Здравствуй, Дедушка Мороз, борода лопатой…

Есть традиции временные, преходящие, скоро забываемые, а есть и вечные, незыблемые в своей непоколебимой монументальности. К самым-самым незыблемым относится традиция, согласно которой новогодние дежурства достаются новичкам, тем, кто устроился на работу позже других. Данная традиция свято соблюдается в Новый год, как тридцать первого декабря, так и первого января, а во многих местах распространяется и на все прочие праздники, разве что восьмого марта новенькую сотрудницу подменит кто-то из более «зрелых» мужчин. Оттого и не любит народ наш — а народ наш любит все, что заслуживает любви, и, соответственно, не любит ничего, что любви не заслуживает, — так вот оттого-то и не любит он попадать в больницы под праздники. Все равно никакого толку, врачей мало, медсестер тоже не густо, а все, кто есть, или лыка не вяжут, или соображают плохо.

Отчасти с народом согласны и руководители медицинских учреждений (а попробуй-ка кто не согласиться с народом, пойти против его воли!), и потому если праздники с примкнувшими к ним выходными растягиваются более чем на три дня, то на работу выходят (точнее — выгоняются) заведующие отделениями. Чтобы, значит, обеспечить работу в лучшем виде, без сучка без задоринки.

Дежурство, выпавшее на первое января, Моршанцева не тяготило и не напрягало. Все равно Новый год встречается с родителями, в тихой, спокойной, лишенной всяческих безумств обстановке, и утром первого января можно спокойно, без головной боли и чувства общей развинченности, ехать на работу. Президентское поздравление, шампанское в потолок под бой курантов, ну а дальше по наезженному-накатанному — мать будет подкладывать салатов и сокрушаться, что Димочка ничего не ест, а отец щелкать пультом и критиковать подряд всех певцов и прочих эстрадных деятелей, которых покажут по телевизору. Уныние и тоска, но не присутствовать невозможно — единственный сын, как-никак. И без того еле удалось отселиться в однокомнатную квартиру, оставшуюся в наследство от бабушки, по окончании шестого курса. Родители не отпускали — они хотели сдавать квартиру (лишние двадцать тысяч всегда пригодятся) и не хотели отпускать от себя сына, родную кровиночку. Мать переживала, как бы ребенок (ребенок, а?!), оставшись без присмотра, не начал пить и вообще вести распутно-разнузданный образ жизни, а отец считал, что отселяться нужно обязательно, но только после женитьбы. Мол, есть своя комната, живи как хочешь, хоть каждый день новую девушку приводи или гостей зови, а бабушкина квартира пока пускай приносит доход. Отчаявшись решить дело миром, Моршанцев сгоряча ляпнул, что он сам не прочь платить родителям аренду и не будет ли ему, как близкому родственнику, какой-нибудь скидки? Родители обиделись, отец даже дал сыну нелицеприятную и не вполне цензурную характеристику, до вечера оба поколения (конфликт произошел за обедом) дулись друг на друга, но за ужином помирились и пришли к консенсусу. Моршанцев получил ключи, поклялся спиртным не злоупотреблять, наркотиками не баловаться, постоянно помнить о том, что секс должен быть безопасным, и ни в коем случае не отрываться от семьи. «Ни в коем случае не отрываться» означало регулярно приходить в гости по выходным и встречать вместе Новый год, который родители считали чисто семейным праздником.

В вагоне метро, а потом в салоне автобуса Моршанцев единственный выглядел свежим и бодрым. А чего бы не бодриться, если выпил всего два фужера шампанского и грамм сто коньяка, лег в два часа, а встал в половине восьмого, потому что ехать от родителей до института было ближе?

Город как вымер — редкие пешеходы, редкие автомобили, тихо, пустынно, да еще снег валит крупными хлопьями, навевая сказочное настроение. Крупные хлопья снега не сравнить с мелкими, особенно если эту колючую мелочь кидает в лицо ветром. Есть в крупных хлопьях нечто сюрреалистическое, потустороннее.

Бунтарь Том Уэйтс совершенно не подходил к сказочному настроению, но слушать его все равно было приятно.

«Если капли воды — это небесные слезы, — подумал Моршанцев, глядя на улицу сквозь глазок, протертый в запотевшем окне, — то что такое снежинки?»

Вопрос остался без ответа, потому что на ум пришла только аналогия с перхотью, совершенно неуместная.

На проходной клевал носом краснолицый сонный охранник.

— С наступившим! — сказал ему Моршанцев.

Охранник в ответ улыбнулся и громко икнул.

Загрузив в холодильник контейнеры с остатками праздничных блюд, собранные матерью («Ничего не много, Дима, ты же на сутки уходишь! Сам не съешь, так угостишь кого-нибудь…»), Моршанцев посмотрел на часы, показывавшие без восьми десять, быстро переоделся и отправился в отделение хирургического лечения тахиаритмий принимать дежурство у врача Беляева, которого за глаза чаще звали не Валентином Валентиновичем, а Профессором. Прозвище произносилось с иронией, поскольку было дано не за выдающиеся знания, а за занудность и склонность к поучениям.

Беляев пил чай в ординаторской и читал книгу. После обмена традиционными поздравлениями он помассировал левой рукой безволосое глянцевое темя и пожаловался:

— Голова гудит.

— Хорошо встретили? — понимающе улыбнулся Моршанцев.

— Какое там! — поморщился Беляев. — До пяти утра носился как заведенный. Одна остановка, один отек легких, два гипертонических криза, почечная колика… Только внематочной беременности не хватало. Сейчас читаю Ерофеева, «Вальпургиеву ночь», и удивляюсь тому, как точно он описал мое нынешнее состояние. Вот, послушайте, — Беляев взял со стола книгу и начал читать, водя пальцем по строчкам: — «Мне это трудно сказать… Такое странное чувство… Ни-во-что-не-погруженность… ничем-не-взволнованность, ни-к-кому-не-расположенность… И как будто ты с кем-то помолвлен… а вот с кем, когда и зачем — уму непостижимо… Как будто ты оккупирован, и оккупирован-то по делу, в соответствии с договором о взаимопомощи и тесной дружбе, но все равно оккупирован…»

Моршанцев испугался, что Беляев завелся надолго. Перебивать или обрывать невежливо, еще обидится, а слушать — скучно, да и надо бы с больными разобраться, вон сколько всего за дежурство случилось.

— «…и такая… ничем-вроде-бы-непотревоженность, но и ни-на-чем-не-распятость… Короче, ощущаешь себя внутри благодати — и все-таки совсем не там… ну… как во чреве мачехи…» Как точно, а? Во чреве мачехи! Парадоксально, но убедительно! Вот и я сейчас во чреве мачехи!

— Через час-полтора вы будете уже дома, Валентин Валентинович, — улыбнулся Моршанцев и, опасаясь, что ему сейчас еще чего-нибудь зачитают, поспешил спросить: — Кого вы оставляете под мое наблюдение?

— Да никого, — махнул рукой Беляев. — Остановка не завелась, отек перевел в реанимацию, кризы и почечную колику купировал. Так что отдыхайте пока. Эта ночь была беспокойной…

— Значит, и мне достанется по закону парности случаев.

— Не факт, может быть и наоборот. Только не расслабляйтесь, — Беляев выразительно щелкнул себя по шее и подмигнул Моршанцеву, — потому что сегодня возможен начальственный рейд. Не исключено, что сама Кирилловна может нагрянуть!

— Первого-то числа? — не поверил Моршанцев.

— Ага. Чтобы с первого же дня был порядок… — Беляев плутовато стрельнул глазами в сторону девственно чистой корзины для мусора, стоявшей под раковиной.

Только сейчас Моршанцев ощутил запах спиртного, исходящий от коллеги.

— Всего хорошего, Валентин Валентинович, — сказал он и ушел к себе.

Сидеть в ординаторской было скучно. Моршанцев вышел на пост к дежурным медсестрам Гале и Веронике. Девушки, от которых сильно пахло табаком, обсуждали личную жизнь певицы Кончиты, недавно вышедшей замуж не то в седьмой, не то в восьмой раз.

— И что только они в ней находят? — Галя недоумевающе покачала головой.

— Чем выше стервистость, тем больше шансов, — назидательно сказала Вероника.

«Ты бы в таком случае давно была замужем», — подумал Моршанцев. Сказать, что Вероника стерва, — это означало не сказать ничего. Вероника была стервой в квадрате, если не в кубе, квинтэссенциальной, идейной, незамутненной. «Конченая сука», — говорят про таких, как Вероника, в российских деревнях (и не только в деревнях) и непременно, в подкрепление характеристики, сплевывают при этом. Вероника хамила пациентам, грызлась с другими сестрами, дерзила врачам, препиралась с Аллой Анатольевной, да и с самой Ириной Николаевной тоже, случалось, вступала в дискуссии. Вдобавок Веронику надо было постоянно контролировать, чтобы она не просаботировала половину работы, а то и две трети ее. Совокупность «грехов» давно бы привела Веронику к неизбежному и закономерному увольнению, если бы не одно ценное качество, величайшее достоинство, затмевающее в глазах администрации все недостатки. Вероника жила рядом с институтом, от двери до двери шла на работу десять минут, и то большая часть этого пути лежала по институтской территории, а не по улице. Вероника жила одна, ей не нужно было оставлять с кем-то ребенка или больную свекровь. Вероника никогда не отказывалась подменить внезапно заболевшую медсестру и была легка на ногу, на подъем, на сборы. Ей можно было позвонить в девять утра, сказать: «Очень надо», и через полчаса она, по обыкновению преувеличенно-деловитая, уже заступала на дежурство.

В одиночестве Вероники был виноват ее характер, но сама она считала, что характер у нее прекрасный, а вот внешность слегка подкачала. На самом деле внешность была очень даже ничего — большеглазое кукольное личико, россыпь кудряшек, едва убиравшаяся под колпак, выразительные формы, не очень длинные, но стройные ноги с изящными щиколотками. Пока Вероника не раскрывала своего чувственного рта, она производила хорошее впечатление даже с учетом постоянной складки на переносице, колкого взгляда и капризно оттопыренной нижней губы. Но стоило ей выдать свое «фирменное»: «Оно мне надо?» или «Поучайте лучше ваших паучат!», как приятное впечатление разбивалось вдребезги.

Галя была попроще. Во всем, как внешне, так и характером. Даже не попроще, а блеклой, тусклой, какой-то бесцветной. У Гали был ребенок — девочка дошкольного возраста и любовник, отец этой самой девочки, который все никак не мог созреть для женитьбы. Иногда любовник надолго исчезал с горизонта, и тогда Галя начинала увлекаться макияжем, красясь, как индеец племени ирокезов перед выступлением в боевой поход, и заигрывать со всеми напропалую — как с сотрудниками, так и с пациентами. Не избежал этой участи и Моршанцев, с которым весь октябрь Галя разговаривала трепетно, с придыханием, стараясь при этом продемонстрировать в наивыгоднейшем ракурсе свои прелести — чахлый бюст, плоскую попку и едва прикрытые халатом (халат укорачивался одновременно с боевой раскраской) ноги, при одном лишь взгляде на которые Моршанцеву хотелось воскликнуть вслед за поэтом Брюсовым: «О, закрой свои бледные ноги!» В начале ноября любовник возник из небытия, и Галя сразу же успокоилась.

Компашка для дежурства подобралась не самая лучшая, но Моршанцев представил на месте Гали недавно уволенную Машу и решил, что все не так уж и плохо. Могло бы быть и много хуже, Галю хоть контролировать не надо, она исполнительная, а Вероника хоть и немного разгильдяйка, но рукастая и сноровистая — не глядя попадает в любую вену, в экстренных ситуациях не теряется и не суетится.

— Как Новый год встретили? — преувеличенно бодро поинтересовался Моршанцев.

Галя в ответ пожала плечами, мол, ничего особенного, так же, как и в прошлом году, а Вероника закатила глаза и томно простонала:

— Феерически!

И сразу же пустилась в объяснения:

— С друзьями, в гостиничном комплексе «Четыре медведя», стол — просто сказка, номер — как из «Тысяча и одной ночи», бассейн, сауна… О-о-о!

— Номер? — переспросил Моршанцев.

— Да, номер. Это же гостиничный комплекс. Заезд тридцатого в шесть вечера, выезд первого… называется: «Новый год с комфортом». Жаль, что новогодний стол включен в стоимость, а напитки нет. Шампанское с пробкой стоит почти тысячу…

— А что, разве бывает шампанское без пробки? — удивился Моршанцев.

— Я имею в виду вино с натуральной пробкой, а не пойло, которое закупоривают вонючей пластмассой, — пояснила Вероника и, конечно же, не удержалась, чтобы не добавить: — Я абы чего не пью и не ем!

«Если не считать той еды, которую дают больным», — съязвил про себя Моршанцев.

Разговор с медсестрами как-то не склеился, поэтому Моршанцев вернулся в ординаторскую, прилег на диван и стал убивать время чтением Гарднера. Самое то для дежурства — не длинно, не нудно и довольно увлекательно. Перри Мейсон еще не успел в очередной раз оставить в дураках туповатого прокурора Гамильтона Бергера, когда зажужжал городской телефон.

— Интервенционная аритмология.

— Дмитрий Константинович? Здравствуйте. С Новым вас годом!

Моршанцев сразу же узнал голос заместителя директора по лечебной работе.

— Здравствуйте, Валерия Кирилловна! Спасибо, и вас также с Новым годом.

— Как дежурство?

— Пока нормально.

— Все на месте?

— Да.

— Ночь без происшествий?

— Без.

— Ну и хорошо. Ответственный по институту сегодня Дунаев.

— Я в курсе, Валерия Кирилловна.

Дунаев заведовал отделением неотложной кардиологии номер один. Звали его Георгием Варлаамовичем, и тот, будь то сотрудник или пациент, кто вместо «Варлаамович» говорил «Варламович», рисковал нарваться на резкое замечание.

— Если что — обращайтесь, он всегда поможет! Всего доброго!

На этом административный контроль завершился. Моршанцев продолжил чтение и читал до тех пор, пока у одной из пациенток Маргариты Семеновны не поднялось давление.

Врач или медсестра с тонометром в руках действуют на людей точно так же, как стройная красавица в супероткровенном купальнике на мужчин, собравшихся на пляже. Сразу хочется того… поиметь. Даже если есть свой собственный тонометр, даже если только что давление им измерено, даже если по телевизору транслируют захватывающий футбольный матч или показывают четыреста семьдесят девятую серию душещипательного в своей пронзительности сериала «Черная ворона», то все равно надо начать закатывать рукав и клянчить: «Мне тоже померяйте, а то как-то что-то мне не так…» Попутно еще на что-нибудь можно пожаловаться. В результате измерение давления кому-то одному превращается в обход всей палаты.

— Петарды замучили, — хором жаловались тетки. — Начали еще до двенадцати, в прошлом году, и так до самого утра.

— На территории? — не поверил Моршанцев.

— Нет, где-то там, в жилых домах, но все равно слышно. Ох…

— Так попросили бы на посту ваты заткнуть уши.

— Ну что вы такое говорите, доктор? А вдруг кому-то из нас плохо станет? Некому будет сестру позвать!

— Есть же кнопка вызова, — напомнил Моршанцев.

На стене у каждой кровати в удобном доступе располагалась кнопка вызова дежурной медсестры. Нажмешь — на посту раздается звонок и высвечивается номер палаты.

— Кнопка вызова работает только по будням, когда начальство на месте, — ответила одна из пациенток, а остальные согласно закивали.

— Попробуем? — предложил Моршанцев и, не дожидаясь ответа, нажал на ближайшую к нему кнопку.

Кнопка засветилась красным.

С минуту Моршанцев стоял под ироничными взглядами пациенток и ждал. Затем подошел к другой койке и нажал кнопку там.

— Бесполезно, доктор…

— Мы же не зря говорим…

— Напраслину не возводим…

— Через полчаса заглянут в лучшем случае…

— И еще облают…

По случаю праздника (Новый год, зимняя сказка за окном и все такое) портить настроение никому не хотелось. Но для Моршанцева наступил момент истины, тот самый момент, о который можно разбить свой врачебный авторитет. Уйти, никак не отреагировав на произошедшее, было невозможно. Следовало хотя бы отчитать нерадивых медсестер. «Стоп! — сказал себе Моршанцев. — Не надо брать разгон с места. Сначала надо посмотреть, чем заняты сестры».

На посту никого не было. Вместо того чтобы рыскать по палатам, Моршанцев направился к запасной лестнице, на которой обычно курили как медсестры, так и больные. Запрет на курение в стенах института (имелся на то особый директорский приказ) никого не сдерживал, а только усиливал удовольствие, потому что, как известно, запретный плод сладок вдвойне.

Расчет оказался верным — обе дежурные медсестры курили на лестничной площадке. Точнее — заканчивали курить, потому что Галя уже гасила окурок в консервной банке из-под горошка, выполнявшей роль пепельницы, а Вероника делала последнюю затяжку. Именно что последнюю, потому что сигарета тлела уже у самых пальцев. На Моршанцева обе посмотрели настороженно-выжидательно — ну что, мол, там случилось?

— Нельзя отлучаться вдвоем, — сказал Моршанцев. — Мало ли что.

— Так вы же в отделении, — возразила Вероника. — И потом мы услышим, не глухие.

— То, что я в отделении, еще не дает вам права…

— Ладно вам, Дмитрий Константинович, — Вероника бросила свой бычок в банку, которую Галя только что поставила на подоконник, и, подойдя вплотную к Моршанцеву, игриво погладила его по плечу. — Праздник сегодня. Не будьте таким букой, я же по глазам вижу, что вы хороший и добрый. Почему вы бука?

— Пожалуйста! Не отлучайтесь! По двое! — «хороший и добрый» доктор едва не сорвался на крик.

Сестры вернулись на пост, причем Галя рванула туда со скоростью, которой позавидовал бы любой спринтер, а Вероника шла медленно, соблазнительно покачивая своими полноватыми бедрами, точно надеясь умиротворить Моршанцева созерцанием. Умиротворить не получилось, Моршанцев только больше завелся и пообещал себе, что непременно найдет повод, чтобы до конца дежурства «прижучить» нахалку. «Не будьте таким букой…» — ничего себе!

«Прижучить» хотелось капитально, основательно, так, чтобы с написанием объяснительной. Тогда поймет. Повод? Да пусть еще раз попробуют вместе уйти с поста, хоть на перекур, хоть в туалет!

К трем часам дня Моршанцев немного поостыл, потому что набегался по обоим отделениям. Если человек встречает Новый год на больничной койке, то родственники непременно принесут ему «вкусненького к празднику». Все вкусненькое, ну ладно, пусть не все, а в подавляющем большинстве своем, непременно окажется скоропортящимся или же, в лучшем случае, не слишком подходящим пищеварительной системе. А кто-то ведь уберет контейнер с салатом в тумбочку, да так и простоит он там сутки с гаком, дожидаясь своего часа. Старшие медсестры регулярно делают обходы, безжалостно и бескомпромиссно выбрасывая из тумбочек все неположенное, в первую очередь — скоропортящуюся еду, но под Новый год старшим сестрам не до тумбочек. Совсем не до тумбочек. Вот так, по недосмотру и недомыслию, и превращаются совершенно невинные салаты в грозные отравляющие вещества. Поэтому жди первого января поносов, колик, изжог, рвот… И хорошо, если все обойдется без переводов в абдоминальную хирургию или инфекционную больницу. В бытность Моршанцева ординатором половина отделения (пациенты, не сотрудники) сурово отравились пирожками, которые любящая внучка напекла для лежавшего в стационаре дедушки-ветерана. То ли мясо было изначально тухлым, то ли перегрелись пирожочки, пока внучка ехала по пробкам из своего Сергиева Посада, но эффект был ошеломляющим до умопомрачения. Вкусившие от щедрот оккупировали туалеты, а те, кто не в силах был дождаться… Моршанцева аж передернуло от воспоминаний.

Но сегодня, слава богу, поносов было мало — всего два, причем в разных отделениях. Да и боли в животах оказались банальнейшими кишечными коликами, ради которых и хирурга на консультацию дергать совестно. Кому совет, кому но-шпы, кому активированного угля…

Героически умяв половину принесенной снеди (угощать медсестер не хотелось, нести домой с дежурства тоже), Моршанцев окончательно подобрел. Улучшению настроения способствовало и то, что, выйдя несколько раз в коридор, он неизменно заставал обеих медсестер за работой.

Послеобеденный тихий час — самое спокойное время в стационарах. Утренние проблемы решены, вечерние и ночные еще не обозначились, поэтому Моршанцев благоразумно решил немного поспать впрок. А то ведь неизвестно, какой будет ночь. По закону обратных явлений грядущей ночи полагалось быть спокойной, по закону парности случаев — совсем наоборот, так что не мешало поднакопить силенок. Спал сидя на диване, не раздеваясь и не снимая «рабочих» мокасин. Сел, удобно пристроил голову на верхней части диванной спинки, закрыл глаза и сразу же провалился в стремительный черный водоворот сна.

Проснулся Моршанцев оттого, что затекла шея. Посмотрел на часы, показывавшие без четверти семь (вот так придавил нехило!), покачал головой из стороны в сторону, разминая шею, освежил физиономию холодной водой из-под крана и вышел на вечерний обход.

Вечерний обход по дежурству — дело быстрое. «Добрый вечер… Как дела… Ну и хорошо… Спокойной вам ночи…» Осматриваются только те, кто предъявляет какие-то неотложные жалобы. Закончив обходить свое отделение, Моршанцев шел в «тахиаритмическое». Не было нужды говорить медсестрам, куда он идет, и так ведь ясно, но Моршанцев все же предупредил сидевшую на посту Галю. Интересоваться, куда делась Вероника, не стал, может, курит, может, в туалете, может, плановые вечерние инъекции кому-то делает… Одна медсестра на посту есть — и ладно.

В «тахиаритмическом» Моршанцев застрял на полтора часа. Поводы для жалоб были незначительными, но обильными, чуть ли не треть отделения что-нибудь да беспокоило, а скорее всего, просто хотелось лишний раз обратить на себя внимание врача. Оно, может, и к лучшему — за делами и время быстрее бежит. Чересчур спокойные дежурства тяготят скукой, излишне беспокойные — изнуряют, а так вот, когда есть чем заняться и в то же время пот ручьем не льет, дежурить лучше всего. Во всяком случае, Моршанцев так считал.

«Ну что ж, половина дежурства прошла без „сюрпризов“», — констатировал Моршанцев и, разумеется, немедленно сглазил оставшуюся половину.

То, что в родном отделении имеются проблемы, он понял еще на подходе, когда навстречу ему выбежал (именно что выбежал, а не вышел) раскрасневшийся от волнения больной. Больной был своим, из палаты Моршанцева. Установка кардиостимулятора прошла не совсем гладко, то есть к самому кардиостимулятору и к работе сердца претензий не было, но появилась откуда-то противная субфебрильная лихорадка, вот и пришлось задержаться в отделении. Температурящих непонятно почему выписывать на амбулаторное лечение или переводить в другой стационар не совсем прилично, надо вначале установить причину повышения температуры или же дождаться ее исчезновения, если причиной стала простуда.

— Доктор! Дмитрий Константинович! Ну наконец-то! — запричитал больной, едва не сбив Моршанцева с ног. — Скорей! Там Борис Васильевич умирает, а помочь некому!

— А где сестры?

— Провалились куда-то обе!

На счастье Моршанцева, Борис Васильевич не умирал (легко можно было представить, чем обернулась бы для дежурного врача смерть пациента в оставшемся без присмотра отделении), а всего лишь задыхался от своей давней астмы. Неприятно, но не смертельно.

— Ингалятор не помогает, — прохрипел он, когда Моршанцев вбежал в палату.

— Час уже мучается, — добавил сосед.

— Час? — ахнул Моршанцев.

— Ну, час не час, а минут сорок — точно, — сказал тот, кто привел Моршанцева. — И никакой медицины в отделении…

Разборки Моршанцев отложил на потом. Вначале следовало купировать приступ, пока тот не перешел в астматический статус. Пришлось Моршанцеву «тряхнуть стариной», вспомнить, как дежурил в студенческие годы в качестве медбрата в приемном покое седьмой городской больницы. За неимением ключа шкаф с лекарствами пришлось открыть разогнутой скрепкой, но это были мелочи. Спустя полчаса Борис Васильевич начал дышать более-менее пристойно, а потом и вовсе задремал под капельницей. Примечательно, что ни одна из сестер так и не появилась. И в курилке их не было, и в сестринской, и в кабинете старшей медсестры… Развоплотились, блин, истаяли.

Можно было отправиться на поиски, но куда? Бегать по всему корпусу? Обшарить подвал? Искать на территории? Да и отделение оставить нельзя, а ну как еще кто-то «ухудшится». Перед тем как докладывать ответственному дежурному, Моршанцев решил навести справки в «тахиаритмическом» отделении. Позвонил на пост и поинтересовался у дежурной медсестры, не в курсе ли она, где ее «боевые подруги» из интервенционной аритмологии.

— Они, наверное, в лаборатории, — предположила та.

— Что они могут там делать столько времени?

— Празднуют, наверное…

С четверть часа Моршанцев пытался дозвониться в лабораторию, но там упорно не желали снимать трубку, несмотря на то, что набираемый номер был «дежурным», предназначенным для срочного вызова лаборантов. Мало ли какие анализы срочно потребуются.

Моршанцев навестил Бориса Васильевича. Отсоединил капельницу, измерил давление, выслушал легкие и пожелал спокойной ночи. Приступ можно было считать купированным. Всячески оттягивая момент «ябедничанья», Моршанцев решил сходить в лабораторию и разобраться с дезертирками самостоятельно. Но сначала требовалось оставить кого-то вместо себя. Он снова позвонил в «тахиаритмию», но тамошние медсестры наотрез отказались войти в положение.

— Вы же там вдвоем на посту, — пытался урезонить Моршанцев, — а мне отделение оставить не на кого. Я же быстро, одна нога еще здесь, а другая уже здесь.

— У нас свой пост и своя работа, доктор, — твердо отвечала пожилая медсестра Серафима Ивановна, — и за ваших свиристелок мы работать не будем!

— Но я даже к вам прийти не смогу! Я же не могу выйти из отделения!

— Не надо меня шантажировать! Не придете так не придете, будете отвечать по статье о неоказании медицинской помощи!

— Да будьте же вы людьми! — взмолился Моршанцев и услышал в ответ потрясающее:

— Мы не люди, а дежурные сестры, и нечего нас укорять!

Моршанцев повесил трубку, сказал вслух, благо сидел он не на посту, а в пустой ординаторской, несколько нехороших слов и позвонил ответственному дежурному.

— Вот сучки! — сказал тот, узнав о случившемся. — Из переливания крови сегодня гонял, из реконструктивной хирургии гонял, из рентгена гонял, так еще в лаборатории! Ну уж я им сейчас задам, будут помнить!

Голос у Георгия Варлаамовича был не обычным, ровным и спокойным, а каким-то эмоциональным, взвинченным. Заподозрить ответственного дежурного по институту в употреблении алкоголя на рабочем месте было невозможно, никак в такое не верилось, поэтому Моршанцев решил, что во всем виноваты нервы. Разве приятно носиться по институту и разгонять пьяные сборища?

Ждать медсестер Моршанцев решил на посту. Ожидание растянулось на полчаса. О появлении медсестер возвестила громкая визгливая перебранка, донесшаяся через закрытые наружные двери отделения. Моршанцев поспешил навстречу, и взору его открылась незабываемая картина — повиснув на Гале, вдрабадан пьяная Вероника тянула ее куда-то вбок и попутно обзывала разными обидными словами, а Галя, отвечая на каждое слово не менее обидным аналогом, упорно продвигалась вперед, левой рукой придерживая напарницу за талию, чтобы та не убежала или не ушла своим путем. С усилием сфокусировав на Моршанцеве осовелые, разбегающиеся в сторону глаза, Вероника улыбнулась ему дурашливой пьяной улыбкой и сказала:

— Здравствуй, Дедушка Мороз, борода лопатой…

Моршанцев смог только покачать головой, дар речи покинул его.

— Ты подарки нам принес, пидорас горбатый?

— Молчи, дура! — более трезвая Галя сердито ткнула Веронику под ребро и обратилась к Моршанцеву: — Вы не сердитесь, Дмитрий Константинович, мы всего на минуточку отлучились, да немножко застряли. Сейчас все будет в порядке, мы сейчас, сейчас… да иди ты прямо, корова!

— Сама такая, — Вероника звучно рыгнула и добавила: — Коза нетраханая! Дай поговорить с человеком…

— Давай топай! — Галя уволокла напарницу в процедурный кабинет.

На шум повыглядывали из своих палат еще не успевшие заснуть или разбуженные пациенты.

— Все нормально, — сказал им Моршанцев. — Спокойной ночи.

Все, конечно, было не очень нормально, скорее даже совсем ненормально, но что еще можно сказать в подобной ситуации? Все хорошо, прекрасная маркиза…

Судя по звукам, доносившимся из процедурного кабинета, Вероника сначала получила две звучные оплеухи, потом блевала, потом умывалась, потом пила воду с нашатырем, потом ее еще раз вырвало и она снова умывалась… Наконец обе медсестры вышли и предстали перед Моршанцевым с виноватым детским выражением на избыточно румяных лицах. Халаты у обеих спереди были мокрыми.

— Разве так можно? — только и спросил Моршанцев.

— Мы больше никогда-никогда! — Вероника затрясла головой так, что с нее слетел колпак. — Мы все понимаем…

— Ночные таблетки раздавали? — перебила напарницу Галя.

— Нет, — ответил Моршанцев.

Галя укоризненно посмотрела на него — сидишь тут, бездельничаешь, а сам даже таблеток раздать не мог — и полезла в шкаф.

— Ой, а почему шкаф открыт, Дмитрий Константинович? Я же его закрывала перед уходом.

Моршанцев объяснил, почему открыт шкаф. Укора во взгляде Гали прибавилось: человек, умеющий открывать замки при помощи скрепки, ничего, кроме осуждения, не заслуживает. Моршанцев ушел в ординаторскую. По идее, давно пора было ужинать, но на нервной почве аппетит исчез. Моршанцев съел две ложки салата оливье, выпил кофе и написал докладную о случившемся на имя заведующей отделением. В том, что после звонка ответственному врачу без докладной не обойтись, он не сомневался. Такое чэпэ, как-никак.

Начиная со второго января заведующие отделениями начинали появляться на работе. Кто через день, а кто через два дня на третий — это уже в зависимости от ситуации в отделении. Моршанцев, сдав дежурство доктору из отделения хирургического лечения тахиаритмий, зашел к заведующей, рассказал ей о случившемся и положил на стол докладную. К огромному его удивлению, Ирина Николаевна слушала равнодушно, не ахая, не охая и не выказывая признаков начальственного гнева. Он-то ожидал большего, а все закончилось словами:

— Придется в январе им работать без премии.

— И все? — вырвалось у Моршанцева. — А если бы…

— Если бы да кабы, то во рту выросли бы бобы, — сухо оборвала его Ирина Николаевна. — Обошлось — и ладно. Бейся дальше, сердце!

— Но это такое…

— У нас на каждом шагу такое, Дмитрий Константинович! Каждый праздник сидим как на иголках. А в случившемся, между прочим, есть и ваша вина.

— Я-то тут при чем, Ирина Николаевна?

— Недоглядели, не предотвратили. Дежурный врач отвечает за все.

— Да у меня и в мыслях не было…

— Теперь будет. Восьмого марта ворон ловить уже не станете. Usus est optimus magister. Латынь еще не успели забыть?