понятном ему языке, полминуты назад казавшемся мне наречием майя.
Обидно. Ведь к третьей неделе стажировки у меня уже проскакивали мысли и сны на языке этой прекрасной, в общем-то, страны. Но стоило понервничать — заблудиться или угроза прямого эфира, как эта простая и доступная речь превращалась для меня в бессмысленную абракадабру. К слову сказать, в индивидуально организованной тишине я с удовольствием читаю Марка Твена, О Генри и Джека Лондона в оригинале, и это не вызывает у меня ни малейшего дискомфорта. Даже напротив.
Джош, мгновенно оценив ситуацию после моей реплики, сделал губами эдакое «пфу-у!», что, вероятно, означало: «Как ты можешь так плохо обо мне думать?!», вручил визитку некоего Марка и со словами: «Тебе положен переводчик» ретировался, оставив меня наедине с мыслями о собственном ничтожестве.
Перекур в обществе англоговорящего Джима отчасти вернул мне веру в себя, и я, ничтоже сумняшеся, решила брать быка за рога и сразу отправилась звонить этому самому Марку-переводчику, стараясь не думать о его до боли родной на слух фамилии, оканчивающейся, разумеется, не на «-ов» и не на «-ин», а очень даже на «-ский».
Времени оставалось всего ничего — сегодняшний вечер и завтрашнее утро.
— Алё! Хто там уже?! Гаваг'ите! — картаво ударила мне в ухо фрикативным одесско-привозным «гэ» телефонная трубка. Языковые регистры переключились, но с заметным опозданием.
— Hello! May I…
— ШО?!
— Извините. Это я себе. Здравствуйте, могу я поговорить с Марком?
В недрах трубки раздался типичный громогласный вопль одесских двориков:
— Маг'ик! Тебя какая-то жэнщына к телефону! Гаваг'ит по-г'ус-ски. Хто это?!
— Да не знаю я, мам, не ори! Ye-es? — Марик добрался до телефона и включил всю отмеренную ему Создателем вежливость.
— Здравствуйте! Меня зовут Татьяна. Мне дали ваш номер и должны были вас предупредить о звонке. Я по поводу завтрашней телепередачи.
— Да-да, конечно! — радостно возопил Марик.
— Я хотела бы встретиться с вами сегодня, познакомиться, обсудить возможные нюансы тематики. Где и когда вам удобно? — Я типично по-женски надеялась, что в ответ меня спросят, где и когда мне удобно, и уже прикинула в уме ресторанчик буквально напротив госпиталя, где тепло, светло и цены не кусают — последний оплот Тайной Лиги Курильщиков в районе.
— Вы знаете что? Приезжайте ко мне. В домашней обстановке оно всегда уютнее, тем более с бывшей соотечественницей, — вкрадчиво разрушила мои планы телефонная трубка и назвала адрес какого-то совершенно зачуханного пригорода, который я и понятия не имела, где находится. Но «назвался груздем» — соответственно полезай в такси, растрачивай деньги, отложенные на ресторацию, и будь готов!
Внутренний голос ехидненько обозвал меня кретинкой, а здравый смысл — будь он неладен — отправил ловить такси.
Представьте, что вы в пределах Садового кольца, а вас на пару слов приглашают приехать в Одинцово. Или вы стоите напротив уютного кафе на Дерибасовской, а вас приторно заманивают в город-порт Южный.
Таксист был очарователен. Вернее — очаровательна. Чёрная женщина лет сорока, может, тридцати. Сложно определить, поскольку плоти в ней было килограммов сто двадцать. Не меньше. Она была необычайно вертлява, абсолютно не знала Бостон, не говоря уже о предместьях, и ещё… она говорила исключительно на испанском, из всего многообразия которого мне известно только слово «corazon».
Сегодня был явно не мой день.
Кое-как объясняясь на языке жестов и останавливаясь чуть ли не у каждого прохожего, мы наконец добрались по указанному адресу. Сумма вышла круглее, чем я собиралась прокутить в ресторане. Что-то невнятно-казённое скребло по этому поводу в душе. Люди, всегда верьте своей интуиции!
У слегка обшарпанного, но вполне приличного домика стояла madame, подобную которой я лицезрела последний раз во дворе дома на Проспекте мира угол Чкалова лет семнадцать назад в Одессе. У неё был типичный подозрительно-прищуренный взгляд и щегольские кадетские усики. «Мама, жарьте рыбу! — Так ведь нет… — Мама, жарьте! Рыба будет!»
Испаноговорящая афроамериканка, получив причитающееся плюс чаевые, выскочила из машины и игриво продефилировала к моей дверце, намереваясь галантно её открыть. Зрелище было достойно кисти Рубенса, если учесть, что на ней был короткий топик и джинсы-стрейч. Но не успела она обогнуть машину, как вдруг из палисадника раздался истошный вой, вызвавший ассоциации с Шерлоком Холмсом, и оттуда вылетела великолепная немецкая овчарка. Сто двадцать килограммов оказались неплохо натренированы, надо отдать должное быстроте реакции — мой водитель молнией влетела в заднюю дверь. Пёс уже заходился в захлёбывающемся хрипе, мечась под окнами такси, когда, наконец, к нам выкатился невысокий, плотный запыхавшийся человечек, орущий: «Байкал! Байкал! Ко мне!» Усики были минимум капитанские, но, очевидно, фамильные. Не проронившая ни звука madame в возрасте явно была его мамой.
Русские вопли смешались с испанскими. Собака была утихомирена. Шофериня, выйдя из машины, демонстративно записала название улицы и номер дома, шумно и весело ругаясь. Марк (это был именно он), брызгая слюной, что-то вопил в ответ. Я, выйдя из машины, тихонько прикурила в сторонке, ожидая окончания концерта. Но тут ожили кадетские усики. Они задрожали, разъехались, и из-под них завизжало: «Курить в радиусе пятидесяти метров от нашего дома запрещено! Мы подадим на вас в суд!». «Мама, это ко мне по делу», — неожиданно спокойно сказал Марик.
— Здравствуйте, я — Татьяна. — Мексиканская принцесса, отъезжая, нешуточно газанула, и мои слова потонули в облаке дыма.
— Марк, — наконец представился колобок, протянув мне руку.
— Татьяна, — в который раз произнесла я своё имя, пожав потную ладонь.
— Нет, вы представляете?! Понаехали тут, латиносы вонючие! Надеюсь, она не подаст на меня в суд из-за собаки! Впрочем, я вчиню ей ответный иск! И владельцу таксопарка заодно.
— Простите, Марк, но мне кажется, именно ваш пёс бросился на ни в чём не повинную девушку, или я ошибаюсь?
— Ха! — победоносно хмыкнул мой собеседник. — Лично я видел, что она проникла на мою частную территорию. Да, мА? А вы будете свидетельствовать.
— Простите, вынуждена вас предупредить, что с детства приучена говорить только правду и ничего кроме правды. За редким исключением. Но сей инцидент — не тот случай.
— Господи Иисусе, кого мне подсунул Джош? Хорошее начало хорошего знакомства, ничего не скажешь.
— Кроме того, ваша собака могла кинуться и на меня, окажись я на улице первой. Потом, я всё ещё курю возле вашего дома и, честно говоря, понятия не имею, куда деть окурок. И ваша, по всей вероятности, мама, — кивнула я на изваяние у дорожки, — уже тоже готова подать на меня в суд. — Я пыталась сохранить любезность и не повышать градус иронии до сарказма.
— Мама шутит! Правда, мА? На вас Байкал никогда бы не бросился. Он, в сущности, милейшее беззлобное существо. Он и эту бочку сала кусать бы не стал, хотя стоило бы! — Тут Марк, отнюдь не поражавший изяществом форм, доверительно понизил голос: — Он её просто испугался. Чёрных ненавидит. Это очень интересная история. Пройдёмте в дом, я вам расскажу.
— Бычок! — напомнила я, всё ещё держа в руках фильтр от сигареты.
— А, ерунда! Давайте сюда. — Он выхватил у меня окурок и швырнул его на мостовую.
Мы зашли в дом, отнюдь не нищая обстановка которого определялась ёмким словом «халоймис».
— МА, сделай нам чай! — крикнул Марк и, не дав мне рта раскрыть, обрушился словесным водопадом. Сразу стало понятно, что в ближайшие полтора-два часа по делу поговорить не удастся. Да что там дело. Мне даже не удалось заикнуться о том, что я предпочитаю кофе. Мог бы и поинтересоваться. Но у Марка были совсем другие планы — он решил рассказать мне всю историю своей жизни: родился, учился в Одессе… Тут я по наивности допустила фатальную ошибку, успев ляпнуть, что немалую часть своей жизни провела в этом замечательном городе. Наказание за оплошность последовало немедленно Марк тут же выложил всё, что знал о Южной Пальмире. А знал он, слава богу, немного. Зато недостаток сведений обильно восполнялся охами-ахами с пусканием «розовых слюней» nceeflonostalgie и вдрызг исковерканными цитатами из одесской главы «Евгения Онегина». Измотав меня на флангах, он вернулся к основной баталии, продолжив автобиографию. Родившись и научившись, он завел «курортный роман» с юной ленинградкой — женился и переехал в Пальмиру Северную. Где некоторое время жил и трудился стоматологом в районной поликлинике. Затем уехал в Израиль, не забыв прихватить одесскую мамочку. И уже потом, «естественно! а как же!» — перебрался в самую обетованную из всех земель, открытую специально для того, чтобы евреям всех стран было где объединяться. Слава богу, скрипучим голосом «мА» позвала нас пить чай, за которым она, судя по времени приготовления, ходила в Индию пешком!
Но и здесь я обманулась — она ходила за ним не в Индию, а на окраины Варшавы, где веником подмела полы транзитного склада контрабандистов. Ибо в типично по-одесски немытой, с коричневыми наслоениями по внутреннему радиусу чашке болтался пакетик «чайной пыли». И, судя по цвету напитка, используемый далеко не первый раз. Видимо, одесская «мА» отлично усвоила тезис брежневской эпохи: «Экономика должна быть экономной!» К чаю, кроме прилипшего ко дну чашки блюдца, ничего не предлагалось. Каким сладостным и вожделенным в моих воспоминаниях представился в тот момент чудесный бутерброд из спрессованной ваты с розовым мокрым кусочком плоти синтетической коровы и листом салата из цветной бумаги для детского творчества, не съеденный из-за моего гнусного кулинарного снобизма на утренней врачебной конференции! Мощный селевый поток желудочного сока окатил мой пищеварительный тракт в ответ на плотоядно окрашенное воспоминание. Гулкие раскаты урчащего эха в недрах моего организма растворились в очередном словесном гейзере Марка.
Он уже третий год безуспешно сдавал экзамены «на дантиста». Жена работала бэби-ситтером, сын учился в школе, Марк «сидел на велфере», перебиваясь случайными заработками. У них ещё была бабушкина пенсия, которую налогоплательщики США щедро платили женщине, всю жизнь протрудившейся там, где с помощью советов кухарок управляли государством. В Америке уважают старость. И ещё — Марк отчаянно судился с кем только можно, а также небезуспешно лоховал страховые компании. В общем, он относился к той категории бывших соотечественников и человеческих типажей вообще, которую я не особо жалую. Тем не менее я уже пожала его потную ладонь, сижу на давно не мытой кухне, пью спитой чай из грязной кружки и слушаю всякую фигню о полукриминальных похождениях Марка, вместо того чтобы говорить о деле. Моя месть Джошу будет страшна! Я разрисую его календарь с изображениями суровых альпинистов-велосипедистов розовыми бантиками и алыми сердечками. Я заставлю его сожрать огромный синтетический бутерброд (ни слова о еде!) и выпить литр страшного кофе «Дан-кэн-Донатс» (ни слова о кофе!), а вместо «Хэллоу, гайз!» я буду говорить «Хэллоу, гейз!» Его драгоценного Майкла буду называть Мойшей, а его самого — Джо… Джо… Джойшей! Ну, или что-нибудь не менее страшное в этом роде.
Единственное, что согревало душу, — действительно донельзя дружелюбный Байкал. Он забежал на кухню, положил голову мне на колени и, виляя хвостом, периодически повизгивал: «Извините! Мне так неловко за первоначальные обстоятельства нашего знакомства. Позвольте мне исправить впечатление. Я и сам не знаю, что на меня нашло». Марк поведал мне обещанную леденящую душу историю о том, как милая беззлобная овчарка стала последователем куклуксклановцев. Байкал лежал у ног, влюблено поглядывая на меня и, разумеется, понимая, что речь идёт именно о нём.
Он с самого раннего щенячьего детства был до невозможности добрым. Его тискали все дети во дворе питерской новостройки на Гражданском проспекте. Дрессура, имеющая целью сделать Байкала правильной служебной собакой, привела к тому, что простейшая команда «Голос!» вызывала у него непроизвольное мочеиспускание. Возможно, в своей собачьей душе Байкал был поэтом или философом — он мог подолгу сидеть на балконе, разглядывая закаты и рассветы, романтически повизгивая себе под нос. Любил смотреть передачу «Спокойной ночи, малыши!» и слушать ранних Битлов, нюхать ромашки и ландыши, даже пресловутой «мА» постоянно улыбаясь во всю пасть. Он начинал скулить и плакать, если на него повышали голос, и спал на коврике в обнимку с плюшевым медведем. Он любил и был любим, не расставаясь с людьми ни на минуту. Пока… Пока Байкала не посадили в специальную клетку и не погрузили в багажный отсек самолёта в аэропорту Пулково, Санкт-Петербург. Хлебнув все ужасы этапных пересадок, вдали от семьи, в следующий раз он увидел так любимый им солнечный свет в аэропорту Логан города Бостона через сутки. Один бог знает, чего натерпелся бедный пёс, ведь у животных совсем иное, нечеловеческое восприятие. Для них текущий миг — это всё мироздание, весь спектр существования. Я не могу передать то, что ощущал тогда Байкал, но, гладя его сейчас, могла это почувствовать.
И надо же было такому случиться, что изнемогающее от первобытного ужаса животное извлекли на свет божий грузчики-афроамериканцы. Почему-то именно в них для несчастной псины сосредоточилось всё зло Вселенной. Возможно, он был слегка пессимистичен. Будь я на его месте, наверняка восприняла бы этих, пусть странного цвета и необычного запаха, созданий, как ангелов-освободителей. Но что случилось — то случилось. В его голове замкнуло какой-то нейронный контакт, и Байкал в первый раз возненавидел. Возненавидел яростно и навсегда всех людей, чья кожа темнее кофе с молоком.
Закончив рассказ, Марк замолчал, и на секунду в нём мелькнуло что-то человеческое. Что-то не из области денег, страховок, велфера и прочего. Гнусно воспользовавшись паузой, я взяла инициативу в свои руки и вернулась к непосредственной цели моего визита.
На все мои вопросы, знакома ли ему специальная лексика, известна ли ситуация с ВИЧ/СПИДом в Бостоне, штате Массачусетс, вообще в стране и прочие, Марк обиженно вопил: «Я таки всё же доктор!» В памяти крутилось выцарапанное на парте первой аудитории одесского медицинского института году эдак в 1986: «Курица — не птица, стоматолог — не врач!» Все попытки выяснить уровень знаний Марка в инфектологии, связанные с необходимостью коррекции поведения и правильного перевода, сводились к нулю. Он обидчиво отвечал мне, что на всех этих «вайромегалоцитрусах» и «гомококках» собаку съел. Принимает роды на дому каждый день у самых обеспеченных бостончанок, которые, видите ли, отказываются рожать в Бригем энд Вимен-госпитале из-за полнейшей антисанитарии и некомпетентности акушеров данного родовспомогательного учреждения. Лично обучал делать спинномозговую анестезию нынешнего министра здравоохранения США. Оказывал медицинскую помощь узникам Дахау, тайно проникнув в лагерь. Прямо в лицо высказал Йозефу Менгеле на его родном языке всё, что о нём думает. После чего собственноручно крестил польского младенца, ставшего впоследствии Папой. А также редактировал клятву Гиппократа. Причём по просьбе автора. Я очень устала.
За окном кухни было темно. Все мои попытки перейти на язык амэрикан-лэнд терпели фиаско. Во-первых, угрюмая «мА», всю «деловую» встречу непонятно зачем просидевшая за столом, начинала возмущаться, что она, дескать, не понимает, о чём идет речь. Во-вторых, сам завтрашний «переводчик» через пару слов соскакивал на смесь русского и одесско-винницко-бердичевского. Единственное, что он повторял к месту и не к месту с первого момента встречи, был оборот «It means…».
«Итминз… итминз… итминз…» — гулко стучало у меня в ушах спустя час. Мысленно плюнув, я, как любой порядочный русский дурак, подумала, что гори оно всё огнём — утро вечера, как известно, мудренее. И сказала Марку, что мне пора. Он был очень любезен. Проводил меня до калитки, ткнул ручонкой в тёмное пространство, указывая, куда я должна идти, чтобы добраться до электрички — какие-то смешные пару тысяч метров, — и даже сообщил, что последний поезд до Бостона уходит буквально через пятнадцать минут, что, оказывается, невероятно удобно для меня, ибо через какой-то совсем уж смешной час я буду прямо на вокзале, а там на метро рукой подать до Бруклайна. В крайнем случае — такси поймаю. Здесь с такси проблемы. Никто сюда не едет.
И я пошла.
Метров через триста пейзаж стал совсем зловещим. Темно, дорога грязная. Я с ужасом поняла, что не знаю, куда идти. Приблизившись к группе товарищей, выделяющихся из темноты только зубами и белками глаз, я даже гипотетически ничего дурного не предполагала. Ибо за предыдущие три недели в Америке сталкивалась только с дружелюбием, дружелюбием и ещё раз дружелюбием! Каково же было моё удивление, когда эти… э-э-э… Ну, вы поняли. Эти малопривлекательные и дурно пахнущие афроамериканцы разразились зловещим хохотом и начали демонстрировать мне знание языка непристойных жестов. Агрессия нарастала лавинообразно.
«Беги, Лола, беги!»
Я понеслась неведомо куда, не задумываясь о направлении. Психические реакции слились с моторными. Я была Байкалом в багажном отделении «Боинга», в полной темноте, двигаясь и оставаясь на месте одновременно…
«Are you OK, Mam?»
Я не возненавидела людей, обнаружив, что сижу в вагоне движущегося электропоезда. Я человек — я сильнее животного.
Пользуясь случаем, приношу свои извинения муниципалитету города Бостон — я не оплатила проезд. Я вообще не помню, как попала в этот поезд!
Еле переставляя ноги, я вошла в холл гостиницы, помахала ручкой ночному портье, посмотревшему на меня с удивлением. Поднявшись в номер, первым делом достала из глубин чемодана бутылку Jagermeister'a, купленную во франкфуртском duty-free, щедро отхлебнула и вместе с ней пошла в ванную. Странно, что портье не вызвал полицию или «скорую помощь». Эх, а у меня была такая хорошая репутация в этой гостинице! Из зеркала на меня смотрела всклокоченная рожа с лихорадочно блестящими «накокаиненными» глазами и размазанными по лицу грязными полосами. Хорошо, что в бостонском трамвае-метро всем абсолютно по фигу, как ты выглядишь. Хотя после второго глотка мне показалось, что выгляжу я вполне готичненько, и, приняв ванну, я принялась обдумывать план мести Джошу. От звонка ему посреди ночи удерживал лишь тот факт, что из меня опять напрочь вышибло английскую речь.
Что же могло заставить Джоша подсунуть мне экземпляр, подобный Марку, в городе, где так много профессиональных переводчиков? Мне, стажирующейся в США под эгидой организации, аббревиатуру которой лишний раз «всуе» поминать не рекомендуется! Впрочем, надеюсь, что у него будет какое-нибудь более-менее разумное объяснение. Не верилось, что умница Джош руководствовался меркантильными соображениями — типа «денег поменьше заплатить». Фу! Эту заразу подозрительности я, видимо, подхватила в доме Марка. И вообще, если знаешь человека, то доверять ему надо всегда, а не в исключительных случаях!
Высокоградусная настойка «горных стрелков-егерей сделала своё дело — я расслабилась. Но не успокоилась. Завтрашний день неясно, но ощутимо терзал нервную систему, и я решила допить бутылку тирольской жидкости до дна. Чем больше я пила — тем спокойнее и увереннее становилась. Опустошив половину темно-зелёной фляги, я уже заткнула за пояс всех ведущих американских ток-шоу, задавая себе вопросы, сама же на них отвечая и выкрикивая ремарки из зала. Ага! Так вот в чём мое персональное know-how: когда я нервничаю — забываю язык Шекспира, стоит слегка принять — просто непревзойдённый синхронист! Когда бутылка была пуста на две трети — я декламировала отражению в зеркале стихотворение Роберта Фроста The Demiurge's laugh («Смех Демиурга»), заговорщически подмигивая ему на словах: «And well I Knew what the Demo meant» («И я понял, что демон имеет в виду!»). «Минт… мин… итминз…» ухало вслед за мной почему-то Марковским тембром эхо. Срочно допив остатки, я спела песню зверюге с рогами на этикетке: «Неси меня, олень, в мою страну оленью…» Разумеется, на английском. Затем, включив всю воду, присела на пол около унитаза и, категорически-запрещённо закурив, хорошо поставленным голосом прочитала ему лекцию по вопросам инфектологии в акушерстве и гинекологии. На… Ну, вы поняли. На английском.
Спала я безмятежным сном юного наследника престола Великобритании.
***
На следующий день ровно в 10.00 a.m. я стояла у центрального подъезда Бостонской телестудии. Марк опаздывал. Кто бы сомневался! Зато, подъехав на пятнадцать минут позже положенного, он запарковал машину под знаком «NO PARKING». Охранник, попытавшийся объяснить ему, что, мол, только для служебного пользования, был вынужден ещё пять минут слушать гневную речь, наверняка обещавшую судебное разбирательство охраннику, Бостонскому телецентру, штату Массачусетс и самому Создателю за дискриминацию старых фольксвагенов.
Я не слушала. Приветствуя Байкала, сидящего в машине, я дала себе слово быть отрешённой, как монах, и спокойной, как плита на могиле того же монаха после смерти. Что бы ни происходило!!!
Родриго — друг Джоша был сама вежливость и предупредительность, несмотря на наше опоздание. Он лично ждал нас на ресепшене, что облегчило процедуру прохождения турникета, абсолютно идентичную останкинской. Хотя нет, вру. К останкинскому турникету вышел бы старший помощник младшего ассистента, а не сам ведущий телешоу.
Так что служитель на турникете был спасён. А то вдруг бы он не сразу понял, кого мы ищем, выписав себе тем самым повестку в суд за дискриминацию эмигрантов, стажеров-иностранцев и разжигание межнациональных козней.
Мы с Родриго пожали друг другу руки, сопроводив это двусторонними положенными любезностями… простите, трёхсторонними — как я могла забыть об этом «каждой жопе попечителе»! Честно говоря, я уже и сама искренне полагала, что диссертацию, касающуюся вопросов ВИЧ в акушерстве, написал Марк. Марк занимался вопросами диагностики и лечения инфекционной патологии у беременных. Он же прошёл десяток тренингов в паре стран. Единственное, что меня удивляло: «А что здесь делаю я — дантист-велферщик» и «Зачем Володька сбрил усы»?
Родриго — ладный молодой невысокий мужчина, чем-то напомнивший мне Брюса Ли, провел нас телецентровскими лабиринтами в искомую студию. Познакомил с оператором, режиссёром и всей командой, после чего отдал в руки гримёра. Девочка, размером с крупную кошку, одобрительно осмотрела мои чёрные джинсы, заправленные в «военные» ботинки, и разнесла в пух и прах мой «счастливый» белый свитер-талисман. Видимо, он был слишком белым! Я ни с кем не спорила и ничему не сопротивлялась, легко сменив свитер на «казённую» чёрную блузку в жутких лилиях. Чуть позже нас с напудренным Марком провели к месту съёмки «казни» и усадили на высокие шаткие табуреты к столу, напоминавшему барную стойку. Не мой день продолжался. А посему «мебеля» просто обязаны были быть из категории «терпеть не могу!»
Никакой нормальный человек не стал бы «пить эту чашу» до конца, только поговорив с Марком полминуты по телефону. Но, ах, я была так непредсказуема и подвержена эйфории! Догадываетесь, как это назвать одним словом? Вот именно — глупость!
Мой «переводчик» не затыкался и здесь. Он говорил, говорил, говорил. Обращаясь ко мне на родном языке, ко всем прочим — на English, тем самым не давая мне ни малейшего шанса «включиться». «Какие неудобные табуреты». Ах, а я не догадалась! «It means…» Ну, так ёпть!
Марк раздражал всю группу. Он громогласно раздавал советы со своего куриного насеста и зачем-то рассказал всем, что сейчас судится с кабельной телевизионной компанией. Я с трудом вычленяла из пространства английскую не-марковскую речь, дабы хоть немного настроиться. Справедливости ради скажу, что он достаточно бойко переходил с одного языка на другой, хотя изъяснялся не очень грамотно. Радовало только то, что ему было гораздо неудобнее меня — его мощная филейная часть щедро свешивалась по обе стороны табурета.
Родриго сказал, что мы немного потренируемся. Оператор включил камеру и на установленном метрах в десяти от нас телеэкране я увидела… буфетчицу артиллерийского училища в возрасте позднего постклимактерия с красной мордой и жалкими всклокоченными волосиками; потную свинью с усиками, постоянно шевелящую рылом; а между ними — гламурно-глянцевого Брюса Ли. М-да…
Ни фото-, ни телегеничностью я никогда не отличалась — это не новость. Но сейчас эффект усугублялся ногами: наш ведущий сидел, аккуратненько закинув ножку на ножку; «усатая свинья» удерживала свое тело от падения, воткнув конечности между нижними перекладинами табурета («Чтоб ты сейчас шлёпнулся!»); а «буфетчица», которая явно была замужем за прапором, сидела, раздвинув ноги в коленях не меньше, чем на метр.
«Если Джош и принимал участие в этой передаче, то, видимо, стоя. Я тут просто не помещаюсь!» — подумала я и собрала всю волю в кулак. Спасаться бегством было поздно.
Ассистенты изображали вопросы. Слава богу, я пока ещё понимала, но отвечала на родном языке. Марк переводил с жуткой отсебятиной. Я попросила его не «испражняться мыслию под древом», присовокупив к просьбе ёмкую идиому. Помогло — Марк стал переводить более-менее прилично. Тренировка прошла вполне гладко. Я мысленно представила вид на бескрайний океан с палубы огромного лайнера, и мне стало абсолютно всё равно, как я выгляжу, кто это усатое говорящее парнокопытное и почему Брюс Ли всё ещё жив и здоров. Мы даже успели выпить кофе. Да, да, как обычно. «Данкэн-Донатс».
Ассистент запустил обратный отсчёт. «Парам-парам-парам», — проиграла заставка, и на мониторе я увидела всё тех же: «буфетчицу» с невероятно дебильным выражением лица, но уже сомкнутыми ногами; «Брюса Ли», ставшего ещё великолепнее, и «усатую свинью», по которой градом катился пот.
Дальнейшее напоминало театр абсурда.

 

Интермедия

 

Брюс (радостно улыбаясь в камеру): Бла-бла-бла-бла-бла-бла-бла! (Поворачивается к буфетчице).
Буфетчица: Ы-ы-ы-ы-ы (нечленораздельно мычит, с улыбкой дебила глядя на Брюса и судорожно кивая головой в камеру. Мычание отдалённо напоминает английские словосочетания, изучаемые в младшей группе детского сада: «Mynameis… I'mfrom...» и тому подобные).
Брюс (радостно, с оттенком лёгкой тревоги в голосе): Бла-бла-бла-бла-бла-бла-бла! (Поворачивается к У. Свинье).
Усатая Свинья (не мычит, не улыбается, не шевелит рылом, не дышит, глаза стеклянные — она впала в каталепсию — полностью обездвижена. Единственный признак жизни — по У. Свинье в режиме «по усам текло» щедро льёт пот).
Брюс (радостно-эйфорично, как в преддверии наступающего совместного оргазма с единственной оставшейся в живых после ядерного взрыва прекрасной женщиной): Бла-бла-бла-бла-бла-бла-бла!!!!! Бла-бла-бла! (Даёт спецназовскую отмашку кому-то невидимому — по телемониторам начинает бегать жевательная резинка и летать прокладки).

 

Занавес

 

Родриго срочно дал отмашку на запуск рекламного блока. Не успел никто рта открыть, как я заорала на родном языке: «Мне срочно надо выпить!» Что характерно, все это поняли без перевода — секунд через десять милая девушка принесла мне стограммовую рюмку, наполненную прозрачной, знакомо пахнущей жидкостью. Я вылила содержимое в себя. Чёрт! Я отлично знаю английский! На изложение плана действий ушло ещё секунд двадцать и полминуты — на эвакуацию Марка с помощью двух крепких и небрезгливых ассистентов. Мы уложились в трёхминутный рекламный блок.
Время — категория относительная. Эйнштейн был прав. Никогда в моей жизни не было такого длинного получаса, воспоминания о котором очень коротки. Я с честью, как настоящий воин, как Паганини с одной струной, как Маресьев без ног, но с парашютом, продралась сквозь простые и не очень, обычные и специальные, умные и тупейшие вопросы. Я даже, в отличие от Марка, смогла правильно произнести cytomegalovirus и много-много других сложных слов и словосочетаний. И я ни разу не произнесла: «It means…»
С Родриго мы расставались как брат и сестра. Двоюродные. Он сказал, что рад знакомству (естественно!), передал привет Джошу (а как же!), пообещал, что на память вручит мне через него кассету (видимо, чтобы больше никогда меня не видеть), и заверил, что всё было не просто excellent а прям-таки заебись! Прихватив с двух сторон под ручки ожившего и уже разговорившегося Марка, мы с Брюсом Великолепным спустились в холл, где и попрощались. Марк и я сдали пропуска визитёров охраннику и вышли на улицу.
***
Знаете, почему я не убила Марка? Неужели на самом деле полагаете, что мне не хватило сил завалить этого слабосильного толстячка своей могучей «милитари»-торбой?
Старенький «Фольксваген» Марка был запаркован в непосредственной близости от места избиения. В машине сидел Байкал. В разгар «битвы» мой взгляд упал на пса. Вы никогда не избивали отца на глазах у беспомощного запертого ребёнка?
Пока человека любит хоть одно живое существо — он достоин жизни. Особенно если это существо — Байкал. И даже если этот человек — беспринципный, бесчестный, жалкий и лицемерный Марк.
Что касается Джоша — всё объяснилось донельзя просто. Знакомые знакомых сказали ему, что есть человек, которому очень плохо: он и вся его семья голодают, «не говоря уже о дворецком, конюхе, служанке» и, разумеется, собаке. Индейца подвела та же черта характера, а вернее сказать — архетип души, в силу которой один славянин, находящийся на другом континенте, периодически попадает в аналогичные ситуации. У этих мужчин есть правило — если из мира поступает сигнал о помощи, они не делают вид, что не слышат его. Они просто действуют. Не их вина, что эти сигналы иногда оказываются банальной радиопомехой. Ведь они оба, «несмотря ни на что, продолжают верить, что в людях есть что-то хорошее!» вслед за Куртом Воннегутом. Но, Слава Мужскому Началу, на одни и те же грабли эти парни дважды не наступают.
Говорят, на Марка подал в суд мексиканец-гомосексуалист (к которому мой «переводчик» нечаянно прикоснулся) и вроде бы даже выиграл. «Мелочь, но приятно», — паскудно шепнула мне евре… простите, одесская часть моего внутреннего голоса.
Надеюсь, никто не обвинит меня в антисемитизме. Тем более, что у моей близкой родственницы фамилия заканчивается не на «-ова» и не на «-ина», а очень даже на… «-ман».

 

Кассету Родриго передал. Изъяснялась я вполне пристойно. Даже шутила к месту. Но я всё равно её уничтожила — слишком болезненные воспоминания.
А эта кофточка в ужасных лилиях!

 

P.S.
Англо-собачий разговорник

 

«Straight and ice-cold! This is the classic way to drink Jagermeister around the world:
Whether served directly from the freezer as a shooter or on-the-rocks — enjoy it!»

 

«Лай-лай-лай-лай-лай!»

 

 

Назад: Мы
Дальше: Белый