Рассказ

Вася женился в третий раз.

Новость молниеносно облетела и больницу, и академию. В этом не было ничего удивительного. Он не делал из своего очередного брака тайны, а уж новоявленная супруга его – жизнерадостная трепушка-шестикурсница – и подавно. Она была от Васи в полном восторге, по-собачьи преданно смотрела ему в глаза, ловя каждое движение. Она была от него без ума – это было очевидно. Ничего сверхъестественного: богатых и знаменитых все любят. Классика.

Вася же был не только известен и не беден, он был красив. Настоящей зрелой мужской красотой. Раритетной. Можно даже сказать, антикварной. Шон Коннери, при всём уважении, и рядом с Васей не стоял.

Кроме того, Вася был сверх всякой меры образован самым настоящим «общим» образованием – да не таким, что «все учились понемногу», а самым что ни на есть энциклопедическим. «Диаметр ядра твоей планеты? Думай!» Васе не надо было думать. Он знал. Знал биографии великих писателей, знал, где висят полотна известных, малоизвестных и вовсе не известных художников. Наизусть цитировал Гиляя и Нильса Бора, был обладателем коллекции редких изданий книг обо всём на всех языках. Во хмелю любил читать – на память, разумеется, – «Мцыри», «Витязя в тигровой шкуре», «Фауста», Омара Хайяма и Игоря Губермана, а также петь русские романсы под собственный аккомпанемент, с лёгкостью транспонируя в любую тональность, если кто имел желание спеть с ним дуэтом. Трио, квартеты, квинтеты и секстеты тоже приветствовались: акапельная полифония Васе удавалась не хуже грузин, менгрелов и корсиканцев. Вася был запросто вхож на дачи Переделкино, а также в Рублёвско-Новорижские особняки Минобороны, Минюста и Газнефтепрома – и у вершителей судеб мира сего есть жёны, любовницы и дочери, коим время от времени требуется хороший акушер-гинеколог.

Акушером-гинекологом Василий Илларионович Остерман был великолепным. И акушером, и гинекологом. Поэтому ничего удивительного в том, что эта девочка его любила, не было. Было удивительно то, что он на ней женился. И явно испытывал к ней крепкую привязанность, похожую на привязанность хорошего хозяина к милой, дурашливой псине.

Тесный-тесный больнично-академический мир был шокирован. Но Васе всё прощалось априори. Потому что завидовать Васе, сердиться на Васю или сплетничать о Васе не было никакой возможности. От него исходило шёлковое сияние безмятежности и бархатное мерцание спокойствия. Васина доброта была надёжна и крепка, как титан. Васина бескорыстная готовность помочь была на этой планете величиной постоянной, как ускорение свободного падения. Вася был эдаким капитаном Врунгелем, никогда не впадающим в панику, всегда готовым помочь ближнему, дальнему и мимо случайно пробегающему, не превращая это в подвиг, не страдая «преодолением» себя и обстоятельств. В общем, таких уже не делают. Поэтому на Васю никто не рассердился, как это принято в крепких спаянных русских коллективах, где всем татарам есть дело до каждого еврея – и наоборот. Зато все дружно осудили девчушку. Даже мужчины. Не говоря уже о женщинах, особенно о некоторых – незамужних, разведённых, овдовевших, – коих во множестве было как в больнице, так и в академии. Ясно, что они-то куда больше подходили Васе Остерману в качестве спутницы жизни, и многие в своём воображении уже вели себя как последние Бриджит Джонс, представляя себя в белом платье, а Васю во фраке. Или в смокинге. Или в хорошем костюме. А ещё лучше – в килте. Рядом с замком на шотландском нагорье… Горец. Как есть Горец этот Вася Остерман. И такое сокровище, такой писаный раскрасавец, такой ухоженный самец, элегантный денди, галантный кавалер – малолетней писюхе! Ни кожи ни рожи; без роду без племени; без собственной женской истории, в конце концов! Беспородной дворняжке без медалей за мужество, спасение утопающих и прочее «претерпевание» пространства-времени!

Дело в том, что до сих пор – до этого нелепого мезальянса – Вася любил красивых, своеобразных женщин только с хорошим, крепким провенансом. Чтобы Остерман обратил на бабу внимание, она должна была побывать разок-другой замужем, да не просто так, а за личностями неординарными. Да и сама обязана была быть слегка с перекосом: лёгкие стигмы психопатии в избраннице Васей приветствовались, особенно в сочетании с творческой профессией. Ещё тендер под названием «Васина жена» включал в техническое задание привод под крышу дома Остермана парочку детишек не от него, чтобы уже именно он поставил их на ноги и вывел в люди, прикипев к ним душой и сердцем куда больше, чем иные – к кровным отпрыскам.

Первая его жена была старше Васи лет на десять, и, говоря откровенно, именно благодаря ей он попал в нужную среду, где и смог состояться как высококлассный (и заоблачно оплачиваемый) профессионал. Потому что «уж сколько их упало в эту бездну» разнообразных ЦРБ, заштатных ЖК и окраинных поликлиник, да так там и сгинуло со всеми своими диагностическими, терапевтическими и хирургическими талантами. Но Вася её – свою самую первую жену – на самом деле любил. Юный, никому не известный докторишка отбил известную журналистку у очень серьёзного мужа, и она переехала из ведомственных хором к мальчишке в коммуналку. В жалкую облезлую комнатушку, доставшуюся Васе Остерману от бабушки. Она и двое её детей, полюбившие молодого, смешного и нескладного тогда ещё Васю до умопомрачения. Родную мать они и за мать-то не считали. Некогда прежде у них была няня. Потом – появился Вася. А мать была для них скорее подругой, к которой они порой жутко Васю ревновали. Его же хватало на всех и на всё: и на возлюбленную жену, и на обожаемых детей, и на страстно вожделенную работу. Последней он отдавался с не меньшим пылом, чем всему остальному. Если не с бóльшим. Страсть вообще не слишком здоровое чувство. Для бездарей. Но не для Васи – он был одарён сверх меры. И дар его был не столько лекарским, сколько даром вообще. Даром жить. Жаждой жить. Жаждой, которую Вася утолял не стремительными алчными глотками, а постоянным и равномерным поглощением всего и всегда. Бездонный и бесконечный Вася Остерман. «И как у него на всё хватало и хватает времени?» – удивлялись много позже те, кто путает увлечённость своим делом с карьерой, настоящую горячность с показным рвением, а причину со следствием. У Васи всё было в порядке – он вообще ни о чём не думал. Не тратил попусту время. Его отмеряно-то всего ничего…

С первой женой они постепенно разменивали-выкупали какими-то невероятными путями-комбинациями коммуналку, и в итоге, в самом разгаре цветущего застоя, оказались собственниками большой квартиры в центре города. Дети как-то очень быстро выросли сами по себе – Вася был старше их всего лишь на двенадцать-тринадцать лет, будучи при этом настоящим отцом. Есть такой архетип: мужчина-отец. Счастлив только когда рядом женщина-дочь, будь она хоть на десять, хоть на двадцать лет старше. И обязательно дети – как перепускные шлюзы неутомимой энергии. Иначе о ней, единственной, будет заботиться так, что не каждой психике под силу.

Вася со временем заматерел и уже стал постепенно превращаться в Василия Илларионовича, оставаясь всё таким же живым, подвижным, всё успевающим и всех любящим. А жена внезапно умерла. От рака матки. Какого-то очень скоропалительного. Не помогли ни ранняя диагностика, ни своевременно предпринятые радикальные, ни усиленные паллиативные меры.

И Вася женился во второй раз. Не на следующий же день, конечно. Через пару лет. Он не собирался, но так уж получилось. И, не испытывая никаких особенных кинематографически экзистенциальных мук над ухоженной могилой, больше похожей на кокетливую клумбу, чем на холмик над прахом, он женился. Уже на излёте эпохи «исторического материализма» – в 1985 году. Он точно помнил, потому что водку на посиделках по поводу его бракосочетания наливали из чайника в чашки, а не из бутылок в стопки.

Сочетался законным браком с бывшей однокурсницей своей падчерицы. Так что жена на сей раз была более подходящего ему возраста. Но уже, разумеется, успела побывать замужем. И не однажды. Потому что он женился не на студентке, а на вполне себе состоявшемся патологоанатоме. С положенным креативным перекосом. Кто сказал, что патологоанатом не творческая профессия? Много вы знаете о патологоанатомах! «Я прихожу к вам в ту обитель, где сон на сон уж не похож. И где слуга и повелитель – отточенный холодный нож. А где-то рядом, за стенами, многожеланьем движим мир. И неповинен он пред вами. И неповинны вы пред ним!» Патологоанатом написал. Или вот ещё: «И правда в секционном ветхом зале сироткою ютится у стены…» Так что очень они творческие люди, патологоанатомы. Куда более творческие, чем журналисты. И куда более психованные. Ещё бы. Порой от твоего заключения зависит жизнь и здоровье больного. Того же онкологического, например. А также репутация и карьера коллег в случае летального исхода. Поневоле станешь нервным, как поэт, скандальным, как прима-балерина, и неожиданным, как импрессионист после доброй чарки абсента.

Вторая жена была не менее красива, чем первая, но совсем другой породы: та была яркой классической славянкой, эта – с некой восточной примесью в генотипе. Васина падчерица от первого брака немного пофыркала – больше для проформы, чем от души: вот, мол, приводи домой бывших соучениц на рюмку чаю, не успеешь опомниться, как без папки останешься! Пасынок и вовсе одобрил, мол, молодец, батяня! Что теперь, всем лечь в гроб и крышкой накрыться?! Прах к праху, пока живём – помним. Помрём – встретимся. Поскольку ТАМ после акта дефекации туалетная бумажка уже ни к чему, то будет у тебя, батя, вместо одной боевой подруги две. Души вне тел не так разрываемы плотскими страстями, так что будь спок! Мамка будет строчить передовицы, а сеструхина подруга – философические графоманские вирши. Будут друг другу читать свою галиматью и вопить: «Зелено!» – а ты себе спокойно будешь созерцать картину мира. Чем? Ну, чем-то её там души созерцают? В общем, не парься, батя. Живи, пока глазки смотрят и ручки-ножки ходят. Ну, то есть пока живой и молодой!

Истеричная брюнетка сосуществовать на одной территории с голубоглазыми блондинами «из прошлого» отказалась. Не из вредности, а обоюдного покоя ради: у неё своих чернявых было двое – семи и девяти лет. Вася напрягся – и построил небольшой, но крепкий и уютный дом на Рублёвском шоссе, тогда ещё вовсе не настолько провокационно престижном. Патологоанатом писала диссертации, поэтому дети висли на Васе, уже давно заслуженно получившем все свои «к. мед.н.» и «д. мед.н.». Висли просто потому, что у Васи всегда было на них время, а у мамы – никогда не было. Хотя занят Василий Илларионович был куда больше супруги. Парадокс?.. Может быть. Но не главный в этой истории. Главный заключался в том, что и вторая Васина жена – любимая от макушки до пят со всей своей мрачностью, истеричностью и склонностью к написанию виршей – умерла. От скоропалительного рака матки. Не помогли ни ранняя диагностика, ни своевременно предпринятые радикальные, ни усиленные паллиативные меры. Несмотря на имеющий место прогресс в профилактике и терапии онкологических заболеваний. Невзирая на то что Вася каждый год таскал её на профилактические осмотры, расширенные кольпоскопии, подробные мазки и даже прицельные биопсии. Перед смертью она успела завещать своё тело студенческому анатомическому залу, заявив Васе, что не хочет быть ещё одной почётной «альпийской горкой». И ещё потому что «Hic locus est, ubi mors qaudet sucurrere vitam!». Как гласила надпись, помещавшаяся в старину над входами в анатомические театры. Чего-чего, а чувства юмора и этой Васиной жене было не занимать. Пусть и чёрного. А какой ещё юмор мог быть у эрудированной и мрачно-искромётной смуглой брюнетки-патологоанатома?

У четверых взрослых Васиных детей всё было хорошо (все они, к слову, были Остерманы – таково было их самостоятельное добровольное решение). Не менее хорошо, чем у принятой им собственноручно пары-тройки карапузов-внуков. Тоже Остерманов. В этой семье вообще мало кого интересовали проблемы крови, а проблем с любовью и верностью у них не было.

Вася построил себе особняк в деревеньке неподалёку от Рублёвского шоссе – было сложнее, чем раньше, но всё ещё возможно, да и в деньгах Вася Остерман нужды не испытывал, – справедливо рассудив, что и детям от второго брака папина недвижимость нужна куда больше, а он уж как-нибудь сам. Не в могилу же с собой деньги забирать? Деньги штука такая – расходная: не хватает – больше зарабатывай, а не экономь. Да и вообще, деньги надо тратить при жизни. А слово «могила» отныне стало для Васи ругательным. Он было даже попытался, как все порядочные люди, уйти в депрессию, в запой, хоть куда-нибудь, куда и положено уходить всем порядочным людям после смерти родных и близких. Но не получилось. Денег больше зарабатывать – сколько угодно. А экономия, депрессия и рассуждения о бессмысленности жизни и несвоевременности смерти – никак. Рождённый для гармонии созвучий небесных сфер на радость всем, рельсы из собственных терзаний в царство Аид укладывать не может.

Вася с головой ушёл в работу. Откуда, собственно, никогда на самом-то деле и не выходил, так и сидя в ней по уши во время всех любовей, воспитаний и смертей. А уж в новёхоньком особняке вообще появлялся не каждый день, предпочитая ночевать у себя в кабинете. Но даже когда не о чем было тревожиться-заботиться и никого не надо было спасать – тоска на Васю всё равно не наваливалась. Он даже добросовестно заваливался на диван и призывал эту самую положенную всем по штатному «человеческому» расписанию тоску. Как же без неё нормальным людям-то? А она, сука, не наваливалась. «Любимые же умерли, дети выросли, а?..» – уговаривал Вася тоску. «Чего «а?»! Акаешь чего, говорю?! – отвечала ему какая-то очень неправильная тоска. – Встал быстро и пошёл обход свежих послеоперационных делать. На ночь глядя – никогда не лишнее. Или спать. У тебя кардиограмма, как у двадцатилетнего парня. «Умерли»… «Выросли»… А ты хотел жить на планете, населённой вечно зелёными покемонами?» – и показывала ему фигу. Тогда Вася понимал, что никакая это не тоска, а его долбанное жизнелюбие и здравый, мать его, смысл, будь они прокляты! Брал с полки альбом репродукций передвижников или «Русскую историю» Костомарова и, пролистав пару-тройку страниц, засыпал крепким сном хорошего здорового человека. И никакие жёны с того света к нему не являлись ни с претензиями, ни с требованиями.

Во сне Вася иногда летал над огромной бесконечной водной гладью, и полёт этот был прекрасен: без крыльев, без страха, без вины. Без ничего. Сам по себе прекрасен. Вася просто парил в одной голубой бездне над другой голубой бездной. И обе бездны были доброжелательны, приветливы и необычайно спокойны. Сплошная радость бытия и не меньшая – небытия. Хочешь – пари. Хочешь – нырни. Но Вася пока не нырял. Не потому что боялся разбиться – он точно знал – там, во сне, – что не разобьётся, а войдёт. Из радости «парить» в радость «плыть». Чем хороший бифштекс хуже айвового варенья? Просто – другая еда. Первое – уместнее под красное вино. Второе – под несладкий чай. Чем полёт хуже плавания? Просто другое состояние радости. Птица ничем не хуже рыбы. Рыба ничем не лучше мимозы. Мимоза ничем не хуже грудного молока. Грудное молоко ничем не лучше кальвадоса… Всё это Вася знал там, во сне. И ему хотелось парить вместе со всеми телячьими вырезками и голландскими тюльпанами, запахами астраханского арбуза и белоснежного снега. В криках чаек, смешивающихся с плеском волн о борт баркаса у причала где-то там, внизу… Странные, конечно, у Васи были сны. И он точно знал, что, когда ему захочется поплыть, – он непременно нырнёт.

Но большей частью Васе вообще ничего не снилось. Особенно после смерти второй жены. Покой, покой и ещё раз покой. Из-за этого покоя Вася даже попытался испытать беспокойство. И как-то пошёл к своему приятелю – светилу психиатрии – и предъявил жалобы на отсутствие тоски, мук совести, присутствие хорошего сна, нормальное артериальное давление и высочайшую толерантность к спиртному.

– Не морочь мне задницу, Вася! – ответило светило. – Женись, заведи детей.

– Да как же я могу жениться, если они все… Да и детей у меня четверо. Внуки уже…

– Не можешь – не женись! А дети эти не твои, между прочим! Выпить хочешь?

Вася вздохнул и выпил с психиатрическим светилом. Светило как-то быстро нахрюкалось и стало плакаться в широкую остермановскую грудь на погоду-природу, партию-правительство, жену-тёщу, неблагодарного сына и невестку-стерву. Вася посоветовал светилу принимать антидепрессанты.

Но мысль о «не своих» детях отчего-то стала Васю тревожить. Ну, не то чтобы тревожить, а скорее вызывать здоровый исследовательский интерес. Он даже спермограмму сдал.

Оказалось – может. Ого-го как ещё может. Чего же он детей не завёл? Как это не завёл? Так были же дети. Просто выросли. Жёны больше не хотели. А Васе и имеющейся любви было достаточно. Внуки теперь вот есть. Но у всех своя жизнь. Почему у людей так сильна тяга к биологически своим детям? Инстинкт? Атавизм? Ерунда какая-то. Нет, ну раз для людей не ерунда, то почему для Васи ерунда? Стоит ли задумываться? Не стоит, конечно. Собаку завести? Зачем? Чтобы с ней домработница гуляла? Может, завести кота? Ну, не специально, а так. По ходу жизни. Летом жарко. Зимой идёт снег. Осенью дожди, а весной – грозы. А коты трутся у ног… И Вася завёл кота.

Подобрал в деревне. Ехал как-то с работы, а у дороги сидит: паршивое, с закисшими глазами, жалобно мяучит осипшим от холода, голода и ужаса голосочком. Назвал оригинально: «Васька».

Через год несчастный найдёныш превратился в толстого, холёного, наглого манула, разгуливающего то по всей деревне, то по Васиному столу в кабинете. Домработница втихаря шлёпала кота тряпкой по наглой морде. Кот ничего не забывал и всё докладывал хозяину.

– Люся! Зачем вы бьёте несчастную кису? – извиняющимся тоном спрашивал Вася.

– Да эта «несчастная киса» уже поперёк себя шире! – возмущалась дородная Люся. – И об ваше кресло когти точит, поганец!

– Он так много натерпелся маленьким. Не надо, Людмила Петровна, очень вас прошу. Это же всего лишь кресло. Продукт мебельной фабрики. А Васька – кот. Млекопитающее. Его мамка родила, её потом в город увезли, а котят выкинули, нехорошие люди.

– Всего лишь кресло… – ворчала себе под нос Люся. – «Всего лишь кресло» бешеных денег стоит, а таких котов – забесплатно три мешка на каждом углу. Ишь, смотрит, харя свинячья, глаза бесстыжие! Чего смотришь, сволочь?!

«Сволочь» смотрела на Люсю с чувством уверенного превосходства. Мол, знай, кто в доме хозяин, а кто тут углы от пыли протирает! Съела?!

«Ладно. Два случая – ещё не статистика! Тем более опухоли у них, у жён любимых, были гистологически разные. Ещё раз, что ли?..» – как-то здраво рассудил Вася, сидя у камина и наглаживая мурчащего Ваську. И решил жениться в третий раз. Возможно, ему хотелось, чтобы в доме постоянно была жизнь, а не от случая к случаю. Он много-много лет жил под одной крышей с людьми – и вот шестьдесят накатило, а ты один, как сыч. Сыч, кот и Люся. Тоже, конечно, жизнь, но не такая разнообразная и слегка сумасшедшая, как с перекрикивающими друг друга звонкими голосами, сверкающими разноцветьем глазами, творческими беспорядками и постоянным круговоротом событий, хомячков и рыбок, ветрянок и двоек по поведению, нежного запаха матовой светлой кожи, мятежного ореола тёмных кудрей, веснушек на носу у маленьких и больших девочек, разбитых коленок и первой щетины маленьких и больших мальчиков.

– Батя, какие, на хер, мальчики? Ты всю жизнь больше всего девчонок любил. Так что вот тебе моё сыновнее благословение, и развязывай уже с половой абстиненцией. Не то, не ровён час, пересохнет источник.

Всё-таки какой у него прекрасный сын от первой жены. Любимый мальчик. Мудрый был даже в подростковом возрасте. А уж теперь-то и подавно. Очаг покоя. Сосредоточение разума. Островок нежности. Любимый-любимый-любимый мальчик – со всеми его первыми сединами. Сединками. Сын, с которым отец может говорить обо всём. Обниматься, не испытывая неловкости, и целоваться, прижимаясь к колючей тёплой родной щеке. Не в кино. И не в книгах. А вот здесь – на собственной кухне. Под Люсину слезу умиления и Васькино громкое довольное урчание. Что может быть лучше? Ничего. Что-нибудь другое с кем-нибудь другой может быть таким же прекрасным? Наверное, может. Другим прекрасным. Так зачем же лишать себя?..

Для начала Вася сделал обрезание.

– Ты что, Вася, в Израиль собрался? – заржал друг-уролог в ответ на такую просьбу.

– Да нет, какой там, к чертям, Израиль! У меня по всем закоулкам родословную перерой – ни одного завалящего еврея. Всё больше русские и немцы, ещё при Петре Первом обрусевшие. Я тут просто подумал, – засмущался врач высшей квалификационной категории, доктор медицинских наук Вася Остерман, – что смегма, она же канцерогенная, мало ли…

– Чушь ты, Вася, подумал, хоть бабам ты и главный врач. Это знаешь сколько хер не мыть надо, чтобы та смегма канцерогенной стала?

– И всё-таки…

– Ну, хозяин-барин. Не жалко тебе своей крайней плоти – мне и вовсе не тяжело тебе её за спасибо по-дружески оттяпать.

– Только это…

– О чём ты говоришь?! Никому!

Уже на следующий день вся больница и вся академия знали, что Вася Остерман добровольно лишился крайней плоти, чтобы избавить гипотетическую подругу жизни хотя бы от одного из факторов онкологического риска. Хотя, конечно, друг и товарищ в истории и в протоколе операции написал всё, как показательно положено: «Фимоз».

Все и подумали, что у Васи фимоз. Головного мозга. Но отнеслись с пониманием. Двух-то жён похоронить – кто хочешь тронется. А Васю любили, потому никто особо не смеялся за спиной.

Как только орган зажил, Вася решил влюбиться ещё раз. А чувства, как известно, дело такое: решениям не подвластное. «Может, просто возрастное уже?» – размышлял он, оглядываясь вокруг в ожидании такого же, как было с первой женой. Или со второй. Но нет… Женщины, девушки, девочки всегда охотно вились вокруг Васи, не было ни одной – от старой перечницы санитарки до совсем уж юной студентки, – не смотревшей на него, втайне пуская слюни. А у Васи в месте, ответственном за влюблённость и страсть, вдруг образовалось «слепое пятно». Вроде всё работает. И до, и во время – полёт нормальный. Всё-таки он мужчина. Красивый, здоровый мужчина. А вот после – никакого послеполётного парения. «Шанхайский экспресс» уже как-то интереснее. И желательно в одиночестве. Ну, или с Васькой, мурлыкающим на животе…

Своих прежних баб – он точно помнил – Вася любил не за это. Не за секс. За него, конечно, тоже. Тем более любовником Вася Остерман был отменным: умелым, долгим, заботливым. Но не только за это. Да и в сексе он привык больше отдавать, чем брать, как и любой умелый любовник. Мало того, «дающие» дамы ему претили. Женщина должна быть королевой. А он, Вася, лишь верноподданным. Но не ждущим команды, а предугадывающим желание любимой девочки. Сюрприз! Мороженое папка принёс! Как-то странно предполагать, что для того чтобы получить от любимого мороженое, женщина должна что-то там из себя изображать, выкаблучиваться. Это его обязанность – принести мороженое. Ну, то есть доставить удовольствие. Ему самому – достаточно удовольствия от удовольствия любимой. Нет-нет, ему, конечно, тоже приятно. Он, конечно же, мужчина. Вот именно! Мужчина, а не бревно, на котором гимнастка выполняет свои мудрёные упражнения. Про мороженое и оргазм, которые он должен купить-принести-доставить, Васе Остерману понятнее, чем про гимнастические упражнения на бревне, будь они сто раз мастерски исполнены. Спасибо, соревнования он по телевизору посмотрит. Была бы та, для кого хочется что-то делать, а уж он исполнит в лучшем виде!

Пока Вася думал и размышлял, перебирая – в прямом и переносном смысле – некоторое количество дам – от подходящего возраста до самых юных – в ожидании всплеска хотя бы похожего на влюблённость и страсть, одна студенточка-шестикурсница забеременела. Другие, видимо, чего-то ждали от Васи – признаний, предложений и прочей конкретики, а эта просто-напросто взяла и забеременела.

«Ну, да! Разрешено всё, что не запрещено!» – усмехнулся Вася и… женился.

Её мама против не была, а папы у неё не было.

Мама была даже за. Чем Вася был весьма удивлён. Нормальная женщина должна быть против, если её дитя выходит замуж за человека, старше, собственно, самой матери почти на двадцать лет. А уж дочери… Лучше не считать. Считать было и нечего. Мама была счастлива, что любимая кровиночка, для которой она, собственно, и жила, выходит замуж за красивого, богатого и знаменитого в определённых кругах мужчину. Прекрасно, что он вдовец. Значит – постоянный. Похоронил, несколько лет переживал, и теперь вот, значит, и её дочери будет верен до последнего вздоха. Ремеслу обучит. А если и помрёт – так недвижимость, счёт и специальность. В любом возрасте замуж выйдет. Да и к тому же девочка беременна. Это и стало решающим обстоятельством. Для Васи Остермана. Может, и не сходил он с ума от любви и страсти, но Вася млекопитающих не бросает. Да и к тому же интересно, какое оно – биологически своё… Есть ли хоть какие-то отличия, да простит Господь за порой клинически-аналитическое мышление.

Сама новобрачная была ещё никакая, как и большинство юных девочек. Наивно полагающая, что большинство мужчин этой планеты счастливы уже самим фактом обладания более-менее упругим молодым телом противоположного пола. Не знающая, что большинству мужчин этой планеты нужно не столько (и уж тем более – не только!) это. Чего же им нужно? Никто не знает. Даже статистика. Потому что большинство мужчин этой планеты сперва врёт, принимая тёплое за любимое, а потом – у тех, кому повезло узнать правду, пропадает всякое желание делиться сокровенным. А те, кто так и не узнал, – так и ворочаются в бессмысленной тяжести бытия под протухшими соусами различных философий: от бледного кухонного ницшеанства до румяного пофигизма в рюмочной.

Вася знал. И в чём разница между стандартной булочкой, присыпанной унифицированной пылью, и душистым мякишем под зажаристой корочкой своей хлеб-соли мог определить безо всяких околожизненных философий. И он знал, что в этой девочке его хлеб-соли не было. Но она была всё-таки беременна от него. А также молода, ласкова и со страшной силой заботилась о нём. Первое для него не имело значения. Второе было до поры до времени приятно. А вот последнее Васю Остермана страшно раздражало. Еле терпел изо всех сил, потому что от природы был тонок и интеллигентен по-настоящему, а не по коммунально-экзистенциальному.

Вася всю жизнь заботился о ком-то сам. «Забота» – была его вторым именем, жизненным кредо и образом мыслей. Он даже домработнице Люсе звонил из супермаркета узнать, какой она сегодня хочет тортик к вечернему чаю. У первой жены была вечная «сдача номера». Вася так толком никогда и не узнал, что это такое. Но «сдача номера» означала, что жена вернётся под утро, злая, как сто чертей, и такая же весёлая. А когда не было сдачи номера – были: «срочная командировка» и «подготовка материала», «редколлегия», «взъёбтренаж» и много ещё чего такого же загадочного и ненормального. И Васе это нравилось. Он и сам, слава богу, вполне способен был затарить холодильник, приготовить суп… «Суп из семи залуп!» – орала первая любимая жена ещё с порога и, заносясь на кухню, начинала есть половником прямо из кастрюли, не снимая пальто и сапог. Ах, как же он её любил!.. И разобраться с «лоботрясами» ему было приятно и легко самому. Ни его постоянные ночные дежурства, ни её хронические разъезды не мешали им быть прекрасной семьёй. Или вот вторая жена, тихая, мрачная, молчаливая. Экстатически возбуждающаяся, только рассказывая о патологоанатомической конференции, клиническом разборе, сложном случае… «Кровоизлияние величиной с кулак, представляешь?! С крупный мужицкий кулачище! Бурлацкий! Такое даже в литературе не описано. А он ещё с таким жил трое суток!.. Ни одного гепатоцита – сплошная соединительная ткань. И водку пил, надо же! Причина смерти? Разлитой гнойный перитонит. Красивый такой, мощный. Да нет, мужичонка мизерный. Перитонит мощный…» Как же Васе не хватало их бытовой безалаберности, их увлечённости делом, их наплевательского отношения к детям. И детей не хватало. Внуки не в счёт. Не хватало постоянного присутствия детей. Потому за беременность этой третьей девочке прощалось всё. Не слишком уж яркая внешность (со временем…). Пологая равнина бесталанности там, где Вася привык ходить предгорьями работоспособности и пиками озарений (наверняка ещё просто не дошла, у всех есть, не может не быть…). И даже забота о нём (наиграется – перестанет…).

Молодая жена сразу же пустилась во все тяжкие домашнего хозяйства, вызвав неудовольствие домработницы Люси.

– Людмила Петровна, то, что вы приготовили, – не гречневая каша, а какая-то слипшаяся масса! Гречневую кашу не варят по два часа, доливая воды «на глаз». Гречневую кашу варят строго определённое время в строго определённой пропорции, а затем заворачивают в одеяло, чтобы она дошла! И манку засыпают в кипящее молоко тонкой струйкой, постоянно равномерно помешивая, а не бухают полпакета в кастрюлю – и наливают в неё холодную воду из-под крана! Я сама буду готовить!

Люся не умела готовить, что правда, то правда. Но Вася никогда не был привередлив, если хотел чего-то особенного – мог и сам наварить-нажарить. Или купить. Или завалиться в отменный ресторан на проверенного шеф-повара. Но даже если не был голоден, всегда съедал пару ложек Люсиной стряпни, чтобы не обидеть. Так что разбалованная Люся оскорбилась таким отношением юной супруги хозяина и тут же подружилась против неё с котом Васькой.

– Ишь, выдра! – говорила она Ваське, трущемуся о её мощную лодыжку. – Пришла в хорошую семью, с устоявшимися привычками и традициями, и ну – давай тут командовать. Хабалка! Плебейка! Да кто она такая?! – чесала она его за ушами.

Васька согласно мурлыкал. С воцарением в доме этой неприятной девицы его выгнали из барских покоев на кухню. Хотели и вовсе на улицу, но Люся отстояла. Ничто так не способствует созданию коалиций между прежними неприятелями, как общий враг.

Васька, видите ли, грозил будущей маме токсоплазмозом. Хотя в детстве у неё были коты. Да и Вася отвёз усатого-полосатого на анализы и обследование в ветеринарку к своему приятелю. Практически здоров Васька. Хоть сейчас в космос или младенцу под бочок.

– Он гуляет на улице и в любой момент может принести мне токсоплазмоз! Или лишай! – строго выговаривала студентка шестого курса доктору медицинских наук по специальности «акушерство и гинекология».

– Не волнуйся, солнышко, токсоплазмоз не так… летуч, как ты себе представляешь. Васька – вполне здоровый кот. А у тебя есть антитела. Я тебе показывал результаты анализов.

– Кот тебе дороже меня! – «солнышко» надувало губки, и Вася, скрепя сердце, изгонял Ваську в кухню, к Люсе. Спал теперь Васька в Люськиной комнате.

– Как он там, Людмила Петровна? – каждое утро спрашивал Вася.

– Прекрасно! – млела Люся. – Такой ласковый, такой тёплый. Если у меня голова болит – ляжет сверху на подушку, потопчется – и всё как рукой снимает.

«Предатель!» – с лёгкой укоризной и даже обидой думал Вася, глядя на Ваську.

«Сам такой!» – с не меньшей укоризной и даже обидой думал Васька, глядя на Васю.

– Иди сюда, хулиган, поглажу! – нежно звал его Вася Остерман.

Кот Васька демонстративно шёл к Люсе, грубой тётке, и тёрся об её ноги, явственно мурча на ходу: «Нас на ба-а-бу променя-а-а-л!..»

Но даже частичное изгнание кота Васьки из Васиной уютной жизни было не так мучительно ему, как другое – секс. Новая спутница жизни верещала во время постельных экзерсисов так, как будто Вася не половой член в неё погружает, вполне себе человеческих размеров, а раскалённый стальной прут. Причём визжать она начинала с самого начала и не затыкалась до самого конца. Первый раз он даже испугался:

– Тебе плохо?

Оказалось, что, напротив, – хорошо.

Нет, Вася помнил, что женщины могут постанывать и даже кричать ближе к оргазму и тем более непосредственно во время этих, таких недолгих, бесконечно-сладостных секунд… Но чтобы вот так не затыкаться по получасу?! Это было как-то слишком неестественно. Слава богу ещё, что сразу после того, как получила печать в паспорт и официально стала госпожой Остерман, она перестала располосовывать Васину спину в клочья своими когтями. Чай, не мальчик уже. Регенеративные возможности кожи уже не те, как ни крути. В операционной опять же стыдно переодеваться, медсёстры с санитарками хихикали.

«Орать со временем тоже надоест», – успокаивал себя Вася.

– Вы что, ремнём её лупцуете по ночам, старый извращенец? – ехидничала неугомонная Люся.

Особенно его бесило, когда третья жена пыталась его «баловать оральными ласками». Васе страшно хотелось треснуть её по башке кулаком, но он терпел её «самовыражение».

«От души старается, чего расстраивать-то? Видимо, в каком-нибудь новомодном женском глянцевом журнале вычитала, что если вам двадцать два, а ему – шестьдесят, то только так и не иначе. Господи, дура какая!» – размышлял Вася, вспоминая свою первую жену, с которой они занимались любовью под одеялом незамысловато-сладко и тихо, чтобы детей не разбудить. Вспоминал не с тоской, а по делу: исключительно для того, чтобы пытка оральным сексом как можно быстрее закончилась. Слава богу, хоть отучил свою третью по пятнадцать раз спрашивать:

– Тебе было хорошо? Тебе, и правда, было хорошо? Нет, скажи, тебе было хорошо?!

«Ага. Хорошо мне уже было…»

Но всё-таки большую часть времени эта девочка Васе была приятна. Ну, нет безумной любви и мозгодробительной страсти – видимо, уже всё положенное отлюбил, и мозг уже на более мелкие фракции не дробится. Зато в доме постоянно есть живой человек, хотя с домработницей говорить бывает интереснее.

Дети просто посмеялись, выслушав Васины страдания, а узнав о беременности – порадовались.

Пасынок от первой жены даже так сказал:

– Знаешь, батя, ты это заслужил! Своего ребёнка.

Вот Вася Остерман и переключил все мысли на этого ребёнка. Кормил юную жену овощами и фруктами, парной телятиной и свежим деревенским творогом. И даже по вечерам читал ей вслух «Ярмарку тщеславия» или «Сто лет одиночества». Чтобы скорее уснула. Но юная жена, несмотря на все Васины старания, становилась всё нетерпимее и нетерпимее. Она уничтожила все портреты первой и второй Васиных жён. Разбила рамки, а карточки порвала и сожгла. Вася не сказал ни слова в ответ на такую дикость. Девочка имеет право. Хуже нет, чем соперничать с покойными. Покойные безгрешны. Да и беременная она, гестация прощает все грехи.

– Как ты мог жениться на старухе? – визжала третья жена, потроша Васины альбомы.

– Она не была старухой. Она была красивой молодой женщиной, – спокойно отвечал Вася.

– Как она могла быть красивой и молодой, если она была старше тебя на десять лет? – аж заходилась она в оре, доводя себя до гиперкапнического обморока.

– У тебя ещё очень неправильные представления о возрасте, – всё так же спокойно отвечал Вася, уложив беременную супругу на постель и вколов ей в вену смесь седативных с антиоксидантами.

– Как ты мог жениться на тётке, потрошащей трупы?! – начинала она по новой, как только приходила в себя.

– Патологоанатом – одна из самых нужных и уважаемых врачебных специальностей, – со спокойствием цинкового стола резюмировал Вася, – ты же медицинскую академию заканчиваешь, уж тебе-то не знать.

Третья жена начинала рыдать.

Вася успокаивал.

Ему было не привыкать общаться с беременными. Всю свою жизнь он только и делал, что общался с беременными. В женской консультации, в акушерском стационаре, в родильно-операционном блоке, в послеродовом отделении и палате интенсивной терапии Василий Илларионович общался и общался с беременными, роженицами и родильницами. Поэтому ничто не могло вывести его из себя. Он вырастил четверых детей, поэтому никто и никогда не мог вывести его из себя. Он пережил двух не самых психически уравновешенных любимых жён, потому ни одна из живых нелюбимых женщин не могла вывести его из состояния душевного равновесия.

И, в конце концов, у Васи была работа, которой он и посвящал большую часть своего настоящего времени. Всё те же беременные, роженицы и родильницы. Больные гинекологического стационара. Операционные дни, консультационные дни, лекционные дни… Некогда было ему выходить из состояния душевного равновесия. Да он и не умел. Он парил во сне в одной голубой бездне над другой голубой бездной и, просыпаясь, понимал, что в мире всё так, а не иначе.

Но всё-таки Вася, всю жизнь работающий с беременными, не привык возвращаться к беременным же с работы. Поэтому он стал возвращаться с работы не домой, а… на работу. Дом стал просто-напросто ещё одним филиалом его службы. Вася напрочь отключил функцию «муж» и перевёл режим «врач» в бесперебойный.

Юной же беременной не нужен был врач. Она хотела по вечерам быть с человеком, которому приятна её бесконечная суета: мама, разведясь с отцом спустя год после рождения дочери, всю жизнь учила её, что мужчину можно удержать только борщом, наглаженными рубашками и безупречным внешним видом. Пока Вася был на работе, беременная дева разрывалась между контролем за тем, чтобы Люся не испоганила бульон, вовремя не сняв шум и не уменьшив газ; почистила, а не ополоснула морковь, вовремя вынула лук, – и приведением себя в безупречное состояние. Вошедшего на порог собственного дома Васю встречала какая-то модель с обложки журнала для беременных: макияж по всем правилам – основа, тональный крем, румяна, тени, тушь, помада; модный сарафан или комбинезон для беременных; туфли на невысоком каблучке. И Вася волей-неволей оказывался не у себя на кухне, а в женской консультации. Так и хотелось сказать: «У вас какие-то проблемы? Жалобы? Только вчера всё было в порядке. Если всё хорошо, милочка, не надо ходить на приём к доктору каждый день. Это лишнее…» Прежние Васины жёны дома ходили в затрапезных уютных тряпках – большей частью в Васиных футболках или свитерах. Красились только перед выходом в свет – и то лишь в гости или там на банкет по случаю… А он, придя с работы, ещё и варил им кофе. А тут уже на столе его ждал свежезаваренный чай. За столом – не уютная, привычная, как любимый предмет любимого интерьера, Люся, изгнанная нынче с «семейных ужинов», а чрезмерно деятельная молодуха с зафиксированной причёской. Она не пила, как первая, не курила, как вторая, и преданно смотрела ему в рот, как стоматолог первого года службы.

– Вася, я приготовила яблочный штрудель!

– Спасибо, солнышко. Я на работе поел. И к тому же я не люблю сладкого, извини.

– Это потому что никто и никогда ничего хорошего тебе не готовил. Твоим бывшим, как я понимаю, было наплевать на то, как ты питаешься. Как ты только язву себе с такими бабами не нажил! – обижалась она.

– Они не бывшие. Они – покойные. Но это правда. Им было наплевать. Язву не нажил, потому что у меня очень здоровая нервная система. Как центральная, так и вегетативная, – примирительным тоном говорил Вася, про себя мечтая о том, что и ей, рано или поздно (но чем раньше, тем лучше), станет наплевать, и он снова сможет по дороге домой заезжать в Макдоналдс, и они с Люсей будут есть эту ужасную, отвратительную генно-модифицированную отраву, кидая Ваське прямо на пол по кусочку плоской котлеты. А иногда – заказывать пиршество вкуса из какого-нибудь дорогущего очага гурманов. Люся будет ворчать, что самолёт дешевле, она приготовит лучше, а это даже Васька не ест. И это правда. Васька предпочитает фуа-гра из другого очага. А в утке по-пекински ему соус не нравится.

Ещё девочка-жена была помешана на чистоте. Она ходила за нерадивой Люсей, как сержант за салабоном, и чуть не в увеличительное стекло рассматривала оставленные домработницей пылинки. Она засовывала нос в унитазы и ванны, включая законные Люсины – в её собственной комнате, закупала моющие средства упаковками – и по Васиному особняку ныне стелился весьма плотный туман хлорки, в воздухе парила взвесь средств для мытья окон, зеркал, керамических и всех прочих поверхностей.

– Это какое-то безумие! – шипела ему в гараже Люся. – Ещё немного, и я уволюсь. С вами было хорошо, Василий Илларионович, мне жаль от вас уходить, но с этим банно-прачечным комбинатом я не могу находиться рядом.

Васька согласно мяукал.

– Уволь эту бездельницу! – громко кричала у него в кабинете молодая жёнушка. – Ничего не делает. Целый день чаи гоняет и этого паршивого кота гладит. Задницу от стула не оторвёт! А если и встанет, то грязь размажет – одолжение мне сделает – и дальше заваливается чаи пить и телевизор смотреть. Наши, между прочим, чаи. Наше печенье жрёт – и наши же деньги ещё за это получает!

Вася всё чаще оставался ночевать на работе.

Он ничего не делал специально. Просто так выходило в последнее время само собой. Уже было собрался уходить – девочка из пятой палаты закровила. Преждевременная отслойка нормально расположенной плаценты. Как уйдёшь? В операционную. С ним договаривались. Извлечение с небольшими затруднениями. Гидроцефалия под вопросом. В реанимацию с подозрением на внутричерепные кровоизлияния. Как уйдёшь? Да и девочка через пару часов после операции вдруг вся потекла. Диссеминированное внутрисосудистое свёртывание. Релапаротомия. Инфузионная терапия. Отделение реанимации и интенсивной терапии. Как уйдёшь? Вася Остерман своих пациенток вёл от начала и до конца. У других пациенток проблемы? Тоже Васина епархия. Доктор медицинских наук и доцент кафедры академии он ведь так – на полставки для плезиру. Он тут, вообще-то, главный врач в этом родовспомогательном учреждении. В одном из лучших в городе. Так что всё для жизни у него в кабинете имеется. Осталось только кота Ваську сюда переселить. А третья жена пусть с Люсей воюет. Люся и не такого по жизни хлебнула. Не может он Люсю уволить. У Люси на Украине дочь – мать-одиночка-алкоголичка, и собственная мать-старушка. И всю свою зарплату она отсылает им.

Шестой курс закончился. Третья жена получила диплом. Но с интернатурой – конечно же, по акушерству и гинекологии – решила не торопиться. Беременность прогрессировала, так что… Куда с таким пузом в родзал? Вместе с ними дуться, что ли? Так и до преждевременных родов надуться можно. Да и вообще, ну их, эти кровавые ужасы! Годик-другой-третий дома посидеть с ребёнком. А то знаем этих нянек. Такие же, как домработницы. Ещё одна нахлебница – в дом пустишь, уже не выгонишь. А всё Васина мягкотелость. А она тут кто? Кто она тут?! Она что, не хозяйка в этом доме?!!

– Хозяйка, солнышко. Конечно же, хозяйка, – мягко говорил Вася, но Люсю не увольнял. И со своим «сучьим» котом частенько сиживал на веранде. Не забывая, впрочем, и о молодой жене. Каждый вечер выслушивал сердцебиение плода своим любимым, старинным – подарок Учителя – стетоскопом. Измерял артериальное давление: сперва новомодным аппаратом, а затем старым – с резиновой грушей: так оно надёжнее. Тыкал пальцами в ноги, подозрительно косился на распухший под обручалкой палец. Исправно носил кровь и мочу на анализы. «Солнышко» упёрлось рогом и на учёт в консультацию не стало. Вот Вася и завёл ей обменную карту сам, на свою ЖК, сам и вёл вместо участкового врача и акушерки. Даже портативный ультразвуковой аппарат домой припёр. Только кардиотокографа не хватало. Ну, хоть на дому рожать не собирается – и то хорошо. Всё-таки диплом врача. «Лечебное дело» написано. Не совсем идиотка.

«Не совсем идиотка» напрочь отказалась госпитализироваться из-за низкой плацентации и угрозы преждевременных родов. Чуть не всю посуду перебила. Никакие Васины увещевания не помогли… Ладно. Дома прокапал всё, что положено, хотя и не положено всё это капать на дому. Живут-то за городом. До роддома далеко. А уж если шоссе перекроют, то… Ладно. Нанял одну из лучших акушерок на личный надомный пост. Жёнушка и из-под капельниц рвалась проверять, как Люся пыль протирает и сыр на тёрке натирает. Да только акушерка лучше Васи знала, как с такими дамочками обращаться, чего им в капельницу вколоть, чтобы отдохнули пару часиков безмятежно, да и слова всякие употребляла по назначению, каких этот святой дурак Василий Илларионович ни в жизнь себе не позволил в самой что ни на есть неотложной акушерской ситуации. Хорошие слова, отрезвляющие. Но Вася ими не пользовался. Когда-то с удовольствием слушал, как покойные жёны виртуозно матерились. Сейчас – любил иногда и за персоналом что-то ёмкое записать в блокнот. Но сам – ни-ни! Не потому что ханжа, а просто не умел. Не должен петь человек без слуха, не должен был Бродский вслух читать свои прекрасные стихи, а Вася Остерман не должен был материться. Потому что не дал бог ему такого таланта.

До сорока недель дотянули. Вася даже похудел слегка.

– Ничего, батя, крепись! Родит, отойдёт. Вспомни, как моя Алёнка с ума сходила, пока носила. А сейчас – хоть к ране прикладывай, сам знаешь! – подбадривал старший пасынок. Все остальные временно перестали посещать отца и деда, потому что слишком уж невыносимую атмосферу создала рьяная строительница правильного семейного очага и супружеского счастья.

– Чего они сюда шастают?! – возмущалась она. – Кто они тебе вообще такие?! Почему ты оставил им квартиру и дом?

– Они – мои дети и внуки. Потому и оставил, – всё так же спокойно, без малейшей нервозности, обиды или иронии отвечал Вася.

– А я? Я тебе кто? Никто?! – визжала она. – Вот! Вот он, твой единственный ребёнок! – колотила она себя по животу кулаком.

– Ты мне жена, солнышко. И да – у нас скоро будет единственный ребёнок. Все дети – единственные. Даже однояйцевые близнецы разнятся. И не только характером. Я за годы научился их отличать даже в ранний неонатальный период. Я и тебя научу, солнышко, когда ты выйдешь на работу.

От бессильной злобы у «солнышка» начинали ныть виски. Она хотела его достать. А Васю Остермана достать было невозможно. Наверное, Будда промахнулся с инкарнацией и нечаянно вместо какого-нибудь индуса попал в не отрицающего бога атеиста Остермана.

В одну из ночей Вася отвёз жену в родильный дом. Нет, ни вод, ни схваток. На голой акушерской интуиции понял: пора. Аккуратно посмотрел ещё в семейной постели: схваток нет, а небольшое раскрытие есть.

Рожала она тяжело. Как и положено жене акушера-гинеколога и выпускнице медицинского вуза. Как положено любой неуравновешенной особе.

Как только начались первые схватки – началась пытка звуком. Орала она так, что разбудила весь родильный дом. Все четыре этажа. А если акушерка делала аккуратное, нежное, деликатное замечание – роженица начинала орать ещё громче. Жена главного врача, умойтесь. Правда, сам Вася разок даже повысил голос. Когда надо было по должности и по специальности – Василий Илларионович умел. Жена перестала орать, но начала всем своим видом демонстрировать, как ей плохо. Безумно плохо. Хуже некуда. Так, как она, – ещё никто не рожал. Больше никогда. Пусть кошки вторых детей рожают. И те, кому что родить, что обосраться. А она – натура чувствительная. И больше – никогда. Она сейчас вообще умрёт, и все будут знать!..

– Василий Илларионович, да что ж такое! – устало всхлипнула первая акушерка смены. Крепкая акушерка. Из таких, что до усталых всхлипов довести практически невозможно. – Схватки никакие, да и те стихают. Открытие сперва пошло хорошо, а теперь на месте стоит. Она и себя измордовала, и нас всех измучила. И девочку поступившую запугала уже. Что будем делать?

– Медикаментозный сон, – Вася согласился с очевидным.

После медикаментозного сна дела пошли не лучше. И после безуспешной стимуляции Вася решился на кесарево сечение. Нет, сам в операционную не пошёл. Слава богу, не в лесу, чтобы самому свою жену оперировать. Начмеда попросил.

– Вася, ты же знаешь, если задастся человек целью доказать ближнему своему, что он страдает, – обязательно докажет. Роды твоей здоровой, как кобыла, жены тому подтверждение. Ну, если процесс запущен… Если желание возобладало, то дух рулит биохимией. Все истерики, меланхолики и прочая желчь – идеалисты. Это мы с тобой, здоровые мужики-сангвиники, – материалисты. Всё будет путём, Вася! – заверил его начмед, обрабатывая операционное поле.

Родилась у Васи очень красивая девочка. Загляденье. Кроме лёгкой транзиторной медикаментозной депрессии – сон, да наркоз на извлечении, хоть и щадящий, но всё же… – ничего. Абсолютно здорова.

А вот молодую жену пришлось вытаскивать чуть не с того света.

Гипотоническое кровотечение. Ранение мочевого пузыря в процессе перитонизации матки. Это в средствах массовой информации страшно выглядит: «Врачи порезали женщине мочевой пузырь!» В жизни всё ещё страшнее: такая лужа крови за мгновения рану заполняет, что не видно ничего, хоть с аквалангом туда ныряй. Главное – кровь остановить. А уж если что нечаянно порезали, спасая, то после непременно будет ушито. Вася, из-за голов глядя, уже сам было хотел дать команду надвлагалищную ампутацию матки делать, чтобы жизнь спасли хотя бы. Да начмед его на хер послал из операционной. Повозились, налили, ушили. Через пару часов вышли – все зады в мыле и пижамы мокрые, в реанимацию перевели под индивидуальный пост. Вытащили. Хотя, конечно, гемоглобин и эритроциты с тромбоцитами… Ну, как после массивной кровопотери. Какие они могут быть? Восполнили, конечно. Да только неродные, перелитые, так кислород по системе не гонят, как свои собственные, родимым костным мозгом выработанные. Разрушаются они быстро, чужеродные. Но спасают, конечно, когда надо.

Через неделю «солнышко» уже скакало козой по отделению, а на двенадцатые сутки домой была выписана. И вроде даже успокоилась. Прав был старший сын от первой жены.

Все свои мысли и силы юная мать на дочь бросила. Вроде и шов ещё болит, и головокружения иногда – после такой-то кровопотери неудивительно. Но никого не захотела. Ни няньку наёмную, пусть сто раз медсестру отделения новорождённых, ни даже родную мать на порог не пустила. Люсю и близко не… На пушечный выстрел. Зато хоть на еду и чистоту плюнула – и на том спасибо. Кот Васька страшно любопытничал, как и любой, на территории которого появляется новое незнакомое животное, – так она, третья, в него кипятком плеснула. Хорошо, что он быстро бегает и далеко прыгает. Так… Кусочек задницы задела. Делов-то – пару дней на одном боку поспать. Тем более Люся Ваську сразу какой-то пакостью из баллончика набрызгала. Пахнет противно и щипало сперва, но зато не больно стало. Вылизываться только невозможно. Даже стошнило пару раз. Но Люся плохого не сделает, хотя, конечно, раньше она была не сахар. И не колбаса. Но коты умеют прощать людей. Что с них взять? Они же всего лишь люди. Даже не собаки. Коты – боги. Собаки – что-то вроде ангелов-хранителей. А люди – они люди и есть. Неразумные твари, нуждающиеся в том, чтобы их вели и защищали.

Ваське происходящее нынче в доме не нравилось. Неправильная у всего происходящего была волна… Умываешься себе на солнышке и чувствуешь – не то! Да только как же донести? Эти существа двуногие язык богов не понимают… Мучился Васька. Крутился вокруг этих убогих – Васи и Люси. Да как им объяснишь, что если кота к новому зверю в доме не подпускают, – это нехорошо. Да и вообще, нехорошо с этой вашей девкой. Вот вам крест, магендовид и полумесяц впридачу! Нехорошо что-то…

А Вася работал с утра до ночи. И по ночам. Днём – комиссии одна за другой, что тот тополиный пух полетели. Материнская смерть в стационаре случилась. На столе, мать его за ногу. Пара детских в реанимации новорождённых. Замершие одна за другой. Мумифицированные плоды. В обсервационной операционной сперва лампа на стол грохнулась – хорошо, никого на столе не было. А потом эту же операционную дерьмом по колено залило, потому что в санкомнате трубы прорвало. Но это всё так… Мелочи. По сравнению с материнской и детской. А главный врач – он же в каждой бочке затычка, во всём всегда и за всех виноват: ему и ответ держать. Несмотря на весь его авторитет. Такие дела – дела серьёзные. Несколько вялотекущих судебных процессов обострились. Как всегда вовремя. Заезжал домой только дочку поцеловать. Ну, и маму, конечно, молодую. Но больше дочку. С мамой вроде – тьфу-тьфу-тьфу – всё в порядке. Выглядит отлично, глаза горят. Ни разу заспанной не видел. Значит, отдыхает достаточно. «Тебе помочь? – Не надо!.. – Ты не устаёшь? – Нет!..» Носится и носится по дому, как сумасшедшая. Покормить, напоить, искупать – всё-всё сама. По пятнадцать раз в сутки памперсы меняет – Люся доложила. Глупость, конечно. Да и ладно. Деньги, слава богу, есть. Пусть меняет. Тряпок накупила дочурке, как не в себе. Через Интернет. Чтобы из дому не отлучаться. Люся говорит, что только не спит совсем. Да быть того не может. Когда дочка спит, наверняка и жена спит. Ей-то и забот, что ребёнок. От хозяйства отошла, спаси и сохрани от синдрома домохозяйки любую женщину, великий боже, хоть и нет тебя!.. Про какое-то раннее развитие ещё щебетала. Чуть ли не алфавит она уже с дочкой учит. Ну да, ну да. На четвёртой неделе жизни буквы – самое оно. Но это не вредно. Охота ей буквы по стенам развешивать – пусть вешает. Грудное вскармливание – и то смогла наладить, несмотря на реанимацию. Умница. Правда, надо бы докармливать, вот и неонатолог говорит… Но жена ни в какую. Только грудное молоко. Но пока никакого алиментарного истощения у ребёнка не наблюдается – нижняя граница нормы. Пусть пока…

Так и крутился Вася в его немолодом уже, прямо скажем, возрасте. Дома – ребёнку месяца ещё нет. На работе – форс-мажор на форс-мажоре, административный клиническим погоняет. В лаборатории центрифугу вдребезги ночью разнесло. Кровь по стенам, пробирки в толчёное стекло, санитарка в офтальмологию госпитализирована. Не то чтобы из ряда вон событие, но и тут главврач – первый. А капля уже, ей-ей, последняя. Для любого другого. Вася и тут спокойствие сумел сохранить. А как его не сохранить, если утром в гинекологию такое привезли, что никто, кроме него, и не пойдёт. Никто, кроме него, потом не отмоется, если что. Остерман же настолько в белом – на самом деле, а не фигурально, – что с него и тут, если что, как с гладкого гуся вода. Так что и на мобильный не всегда ответишь. В операционную же его не возьмёшь. На разносе в министерстве отключать принято. Потом – снова операционная. А он, оказывается, в министерство его и не брал. Смене на стол кинул, перед тем как уехать. Люся прорывается, как ненормальная. Люся просто так звонить не приучена. Она понимает, что Вася – главный врач блатного родильного дома, доктор наук, доцент кафедры – ему просто так звонить нельзя. Ну, не мог он час назад ответить. Никак не мог. Но акушерке крикнул, чтобы перезвонила ей, Люсе. А Люся что-то не отвечает. И жена не отвечает. Размылся Вася к чертям собачьим, начмеда вместо себя за стол воткнул – и домой полетел. Как во сне над бездной – стремительно. И надо же – ни пробок, ни гаишников. Мистика да и только…

Машину даже во двор не стал загонять. Охотничий рефлекс сработал – если с пространством что-то не так, нужно действовать осторожно. Быстро, бесшумно и осторожно. Проверить. Оценить…

Выскочил у ворот – и во двор. Быстро.

К дому. Ещё быстрее. На тонкой струне готовности. Стремительно и бесшумно. Как кошка. Большая кошка на охоте. Как будто сам животным стал. Нет, ему, конечно, были знакомы похожие состояния. Он же всё-таки акушер-гинеколог с колоссальным опытом. Оперирующий. И охотник. Хоть и не часто, но с малых лет практикующий. А колоссальный опыт рано или поздно развивается в интуицию. Как развивают мускулатуру регулярные упражнения, как чувство настороженности развивается со временем в предвидение. Но тут было совсем другое. Не предвидение. Тут сейчас уже была опасность. Угроза. Животу. То есть – жизни. Не Васиной конкретной, а жизни вообще. Как форме существования белковых тел. Жизни как таковой. Жизни как лёгкому парению и мягкому нырянию…

Поэтому двигаться надо было стремительно. Но бесшумно.

Не как кошка. Но как тень кошки.

Дверь была не заперта. В холе на полу лежала Люся. Точнее её тело. Полностью окровавленное. Под телом лужа. Рядом на полу – нож. Здоровенный кухонный нож для разделки мяса, прикупленный третьей Васиной женой в порыве налаживания быта. Острый. Очень дорогой. Это Вася запомнил. Не потому что Вася когда-то считал деньги на такую мелочь, как кухонные ножи, пусть сто раз дорогие. Его больше интересовала закупка скальпелей для операционных. А потому что молодая жена хвасталась, вот, мол, какой прекрасный нож. Целый набор ножей. Её матери за всю жизнь на такие не накопить. А она, вот пожалуйста, уже может себе позволить. Потому что её мать – неудачница. Ничего не сумела в этой жизни. А вот, она – всё сумеет. И уже может покупать такие дорогущие ножи. Вася ещё тогда сказал, мол, в чём проблема-то? Давай купим такие же ножи и продадим твоей матери за рубль, потому что дарить нельзя. И если молодой тёще для счастья нужны такие ножи, то Васе это только приятно – продать ей за рубль такие вот острые дорогие… А она, третья, ему орала, что он не понимает… Действительно, не понимал. Если какие-то дурацкие ножи могут дать человеку почувствовать себя чуть более удачливым, немного и ненадолго счастливым, тем более если человек этот – твоя мать, то почему бы и нет?..

Такие вот моторные глупости мелькают в голове за считаные доли секунды… И в голове ли?.. Ты успеваешь воспринять и проанализировать всё… Да и анализом это не назвать. Это интуиция. Но на уровне знания. Нет, не разговоры об этом, не воспоминания и ощущения. Нет. Это как дважды два в любом состоянии сознания. Состояние сознания… То есть пока оно есть, это сознание – у него есть состояние. И вот в этом любом состоянии сознания – дважды два четыре. А когда сознания уже нет – остаётся одно состояние. Внутри которого ты знаешь всё – и про ножи, и про то, что Люся уже тю-тю, уплыла – щупать пульс уже не надо. И не потому, что столько вытекшей крови. И не потому, что кровь уже так характерно подрагивает, застывая. А потому что у смерти в состоянии твоего нынешнего животного бессознания – особенный запах. Ни пульсация сосудов тебе ни к чему, ни… Кот и ястреб всегда знают, жива ли полевая мышь или уже нет. Они смерть мыши не по отсутствию пульсации сосудов констатируют. Они мышь в глубоком анабиозе от мёртвой отличат на раз. Без фонендоскопа, тонометра и зеркальца. И без времени свёртываемости крови. Потому что у животных – безвременье…

Вася Остерман стал животным. Собранным, гибким, бесстрашным. Осознающим свою силу. И принявшим своё бессилье. Нет Васи Остермана. Решает и действует не он. Точнее, не решает. Но действует в решении.

Бесшумно проскочил в кладовку, тихо достал карабин, зарядил. И, крадучись, быстро отправился на какафонию звуков. Она и раньше была, как только он вошёл в этот изменённый мир и сам изменился. Но раньше не было необходимости на звуки ориентироваться. Прежде – оружие. И только теперь – концентрация на звук.

Там, наверху, младенческий плач мешался с женским визгом и кошачьими воплями. Плач беспокойства с визгом боли, болезни и злобы, и воплем мужественного бесстрашного воина. Только Вася в эти неопределяемые интервалы времени – сверхкороткие? растянутые в бесконечность? – всё это не так слышал. Бог и Дьявол борются за Человека? Дьявол – падший Ангел. Кто виноват в падении? В падении никто и никогда не виноват, кроме гравитации и неумения летать. Или поломки двигателя… И кто сейчас сохраняет способность мыслить и шутить? Бог? Человек? Животное? Или шизофрения?..

Дверь в спальню была распахнута настежь. В звуках больше не было необходимости. Пришло время концентрации на движениях всех участников действия изменённого, поломанного мира…

Вася всего лишь увидел то, что уже знал.

И он просто выстрелил. Не окликнул. Не позвал. Не заорал. Не стал размахивать руками и совершать лишних движений. Если разъярённый секач или не вовремя проснувшийся медведь в слишком опасной близости: стреляй на поражение. Вася был опытным охотником. И животным, защищающим свой помёт. И другом, спасающим друга от смерти. Просто вместо когтей и зубов у Васи был карабин. А у Васьки были только зубы и когти. И пара ножевых ранений в брюшную полость и паренхиматозные органы. А у дочери не было ничего, кроме беспомощности и призрачной недосягаемости, обеспечиваемой обессиленным, смертельно раненым Васькой. Ещё немного – и…

И Вася просто выстрелил в сердце её сбесившейся матери.

Молча и быстро прицелился. Выдохнул. Замер. И выстрелил. В тот единственный безопасный для остальных «коридор».

Сперва позвонил ветеринару.

Экстренному. Дорогому. Такому, что в любое время дня и ночи. А уж для Васи Остермана – подавно. Вася Остерман пару жён этого ветеринара кесарил, бесчисленных любовниц – абортировал, а матушке – экстирпацию матки выполнил в лучшем виде без осложнений и вовремя.

– Со спецавтомобилем ко мне. Сам не можешь – пришли того, кто территориально ближе. У Васьки проникающие ножевые в брюхо, наверняка задеты паренхиматозные.

– Еду, – его товарищ не стал тратить время на вопросы.

Пока сам перевязал Ваську, как мог, лишь бы остановить кровотечение. Вколол что-то сильное кардиостимулирующее в холку. И анальгетики в бедро. Всё быстро, на автомате.

Посмотрел на замолчавшую дочь. Она, наоравшись, уснула. А может, как и все ещё не совсем люди – новорождённые, обладая ещё не забытым знанием, поняла, что всё – отбой. Опасности нет. Угроза ликвидирована.

Набрал ноль два и ноль три. Назвал свой адрес. Позвонил ещё кое-кому, из тех самых, минюстовских-эмвэдэшных. А тут и ветеринар подоспел. С ассистентом. На специально оборудованной машине со всеми нужными столиками, ампулами, инструментами, шовными и прочими материалами. Вынес к ним Ваську. В полном отрубе, но ещё тёплого. Ветеринар лишних вопросов снова не задал. Сперва дело. Да-да, нет-нет. Ну, вы поняли. Тут сейчас менты будут и труповозка. Вы не отвлекайтесь. Слегка только вперёд сразу сдайте, чтобы проезд не загораживать. И чтобы вас не дёргали. Сам потом позову. Полцарства за оживлённого кота. Шучу, не дёргайся. Знаю, что не за честь, а за совесть. Лучше за честь. За твою ветеринарную честь. Ты служебных псов с ножевыми и огнестрельными спасал, и не раз. И этот кот – служебный. Мой близкий служебный родственник. Он мою дочь от смерти спас, вступив в неравный бой с превосходящими силами противника. Шучу? Да. А ты предлагаешь плакать? Всё, работайте. Остальное потом…

Констатированы смерти. Люси и третьей жены. Первая – от множественных проникающих ножевых. Вторая – от огнестрельного в сердце. Карабин – серийный номер. Владелец Остерман Василий Илларионович. Разрешение – номер, серия… Условия хранения не нарушены. Сейф…

Осмотры мест преступлений. Протоколы. Обычные менты. Менты от минюстовской-эмвэдэшной «тяжёлой артиллерии». Врачи «Скорой». Врачи санэпидстанции. Труповозка. Судмедэксперты…

– Они меня даже арестовать забыли. Потом, задним числом оформили. Как и подписку о невыезде. Так что на бумаге я в КПЗ сидел. Затем суд. Положено так. Оправдательный приговор. Я уже, когда всё закрутилось – первые менты подъехали, – как в тумане был. Пока о Машке и Ваське думал – как автомат действовал. То есть я и не думал, – Вася пил со своими друзьями – психиатрическим светилом и начмедом – у себя в особняке. Годовалая Маша топала по кухне крепкими ножками, охотясь за прихрамывающим Васькой – кроме ножевых, были множественные переломы, один сросся немного не так. Они были заняты игрой. Васька периодически позволял ей себя настичь, и тогда пространство разрывал жизнерадостный вопль: «Папа, ки-и-иса!!!» – и счастливый детский смех.

– Скоро спать уложу, мужики. Нянька отпросилась на пару часов.

– Да она нам не мешает, – заверили друзья.

– В общем, не знаю, что они там в протоколах написали-переписали, но вышел я у них чист перед людьми. А перед богом, сказали, моя проблема. Я ж не по ногам стрелял. Не ранить. Чётко в сердце – на поражение. Они, впрочем, всё поняли. Раз по пятнадцать каждый сказал, что на моём месте поступил бы так же. Как хорошо, что они не на моём месте. У них на своём хватает… Я как представил тогда… Ну, это я сейчас говорю «представил», а тогда такая ясность и в голове, и в душе, что аж дух захватило. Как на горной вершине – и весь мир на ладони… Ну, стрельну я ей по ногам. Только в состоянии острого помешательства силушка-то ого-го…

– Что да, то да! – поддакнуло психиатрическое светило. – Субтильные девицы в остром состоянии смирительные рубахи в клочья рвут и батареи вместе с фрагментами стен выносят…

– Не перебивай! – цыкнул на него роддомовский начмед.

– Думаю, не поможет по ногам… А потом что? Палить куда придётся? А там же Машка, и Васька на шее у третьей висит… Или она успеет Машку ножом потыкать… К ней кинуться – и того хуже может получиться. Если меня достанет – те вообще один на один с ней останутся. И буду я такой благородный-благородный, не превысивший допустимую самооборону и оборону Машки, только совсем бесполезный. Если вообще ещё живой… А даже если и по ногам – и достанет её боль, несмотря на невменяемость. Ну, скручу. Вызову милицию. Они её засадят в психушку зарешёченную. Там в порядок приведут, и она поймёт, что живого человека своими руками на тот свет отправила. И не просто ножом разок ткнула… Она же бедную Люсю, упокой её душу, господи, в котлетный фарш практически уделала. Ещё до неё дойдёт, что она родную дочь хотела зарезать. А не дойдёт – так напомнят. И во время лечения. И на суде. И как она с этим жить будет, эта несчастная девочка? Вылечится – посадят. Не вылечится – всю жизнь в дурдоме. А что я дочери скажу? При любом раскладе? А отсидит – выйдет – разыскивать начнёт? В правах захочет восстановиться? Машке жизнь и анкету портить. Всё может быть… И тогда я решил. Ещё внизу решил. Около Люсиного тела. На поражение. И кот, мужики, кот… Это было что-то. Я тогда и сам, конечно, в изменённом состоянии сознания был, но Васька бился не на жизнь, а насмерть. Я в бога уверовал тогда окончательно. Потом, конечно, разуверился, как обычно, – Вася улыбнулся, – но тогда… Тогда я подумал, что не может просто кот вот так. Как у нас говорят: «Бес вселился»? Так вот в Ваську тогда ангел вселился. Хранитель. Или из другого какого подразделения. Чистый спецназ. Голыми лапами. На шее у неё повис, когтями и зубами впился, она его ножом тычет, куда видит… Даже себя уже ранит, и в Машкину сторону машет. А кот… Нет. Это просто плоские слова. Я вам не расскажу. Может, меня самого уже надо лечить?..

– Если тогда не чокнулся, то теперь-то уж чего. Вася, я тебе всегда говорил, что твоя психика – это просто эталон, – психиатр покачал головой.

– Я только одного себе, мудаку, простить не могу. Не то, что женился, нет. Не женился бы – у меня Машки не было бы. А того, что проклятый этот послеродовый психоз просмотрел, акушер-гинеколог грёбаный! Думал, характер вредный… А тут же все предпосылки налицо. И тебе натура нервная, «обожающей» мамой выращенная. Избалованная. В родах не всё благополучно. Интраоперационное кровотечение. Потом уже в глаза эти стигмы мне броситься должны были: не спит, всё время в эйфории. Читать новорождённую начала учить. Что у неё в башке стрельнуло, какая там идея была? Акушер, блин, гинеколог. Доктор наук. Главный врач. Тьфу! Вот за это мне нет прощения! Ни на земле. Ни на небесах.

– Акушер-гинеколог, говоришь? Я вот психиатра одного знаю… Выпьем, мужики? Ну, чокнулись за детей.

Они выпили, крякнули, закусили. Маша в очередной раз «поймала» Ваську и пошла укладывать его в огромную корзину в углу кухни. И сама с ним туда улеглась. И тут же заснула.

– Так вот, друг мой, – продолжил психиатр, – у меня случай был пару десятков лет назад. Баба родила. Роды прошли прекрасно – никаких тебе осложнений, эндометритов-сепсисов. Карапуз здоровый. Бабушки и дедушки в экстазе, рвут внука друг у друга из рук. А отец, кретин, гордый, как павлин. Уже думает – ни много ни мало – о будущем наследника. Не жизнь, а праздник. Родные, друзья, приятели и знакомые чуть не каждый день косяками домой к счастливым родителям заваливаются. Этот поток стал молодую мать раздражать очень скоро. Оно и понятно. Мало того, что младенец постоянных забот требует – памперсов-то тогда не было. А тут ещё и гости: подай-принеси-унеси, да с ними за столом посиди. Когда все наконец расходятся, ей бы спать лечь. Тем более малыш спит – спокойный был. Ан, нет. Всё время дела какие-то недоделанные находила. Их же всегда полно. И гложет что-то её, мысли постоянные о том, например, что вот сейчас новорождённый срыгнёт во сне и захлебнётся. Или задохнётся. Или вообще умрёт без каких-либо видимых и невидимых причин. Бывает. Синдром идиопатической младенческой смерти. Она, понимаешь, Вася, медицинский институт закончила, эта молодая мамаша. И муж её, не менее молодой дурак, тоже медицинский закончил. И пока он дрыхнет, она лежит без сна и всю ночь думает, что будет, если умрёт ребёнок, что тогда? Как на это будут реагировать бабушки-дедушки, родственники-соседи, бесконечные друзья-приятели? Что муж скажет, в конце концов? Думала-думала и надумала, что все скажут, что именно она виновата в том, что ребёнок умер. Потому что на самом деле никто и никогда её не любил – ни мама, ни папа, ни муж. Не говоря уже о свёкре и свекрови. Просто делали вид, что любят. А на самом деле не любили. Вроде печальный на первый взгляд вывод. А ей отчего-то, напротив, стало весело и легко. Раз никто её на самом деле не любит, то никому до неё и дела нет. И поэтому она будет растить ребёнка сама. И наплевать на всех! Поделом им. Тем более что малыш её – очень особенный. Ни много, ни мало – будущий спаситель мира. Тот самый Спаситель. А она… Догадался?

– Дева Мария?

– Она самая. И вот пока этот её молодой муж-идиот спал крепким-крепким сном любого молодого идиота, она взяла ребёнка, вышла из дому потихоньку, рванула на вокзал, села в первую электричку и вышла где-то в лесу. Там трое суток и лазила по кустам и валежникам вместе с грудным ребёнком. И если бы отец того мужа-идиота не был майором угрозыска…

– Подожди, твой покойный отец вроде генералом был…

– Нет, это ты теперь подожди. Дай рассказать до конца, не перебивай… Нашли. Счастливую. Босую. Танцующую над голым тельцем. Она его развернула да на сыру землю уложила, чтобы он «подпитался» там чем бог послал. Ну, он и «подпитался». Не знаю как, но живой ещё был. Дети – они живучие, тебе ли, акушеру-гинекологу, не знать. Пневмонию, правда, тяжкую перенёс, и всю последующую жизнь – чуть что – бронхит. Ну да дело не в этом. Ребёнка отобрали, в детскую больницу увезли. Её – в психушку. Да-да, как раз по месту работы молодого мужа-кретина. Она, что характерно, счастливая такая. Говорливая. Не затыкается практически. Всем рассказывает, что родила Христа для Второго Пришествия. Через сутки вообще перестала ориентироваться в пространстве и времени. Ходила по отделению плавающим шагом и неожиданно прыгала на соседок по палате. Путём наводящих вопросов удалось выяснить, что она себя видит в космосе, в безвоздушном пространстве. А на других нападает, потому что они без скафандров и могут задохнуться. И она всего лишь хочет их спасти. На следующий день больная впала в кататонию и была недвижима ровно десять дней. После чего симптомы стали развиваться в обратном направлении. Через три недели была выписана в удовлетворительном состоянии и передана мужу. Ещё через месяц к ребёнку допустили. О перенесённом психозе практически ничего не помнит. В общем, второго ребёнка я не захотел, как понимаешь. У меня, конечно, всё куда спокойнее завершилось, но я тебе эту историю рассказал, чтобы ты не мучился. Я психиатр, если ты не заметил. А бабы – материя тонкая.

– Психиатр и не должен замечать. Наша это епархия – акушеров. Наша. Редкость это – послеродовый психоз.

– Конечно, Вася, конечно. Всё уже позади, – начмед положил свою лапищу поверх остермановской. – Всё, Вася, конечно. И это уже закончилось. Позади всё. Позади.

– Да, мужики. Всё, конечно. И это прошло. Позади. А вам за помощь спасибо. Вы меня тогда все очень выручили. И никакими совестями и сослагательными наклонениями я не мучаюсь. Вот она – жизнь. В ней и так бывает. Делаем выводы. Будем внимательнее к пациенткам. И конечно же, к близким. Но вот я во всей этой истории чего понять не могу… Васька – он всего лишь кот. Даже не собака. Кот. Оставим версию со вселившимся ангелом. Как? Почему? Год удивляюсь, понять не могу…

– Кто их, котов, знает. Не зря же их египтяне почитали священными животными и выносили из огня при пожаре чуть не раньше детей.

– Люсю жалко. Добрая была, хоть и глупая. Ну да ладно. Прах к праху. Я, друг мой, больше никогда не женюсь.

– Вот это правильно! – улыбнулся светило психиатрии. – Стар ты уже, Вася, жениться.

И Вася Остерман больше никогда не женился.

Нашёл себе ровесницу, красивую, стильную и ухоженную, как дочь Шаляпина. Влюбился. Натурально влюбился. Сам от себя не ожидал. Когда не ожидаешь – оно вернее. Рассказал ей всё, как есть: и о раках матки, и о юной жене с послеродовым психозом, и о своей судимости с оправдательным приговором, и о некоторых обстоятельствах, этому сопутствовавших. А она только рассмеялась. Потому что уже трижды замужем была, и от каждого мужа – по ребёнку. Старший сын в Америке, средний – в Австралии, а младшая дочь – в Голландии живёт. Внуков у неё уже не то восемь, не то девять. Так что рожать она не собирается, а даже если бы собралась – то уже не сможет, потому что климакс давным-давно наступил. Так что послеродовой психоз ей не грозит. Что же касается онкологии, несчастных случаев, стихийных бедствий и прочих божественных или дьявольских форс-мажоров – так никто не застрахован. И она лично не собирается жить вечно. Зато всегда жила, живёт и впредь собирается жить весело и предпочитает смотреть вперёд с оптимизмом. Как, впрочем, и назад. А также направо и налево. А замуж под семидесятник выходить официально – это уже вообще курам на смех. Хотя, конечно, Желябужская-Остерман – это было бы забавно.

Конечно, Желябужская была, мягко сказать, немолода. Но что-то в ней было такое… Она была безалаберна, как дитя. И при этом – владела художественной галереей.

А Вася Остерман после того, как врачебную ошибку допустил – нижнюю полую вену перевязал, – на пенсию вышел. Да, пусть там топография и нарушена была, и на релапоротомию успели, но всё равно – не дело это, нижние полые вены перевязывать. Надо уходить, пока баланс спасённых и загубленных жизней ещё такой, как надо. Особняк в деревеньке продал, взял свою Желябужскую, своего кота Ваську и свою малолетнюю дочь – и в Италию уехал. Виллу там купил. Небольшую, но с бассейном. И ещё на жизнь осталось.

Многочисленные Остерманы и Желябужские частенько к ним в гости летают. Старший сын Желябужской Васе рояль подарил, потому что тоже большой любитель русских романсов. Теперь они дуэтом поют: «Пью за здравии-е-е Мэ-э-ри! Милой Мэри моей! Ти-и-хо запер я две-е-ери, и один без гостей пью за здравии-и-ие Мэри! Ми-и-илой Мэ-э-эри моей!..» – и далее по тексту Нашего Всего на музыку Даргомыжского. Подарил как раз на пятый Машкин день рождения. Мария Васильевна Остерман очень красивая и жизнерадостная девочка – на Васю похожа. И немножко на кота Ваську – такая же хитрая и самоотверженная.

Как-то рано утром – она поднималась очень рано и будила папу, а не няню – Машка спросила:

– А почему у меня нет мамы?

– Потому что она умерла, – ответил Вася.

– А что значит «умерла»?

– Значит, «нырнула». Как в воду. В бассейн, например. Просто иногда человек сам ныряет в бассейн. А иногда его туда сталкивают. С бортика. Вот как у нас, когда гости собираются и дурачатся, помнишь?

– Да. А мама сама умерла-нырнула или её столкнули?

– Столкнули.

– Потому что она дурачилась?

– Да, Мэри.

– А кто её туда столкнул, папочка?

– Я, детка.

– Значит, она уже не просто дурачилась, а хулиганила и мешала другим играть и нырять самим. Или сама толкалась, – серьёзно сказала Машенька Остерман, – ты бы, папочка, никого никуда просто так не толкнул. Я знаю. Ты – хороший!.. Папа…

– Что, детка?

– А ты не скоро… нырнёшь?

– Нет, Мэри. Ты успеешь выучить несколько языков, вырасти и стать красавицей.

– А как я узнаю, что ты нырнул?

– Тебе позвонят и скажут, что папочка уснул и не проснулся.

– А почему позвонят?

– Потому что ты вырастешь, станешь красавицей и уедешь учиться в большой город. Все девочки, когда вырастают в красавиц, должны хотя бы ненадолго уехать в большой город. Им вовсе не обязательно сидеть в папиной спальне и ждать, когда же он уже наконец не проснётся.

– Папочка, я не хочу в большой город!

– И это правильно. Сейчас не хочешь. Потому что все желания приходят своевременно.

– А Желябужская?

– Желябужская уже не хочет в большой город. А ты ещё. Это и называется своевременностью.

– Нет, я про то, что Желябужская тоже нырнёт? А няня моя когда нырнёт?

– Мэри, конечно, все нырнут, когда захотят. Своевременно. Не надо об этом думать. Надо просто жить. Пари́ть. Пить сок. Есть манную кашу.

– Терпеть не люблю манную кашу!

– Терпеть манную кашу не надо. Её надо есть. Пока она тёплая. То есть…

– Своевременно? – Маша была очень сообразительной девочкой. И настоящей папиной дочкой. Все настоящие папины дочки – пять им или семьдесят пять – всегда соглашаются с папами, даже если не совсем понимают, о чём папы говорят. – А Васька, папочка, а Васька? Тоже нырнёт-уснёт когда захочет или когда его столкнут? – вернулась она к тревожащей её теме.

– Его уже сталкивали, и он вынырнул. Так что, уверен, что Васька нырнёт, когда захочет.

– А нянька мне говорила, что коты не умеют плавать.

– Дура она, прости господи. Коты умеют плавать. Они даже рыбу умеют ловить.

– Папа, а слово «дура» говорить нельзя. Оно оскорбительное. Мне Желябужская сказала.

– Говорить нельзя, а знать надо.

– Папочка, а всем людям снятся сны?

– Всем, деткам.

– А котам?

– Я не знаю, детка.

– Папочка, а почему у меня братья и сёстры все такие старые…

– У тебя и папа старый!

– Нет. Ты не старый. Ты – красивый! И я тебя очень люблю! Я тебя так люблю, что если тебя кто-то обидит, я его…

– Мэри, а пошли пускать кораблики! – перебил её Вася. Он очень не хотел хоть когда-нибудь услышать от своей дочери это слово… Хотя, конечно, маленькая девочка наверняка хотела сказать: «стукну», или «накажу», или «проучу». Но мало ли… Не надо. Лучше не надо. Пока не надо… А что потом? Какая разница. Не надо об этом думать. Это несвоевременно.

И они пошли пускать кораблики. И пускали кораблики до самого завтрака.

После завтрака Маша поручалась заботам няни. А Василий Илларионович Остерман отправлялся к себе в кабинет работать. Он писал монографию по послеродовому психозу. В последние годы он изучил колоссальное количество историй болезни и прочёл всю русско– и англоязычную литературу по этому вопросу.

– Конечно, Васька, это не самая актуальная акушерская патология. Но её всё больше. А мы всё невнимательнее даже к своим близким, не то что уж к пациенткам. Да и лучше меня это никто не опишет, – обращался он к хромому коту, привычно устроившемуся на письменном столе, – ты не находишь?

И Васька в ответ понимающе мурлыкал. Что-то очень похожее на: «Конечно, Вася!»

– А, ну тебя! Только бы издеваться над стариком! А потом я роман напишу. О любви, Египте и кошках. И назову его: «Бэзил». Ты как?

Васька равнодушно отворачивался и засыпал.

К человеческой любви он, как и любой другой кот, относился совершенно спокойно. Можно даже сказать: равнодушно. Если не с презрением. Жалкие человеческие попытки любить похожи на быстро протухающую под жарким солнцем рыбу. Человеческая любовь – в смысле, любовь человека к человеку – по определению конечна. Другое дело – звери и боги…