«Больше никогда!»

Не так уж и давным-давно в масштабах вечности, когда я всё ещё работала врачом акушером-гинекологом, отечественные женщины отвоевали своё право мучить мужей не только на кухне, в постели и в ИКЕА, а ещё и в родильном зале. А мужья – они же пока всё больше мужчины. А мужчины у нас в стране большей частью какие? Пьющие? Нет! Мужчины у нас кто/что, лишний рот в семье/надиванная приставка к телевизору? Отнюдь! Все русские мужчины могучие, как Илья Муромец, вдумчивые, как Добрыня Никитич, и нежные, как Алёша Попович. И душа у них – по-медицинскому «психо» – трепетная-трепетная, ранимая-ранимая. Не то что у баб – жестокая и безжалостная.

И вот одна такая жестокая и безжалостная баба притащилась на роды с божьим одуванчиком мужского пола под мышкой. Говорила она густым таким басом – даже не говорила, а вещала. А он – шептал драматическим тенором. Странная была парочка, ну да бумаги все в порядке, анализы-мазки и в кассу родильного дома за «партнёрские роды» внесено. Добро пожаловать и после не жалуйтесь!

Санитарка его, родимого, в пижаму и халатик нарядила, шапочку и маску выдала и по самые уши-глаза натянуть велела. А моющиеся тапочки у него с собой были. Правда, акушерка всё равно бахилы наказала надеть. И правильно. Иди знай, когда там он эти моющиеся тапочки последний раз мыл. Бахилы не страшные выдали, а блатные – те, что сейчас в любом автомате при бассейнах за десять рублей купить можно, а в частных стоматологических кабинетах так просто у входа – забесплатно как бы (хотя всё в прайс работ по армированию ротовой полости входит). В общем, славный мужичонка, тихий и послушный.

У бабы – извините, тут это слово в позитивном контексте используется, потому что она была такая баба-баба: кровь с молоком, круп, как у элитного тяжеловоза, таз, как у моделей скульпторов-монументалистов, – всё нормально развивалось. Сперва схватки лёгонькие были – так она только постанывала и своего партнёра субтильного давила, как Никита Кожемяка звериные шкуры. Он синел и, казалось, вот-вот треснет по шву.

– Ты иди покури, родной! – ласково сказала ему санитарка.

– А можно? – спросил он тихо-тихо.

– На улице всё можно.

– Не пущу-у-у! – завыла баба и давай его ещё сильнее давить.

В общем, то да сё – и за собой его по родзалу она мотыляла, и стены им обстукивала, и на пояснице он ей ритмические рисунки отбивал. Как-то он даже сознание потерял. У бабы схватка прошла, она его белую-белую рученьку из своей лапищи выпустила – он и упал, где стоял, даже не пискнул. Вторая акушерка ему давление измерила – 90/60 мм рт. ст. Нашатырь – под нос, по вене – глюкозу с аскорбинкой, в соседнюю предродовую пустующую уложили отдохнуть. Свет выключили. Через час баба его оттуда выдернула и снова-здорово давай мучить.

– Как же ты её окучил-то, милый? – посочувствовала сердобольная санитарка, глядя, как баба его за собой таскает, как воздушный шарик на ниточке.

– Ой, что вы понимаете?! – грозно рявкнула наша подопечная в ответ.

– Может, домой его отправим? – спросила меня акушерка.

– Иди у роженицы спрашивай, – отмахнулась я. – Мне жизнь дороже.

Она и пошла. А та ей в ответ:

– Не пущу-у-у!

Астеник-то наш совсем уже обалдевший от запахов, стука кардиотокографа и завываний своей жены. Буквально дар речи потерял (хотя и прежде он у него не сильно присутствовал). И цвет лица. Если сначала ещё что-то там спрашивал редко-редко своим томным голосочком с придыханиями и алел как маков цвет, то ближе к потужному периоду совсем умолк и позеленел. А потом и вовсе землистый стал. Санитарка ему лоток дала персональный, если вдруг тошнить нестерпимо начнёт. Его. А баба тем временем:

– Бу-бу-бу! Бу-бу-бу-бу-бу! Бу-у-у-у-у-У-У-У-У-У!!!

И за собой таскает туда-сюда. Смешно, с одной стороны. С другой – жалко. А с третьей – хорошо, что в мужа бубнит и орёт, а не в нас. Мол, больше никогда и ни за что… Зря, по-моему, бубнила. Он уже и сам никогда и ни за что. Потому что нечем уже. Всё она ему об стены нашего родильного зала отбила.

В общем, часов через восемь его мучений (у бабы-то всё как раз отлично – и динамика раскрытия, и продвижение предлежащей части, и сердцебиение плода: как по каноническому акушерству положено) пошли мы на рахмановку укладываться. С этими уложениями-положениями у монументальных баб всегда тяжелее, чем у спортивных и тощеньких. Спортивные – сами как-то взлетают, почти без посторонней помощи – так только, руку для проформы подставить и объяснить, что на голову рождающегося не садиться, а на свой бочок – и сразу на спинку. Тоже свою. Ножки – сюда и отталкиваться до упора, ручками – схватиться и тянуть на себя, как бурлаки баржу. Тощеньких – санитарка сама закинуть может. А вот монументальные… Всего у них богато и могуче, а нас в родзале только четверо, муж не в счёт. Тем более, как только мы её на ложе водрузили, так и опять его не досчитались: прямо на кафель прилёг отдохнуть. Видимо, впервые при ярком-ярком свете наших больничных ламп свою бабу во всех деталях рассмотрел и был потрясён. Это нам-то не привыкать к обилию складок, пигментированных потёртостей и замшелых опрелостей. А может, лицезрением мокрого чубчика прорезающейся головки наследника был шокирован. Или просто совокупный избыток радостных событий – не знаю. В общем, лёг на кафель и лежит. Первая акушерка его аккуратно ногой подвинула – и сама к станку. Как-то не до мужа этого несчастного стало, потому что баба потугу передохнула, вдогонку надуться не успела, а голова уже прорезалась, а мамка вместо того, чтобы дуться, завывает «НЕ-МОГУ-У-У-У!!!» Я Шаляпина, конечно, только на пластинках слушала. В старых записях, со скрипами и без акустики лучших оперных театров. Но думаю, что вживую он именно так и пел. Красиво. В общем, классика жанра: дуться не могу, а басом завывать про «не могу» – могу как с добрым утром.

Муж с пола исчез – я краем глаза отметила, пока отсос включала. Родили мы. Младенчик порозовел, баба уже счастливым басом про уси-пуси стала что-то щебетать (вы можете представить себе такой вот текст: «Ой зез ты моя клохотулечька, мамин кот, ыгы-гы-гы-гы-ы-ы, моё солныско, ыгы-гы-гы-гы-ы-ы-ы, сястя мамина-а-а-а…» – хорошим таким могучим басом? Раневская бы обзавидовалась).

– Ыгы-гыгыгыгы-ы-ы-ы, клохотулецька… – и оттуда, сверху, в промежность пытается заглянуть через возвышающееся, хотя и слегка опавшее пузо, – а где нас папоцька? Кто зе нам пуповину пелелезет?

– Я! – рявкнула акушерка. И правда перерезала.

– А где этот мудак?! – взревела наша баба. Да так, что у нас чуть окна не повылетали, а биксы ещё с полчаса звенели. – Какого я его сюда потащила?! Сам же хотел пуповину перерезать, козё-о-ол!!!

– Ну, знаешь! – хором сказали ей мы. – Тут или за тобой с младенцем, или за ним следить.

У бабы настроение немного ухудшилось, но когда ей пупса на живот положили, она про мужа и забыла. Ненадолго.

В общем, пока суть да дело, послед отошёл, родовые пути осмотрели – она охала-ахала, на каталку переложили, в кровать отвезли, обработанного укутанного хорошенького поросёночка рядом подложили – про мужа никто и не вспоминал. Но тут наша санитарка и говорит:

– Девки, а и правда, где её мудак? Я в приёмное сбегала, думала, воздухом подышать отполз, – так нет его там.

Бегали-бегали, спрашивали-спрашивали. Нет мужичонки. Как сквозь землю…

Через час менты привезли. Как был – в пижаме, в халате, в шапочке, в маске и в обрывках целлофановых бахил на моющихся тапочках.

– Вот, – говорят нам. – Остановили гражданина. Странный уж очень на вид. Шёл, не разбирая дороги, как Андрей Миронов в «Бриллиантовой руке» по волнорезу. Документы попросили предъявить – нет документов. Принюхались – не пьяный. Судя по зрачкам – не обколотый. Но неконтактный. Хотели в психушку свезти. А он вдруг как запищит: «Не дуйся, не дуйся! Дыши! Дыши пока. Слышишь, Света? Света, не дуйся! Пока не дуйся. Будешь дуться, когда скажем! Света! Дыши! Во-о-от та-а-к, на бочок, а теперь ножки… Не дуйся, дура!.. Ножки сюда-а-а, ручками за эти шту-у-чки… Ой, все вы говорите, что больше никогда…» – ну, мы так прикинули, что от вас сбежал. Тут поблизости Светам дуться больше негде.

Хорошие мужичку милиционеры попались. Да и баба неплохая. Разок-другой прошлась по нему матерно, он в себя и пришёл. И хорошо. Не то мы уже сами хотели в психиатрическую звонить.

Поклялся ей всем на свете, что во второй раз обязательно пуповину перережет.

Потом даже всей смене извинения принёс, цветы и шампанское. И тихо-тихо сказал, что, во-первых, ничего не помнит с того момента, как «в ту комнату пошли», до того «как снова здесь оказался», и что, во-вторых: БОЛЬШЕ НИКОГДА!

Мы так и не поняли, что именно он имел в виду?