Глава 4
Жестокость
Мы падаем, толпа бессильная,
Бессильно веря в чудеса,
А сверху, как плита могильная,
Слепые давят небеса!
З. Гиппиус
– Уважаемые пассажиры! Наш самолет, рейс… совершил посадку в аэропорту Столицы… командир корабля и экипаж… желают вам…
– Ну вот и прилетели, – вздохнул я про себя, – вот круг и замкнулся, опять замкнулся!
Я еще немного посидел в кресле и одним из последних вышел на трап. По странному совпадению самолет остановился в том же месте, где и девять лет назад. С высоты трапа я непроизвольно вгляделся туда, где в тот день стояла Ангелика, но там конечно же никого не было. Да и с чего бы это? Однако в глубине души появился какой-то холодок. Все-таки теплилась – в чем и себе-то боялся признаться – робкая надежда, что Лика просчитает время прилета и придет туда, где мы расстались. Выругав себя за беспочвенные фантазии и нетерпеливость, я поехал в город. И хотя я всячески утешал себя тем, что приехал в Столицу просто в отпуск, просто отдохнуть, а встреча с Ликой это так, это может быть, а может, и не быть. Но все же, но все же…
День тянулся бесконечно, казалось, конца ему не будет, казалось, что 25 июня так и не наступит… А ведь впереди еще ночь, такая же бесконечная, долгая, долгая… и страшная. Как та, последняя… Только там – безнадежность и тоска разлуки, тут – нетерпеливое ожидание встречи и сомнения, сомнения, сомнения: а не придумал ли я сам себе сладкую сказочку о встрече? Не выдал ли желаемое за действительное? Но, глядя в свою душу, в самую ее глубину, я понимал, что все это не так. Я помнил, как мы расставались, я помнил ее письмо, а в моей голове до сих пор звучали и звучали ее слова, сказанные тогда, девять лет назад: «И запомни, мой хороший, мой любимый, одно, накрепко запомни – я никогда не пожалею о нашей любви. Никогда! Что бы ни случилось и как бы жизнь ни повернулась. Я была счастлива!»
Эти слова, эти воспоминания помогли мне дождаться вечера, скрасили нетерпенье и страх перед долгой, изматывающей нервы и все не кончающейся ночью. На столе гостиничного номера стояла бутылка вина, Ее любимый сыр и две рюмки – все как тогда! Я ходил и ходил по комнате и шептал ее любимые стихи. Блок, Есенин, Ахматова… Они и тогда были с нами, они и сейчас соединяли нас. Они помогали забыться, помогали протянуть ниточку из такого короткого, но счастливого прошлого, в настоящее, в неизвестное настоящее… Но было и еще одно стихотворение, новое, найденное совсем недавно, поразившее меня до глубины души, которое Ангелика конечно же не знала, но звучавшее в моих ушах отныне только ее голосом:
Ночь без света, непроглядная,
Обняла меня за плечи,
И шептала: «Ненаглядная!»,
И вела чудные речи.
Подарила сон-награду,
Сон-несчастье подарила…
И смеялась: «Что, не рада?..
Или я не угодила?»
(Т. Гринкевич. «Ночь»)
Оно было удивительно созвучно и моему состоянию, и моим чувствам, особенно в эту ночь. Однако вопреки звучавшему в нем мотиву мне эта ночь сна так и не подарила. Лишь под самое утро я на часок забылся полусном-полуявью, в котором мелькали неясные образы Ангелики. Ее светлые волосы разлетались под сильными порывами теплого ветра. Лика мне что-то все стремилась сказать, даже прокричать, но ветер относил эти слова в сторону, и только ее улыбка, тихая и немного застенчивая, светилась сквозь мрак ночи и дарила мне надежду…
Утро, с его яркими лучами солнца, бьющими прямо в окна номера, смело все ночные сомнения и страхи, и уже в половине восьмого, бодрый и энергичный, я стоял на ступеньках главпочтамта. С огромным внутренним напряжением и трепетом я вглядывался в лица всех, подходящих к дверям. Вот восемь, половина девятого… Лики все не было. Я, думая, что мог ее не заметить, снова зашел в зал, но и там ее не было. Зал по случаю выходного дня был почти пуст. Немного постояв, я развернулся и снова вышел на улицу.
– Простите, вы Александр? – услышал я сзади голос и оглянулся. Ко мне подходил молодой невысокий мужчина, которого я только что мельком видел еще там, в зале.
– Да, – несколько удивленно ответил я. – Что вы хотели?
– Я сын Ангелики Александровны, Иван.
– Ванечка, – удивился я, оглядываясь, – а где же Лика, она что, не приехала? – Его лицо как-то странно исказилось, казалось, что он закричит… или заплачет, однако, сдержавшись, помолчав пару секунд, он глухо с мукой в голосе ответил:
– Она не приедет, она больше никогда не приедет… ее нет… она умерла…
– Что… как… умерла… я же письмо получил… когда… почему? Что ты говоришь такое… нет! – Я еще что-то говорил, спрашивал, но в груди уже появился и все разрастался ком ужасающего холода и страха и по этому мертвенному холоду я понял, что это – правда, я понял, что Ангелики нет, совсем нет! В ушах, в голове все нарастал и нарастал какой-то звон, шум и сквозь него до меня с трудом доходили слова Ванечки:
– Неделю назад… пьяный водитель… переходила улицу… сбила машина… сразу насмерть… она дни считала, она так хотела вас увидеть… как я вас ненавижу… приехал сказать об этом… Вы отняли у нас маму… будьте вы прокляты!!!
Я повернулся и, чувствуя, что мне не хватает воздуха, на слабеющих ногах пошел к скамейке. Пот градом струился по лицу. Всеми силами я пытался вдохнуть воздух, но не мог… Казалось, грудная клетка заполнила всю улицу, а воздуха все не было и не было… Но вот и скамейка, вот она, рядом… шаг, еще шаг… И вдруг я понял, что не иду, а падаю лицом вперед, прямо на ее край… Я еще успел отвернуть лицо, успел почувствовать вспышку острой боли в виске… Потом все померкло!
* * *
Мир медленно вращался. Все было зыбко и больно. Казалось, какие-то огромные волны меня то поднимают, то опускают. Я попытался пошевелиться, но не смог. Тела не чувствовалось. Вот только жутко болела голова и пульсировала комками взрывной, острой боли.
– Да-да, я же ударился виском, – подумалось мне. Однако вскоре я осознал, что боль – вот странно! – находится не внутри меня, а снаружи. Это было необычно. Как это голова может болеть снаружи? Затем я понял, в чем дело. Просто со всех сторон слышался очень неприятный и болезненный грохот. Было ощущение, что где-то вдали, а может, и рядом, падают и с сухим, громоподобным стуком сталкиваются и крошатся гигантские каменные глыбы. Вот этот стук и отдавался в моей голове мучительной болью. Вдруг, как ни странно, в этом грохоте я стал ощущать нечто осмысленное, даже знакомое. Смех, осенило меня! Конечно же, это смех! Так может смеяться какой-то гигант, великан. Я понял, что он смеялся, глядя именно на меня – беспомощного и ничтожного. Вдруг этот великан как-то понял, что я осознал его присутствие, пророкотал тем же лязгающим, грохочущим, так же трудно воспринимаемым голосом:
– Что, Человечишка, доигрался… игрался… ался… ался.
Этот вопрос грохотал и пульсировал в моей больной голове, то отскакивая от каких-то стенок, то проникая прямо в мозг, мучительно раздирая его. Я попытался спросить, узнать, ответить, но ни слова не смог вымолвить. Язык не повиновался!
– Все сломал, все разрушил, – опять загрохотали сталкивающиеся глыбы. – Теперь твой путь пройден…
Я чудовищным усилием воли все-таки разлепил губы и неповинующимся голосом спросил:
– Ты… х-то?
– Я ТОТ, КТО ЕСТЬ ВСЕГДА!!!
– Нет, нет, кто бы ты ни был, мой путь не пройден, мне нельзя… я не хочу… у меня есть дочь, у меня есть Стася!
– Дочь? – грохочущие глыбы посыпались сплошным, гулким и, как показалось, нервным, злобным и скрежещущим потоком. – А думал ли ты о ней, когда бросил ее?
– Я не бросал ее, не бросал… я не смогу ее бросить!
– Не-е-т!!! – и в этом механическом реве я впервые услышал осуждение, яростное осуждение и гнев! И от этого мне вдруг стало страшно, по-настоящему страшно!
– Ты именно предал ее, – яростно загрохотал голос, – ты предал свою дочь! Ты предал женщину, Богом тебе данную, ты предал женщину, любившую тебя, ты сделал несчастными ее детей! Тебе нет прощенья, тебе придется за все ответить… ветить… ить!!! – Грохот этих гигантских сталкивающихся камней яростно и многократно усилился, слился в сплошной, неразборчивый рев, и я – вдруг это отчетливо понял! – сейчас исчезну, растворюсь навсегда, действительно уйду!
– Нет!!! – напрягаясь изо всех сил, закричал я. – Не хочу, не хочу… не хочу! – И в этом крике, видимо, было столько чувства, столько внутренней силы, столько любви к дочери, что окружающий меня яростный грохот стал уменьшаться, уменьшаться и почти исчез… Наступила тишина, почти полная тишина, перемежаемая редкими, негромкими, совсем слабыми постукиваниями маленьких сталкивающихся камешков… и моим хриплым дыханием! И когда я понял, что слышу свое дыхание, то услышал отдаляющийся, уходящий в сторону грохот, даже не грохот, а слова, сказанные почти обычным голосом:
– Что ж, живи… если сможешь… можешь… жешь… ешь. – Этот уже не страшный голос все истаивал, уходил и возвращался все слабеющим и слабеющим эхом, а взамен в мое сознание стали врываться звуки и запахи окружающего – живого мира!
