Отягощенный родственный анамнез
Официально термина «отягощенный родственный анамнез» не существует. В медицине принято говорить не о родственном, а о семейном анамнезе. Семейный анамнез — это совокупность сведений о заболеваниях ближайших родственников пациента. При наличии наследственных заболеваний семейный анамнез считается отягощенным. Термин «отягощенный родственный анамнез» имеет профессионально-жаргонное значение и обозначает наличие у пациента склочно-скандальных, высокопоставленных или каких-то еще «проблемных» родственников и друзей.
Хорошо, когда расклад становится понятен сразу. Поступает больной, и вскоре в ординаторской раздается звонок: «Здравствуйте, это я, ваш ночной кошмар на ближайший месяц, Очень Большой Начальник (как вариант — секретарь или ассистент Очень Большого Начальника). Доложите-ка мне, как чувствует себя мой ненаглядный родственник, которого к вам только что привезли… Не нуждается ли в чем мой ненаглядный родственник? И т. п.».
Крылов однажды ответил: «Да, нуждается». И назвал препарат, который мог существенно повлиять на восстановление в послеоперационный период и которого в отделении не было. Молодой был, глупый, только недавно клиническую ординатуру окончил. Собеседник выслушал, записал название препарата, буркнул «хорошо» и отключился. На следующий день главный врач попросил заведующего отделением задержаться после пятиминутки. Вернувшись в отделение, заведующий чуть было не четвертовал Крылова за неуместную инициативу. Оказывается, Очень Большой Начальник и не подумал покупать лекарство для больного родственника. Вместо этого он позвонил кому-то из руководства департамента здравоохранения, нажаловался на то, что в Склифе врачи заставляют родственников больных покупать за свой счет необходимые для лечения препараты. Ничего себе — «заставляют». Зачем тогда вообще было спрашивать?
— Запомни на всю жизнь! — орал разъяренный заведующий. — На носу себе заруби, в органайзер запиши, на камне выруби, но никогда, понимаешь — ни-ког-да не проси родственников покупать какие-то лекарства! Пусть сами интересуются, «а не надо ли чего?», пусть предлагают, пусть из кожи вон лезут, но ответ у тебя должен быть один: «Все необходимое для лечения у нас есть!» У нас же реально есть все необходимое, ну какого хрена ты просил этот несчастный «вериферин»?
— Ну вы же сами говорили… — попытался напомнить Крылов.
— Я тебе говорил для общего развития! — перебил заведующий. — А не для того, чтобы ты напрягал родственников! Научись соображать! Пора бы уже!..
— Но зачем же тогда спрашивать?! — удивился Крылов, когда заведующий выдохся и замолчал.
— Чтобы получить повод для придирок и обвинений, — ответил заведующий.
На самом деле заведующий употребил совсем другое, очень емкое слово, включавшее в себя и придирку, и обвинение, и провокацию, но в тексте все же уместнее использовать цензурные слова.
Крылов понял. А чуть погодя понял и то, что врачей вообще расспрашивают для того, чтобы иметь повод для придирок. Фильтруют каждое слово, интерпретируют, искажают, приспосабливают к собственному видению мира.
Ты можешь посоветовать забрать больного домой пораньше, потому что он привык спать один и в четырехместной палате ему тягостно, а все, что нужно было сделать в стационаре, уже сделано, — и в ответ получить жалобу. В лучшем случае на то, что «доктор старается выпихнуть из отделения как можно раньше» в худшем — на то, что «доктор вымогает».
Рекомендуешь операцию? Значит, тащишь на стол всех без разбору, не оценивая показаний, в надежде заработать денег и выполнить план. План, ага!
Отговариваешь от операции? Еще хуже. Никто же не поверит, что ты не хочешь оперировать потому, что к операции нет показаний. Все решат, что ты оперируешь только за деньги, а пока тебе их не дадут, находишь отговорки.
Советуешь изменить режим жизни? Значит, не хочешь лечить, отделываясь советами и рекомендациями общего плана.
Продолжать можно до бесконечности. Ко второму году самостоятельной работы Крылов разговаривал с пациентами и их родственниками как партизан на допросе в гестапо, то есть — крайне сдержанно и с непременным обдумыванием каждого слова. И то и дело повторял: «Не уверен, время покажет».
Тут дело в разнице восприятия. Врач исходит из худшего, а пациент настроен на лучшее. Поэтому, если врач обрисовывает в разговоре некий диапазон, с предупреждением, что может быть и так, и эдак, то пациент запоминает самое благоприятное. А потом начинаются стоны и упреки: «Ну вы же не предупредили!» Очередное недовольство, порождающее жалобы.
Ну а уж если родственник пациента начинает, что называется, лезть в душу доктору (сам пациент во время обхода сделать этого попросту не успевает), то это только для того, чтобы туда нагадить. Как говорится — и к гадалке не ходи. Профессор Парфенов правильно говорил: «Врач и пациент находятся по разные стороны баррикад». Золотые слова. А еще он говорил: «Если смерть человека чему-то научила тех, кто жив, то человек умер не напрасно». Тоже очень верная мысль.
Последний конфликт в отделении был из ряда вон выходящим. Пришел к Крылову сын только что поступившего пациента и представился:
— Я, Игорь Робертович, ваш коллега, академик.
Так на памяти Крылова никто еще не представлялся. «Ваш коллега, академик». Да и молод был академик, лет тридцать пять на вид. Крылов и уточнил, интереса ради, к какой именно академии имеет честь принадлежать его собеседник — к Российской академии наук или к отраслевой Российской академии медицинских наук. Совершенно невинный вопрос вызвал бурю эмоций:
— Что вы иронизируете?! Кто вам дал право иронизировать?! Что вы себе позволяете?!
Крылов не сразу и понял, в чем дело. Оказывается «коллега» и «академик» был народным целителем и состоял в какой-то академии с заумным названием, которую сам небось и основал. Обиделся, видишь ли, «академик» на то, что Крылов, уточняя его членство, упомянул только две академии, издевку в этом уловил. Виноват ли Крылов в конфликте? Конечно — виноват, нехрена было уточнять. Поговорил бы и расстался с миром. «Академик» же не набивался в консультанты и работать к себе не звал. Чего ради понадобилось проявлять ненужное любопытство? Разбудил, называется, лихо — получил скандал в коридоре.
Относительно лиха. В лихие девяностые, конечно, конфликты с народом доставляли больше проблем, что да, то да. С выговорами проще — первый воспринимается как несчастье, второй — как досадное недоразумение, третий — как что-то странное, а после четвертого-пятого их вообще перестаешь замечать. Вырабатывается иммунитет. К пуле в голове привыкнуть сложнее, к ней иммунитет просто не успевает выработаться. А была ведь такая мода: чуть что — сразу стволом в доктора тыкать. Чтобы старался, значит, сучья морда, не саботировал и в преступную халатность не впадал. Ну и угрозы были соответствующие духу времени, чаще не жалобу написать обещали (в то, что жалобы помогают, тогда как-то не верили), а «урыть», «пришить», «замочить», «в асфальт» закатать и тому подобное. Куда всех этих криминально-травмированных и пострадавших в разборках первым делом свозили? В Склиф! Стоишь в операционной, а по ту сторону, за дверями, тебя кодла в малиновых пиджаках ждет, чтобы вознаградить по итогам. Если результат положительный, то есть «братан» будет жить, то сунут в карман несколько мятых (или не мятых) зеленых бумажек. Если результат отрицательный — лучше смыться через другой ход. Во избежание…
Однажды в приемном отделении целое взятие Кенигсберга было. Историческая реконструкция, как сейчас принято говорить. Привезла одна банда двух недобитых (то есть привезла, конечно, «Скорая помощь», а десяток добрых молодцев на черных джипах сопровождал и обеспечивал охрану), а следом, буквально по пятам, в приемное нагрянули конкуренты. Добивать. Ну и сошлись на поле брани, прямо в вестибюле. Мирные граждане, которые в это время находились там по своим скорбным делам (веселиться ходят в цирк, в Склифе обычно не до веселья), попадали на пол, да так и замерли, обделавшись, в большинстве своем, со страху. А те повытаскивали из карманов арсенал и давай палить друг в дружку. Восемь трупов, пятеро раненых к тем двоим, которых привезли первыми. Хирурги в ту смену с ног сбивались, хорошо еще, что несколько ординаторов оказалось под рукой. Вот уж руку набили ребята! Обычно ординаторы начинают с «крючков», то есть ассистируют на операции, растягивая рану, осушая ее, перевязывая легко доступные сосуды. Потом их допускают делать то, что попроще, а сложное достается им напоследок. А тогда не до разбора было — бери на стол да оперируй. И пошевеливайся — «Скорая» все везет, да везет.
Седьмой корпус, токсикологию, однажды чуть не сожгли. Хотели поджечь, уже канистры с бензином тащили из машин, но резко передумали, когда разом несколько нарядов милиции приехало. Причина? Не спасли злодеи-токсикологи очередного «передозировавшегося». Что теперь, по каждому такому случаю токсикологию поджигать? Сейчас вроде бы смешно вспоминать, а тогда не до смеха было.
Доктор Нырчиков из торакоабдоминальной хирургии стал врачом в какой-то крупной группировке. Мгновенно поднялся, сменил азээлковский «Москвич» (кто сейчас помнит тот АЗЛК и «Москвичи», которые на нем выпускались?) на «почти новую» «бэху», приоделся, приосанился, приобрел значимость. «Как оно?» — однажды поинтересовался Крылов. «Нормально, — ответил Нырчиков, — можно сказать, что работаю семейным врачом». Продолжалось это года полтора, а в девяносто пятом Нырчиков исчез. Уехал из дома в субботу утром, пообещав жене вернуться к обеду, и больше его не видели. Можно, конечно, предположить всякое, вплоть до тайной эмиграции по чужому паспорту в Аргентину (а что, Нырчиков бы смог), но все в Склифе, в том числе и Крылов, пребывали в уверенности, что от Нырчикова попросту избавились, как от не совсем своего и в то же время много знающего. «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».
В травматологии свои заморочки и свои «отягощенные родственные анамнезы». Многие пациенты с травмами подлежат амбулаторному долечиванию. Это логично — если все, что надо, сделано и остается только ждать, пока срастутся кости, то почему бы не делать этого в домашних условиях, а койку в отделении освободить для того, кому она нужнее, кому предстоит операция? Увы, многие люди (в том числе и обеспеченные, с возможностями), совершенно не торопятся забирать из отделения своих близких, потому что не хотят себе лишних забот. «Все срастется, начнет ходить самостоятельно, тогда и заберем, — говорят они. — А пока пусть у вас полежит». А некоторых пациентов, которые уже никогда не встанут, родственники часто норовят оставить в отделении навсегда. «А что мы можем с ними дома делать? Нам ухаживать некогда, мы работаем». Людям все едино, что Склиф, что дом-интернат для престарелых и инвалидов.
Стоит хоть немного надавить — и разлетаются по инстанциям жалобы, а по Всемирной паутине гневные рассказы. Врачи-садисты (кому нравится, может вместо «врачи-садисты» поставить «врачи-убийцы») выбрасывают из больницы тяжелобольного человека, потому что у его родственников нет денег на взятки-«подмазки». Ах, сволочи, забыли, как клялись Гиппократу… Ату их, ату! Интернет, конечно, великое благо и удобство, но есть от него и вред. Всякая пурга распространяется в нем молниеносно, порождая бури откликов (ну любят люди критиковать, это у них природное свойство такое) и привлекая начальственное внимание. Разве мало случаев, когда на пике информационной волны (или лучше сказать — «информационной войны»?) оказавшихся крайними просто приносили в жертву. Некоторые врачи, затравленные обществом, даже жизнь самоубийством кончали. Недаром же говорят психиатры: «Стресс быстрее до веревки доведет, чем до бутылки».
Сейчас уже и студентов начали обучать стратегиям поведения в конфликтных ситуациях, Крылов этого еще не застал. Да разве ж этому можно по учебникам научиться? Этому только жизнь учит, по мере накопления опыта. Крылову поначалу казалось, что разумным словом можно достучаться до любого. Какое там! Бейсбольной битой до любого можно достучаться, а словом только до понятливых. Но бейсбольная бита врачу как-то не к лицу. Не сочетается она с традиционным образом врача, да и принципам гуманизма противоречит. А иногда придешь в ординаторскую после очередного бурного общения, вздохнешь и подумаешь: «Врезать бы им чем-нибудь увесистым — тогда бы поняли». Однако такие мысли лучше не озвучивать и вообще гнать от себя подальше. Не к лицу они врачу, который по определению является гуманистом.
Крылов вздохнул, посмотрел в окно, посмотрел на часы, подумал, что неплохо бы сегодня слегка размяться в бассейне, пододвинул к себе чистый лист бумаги, взял ручку и начал писать, стараясь, чтобы слова выходили как можно более разборчивыми. Главный врач не любил нечитаемых почерков, а Крылов и в школе писал коряво, а два десятилетия врачебной работы, с ее вечной торопливой писаниной, убили его почерк окончательно.
«Заместителю директора
НИИ СП имени Склифософского по лечебной работе,
главному врачу профессору Гайтанскому Ю. Я.
от
врача отделения неотложной сосудистой хирургии
Крылова Игоря Робертовича
Объяснительная
27 октября 2011 года в ординаторской отделения состоялся мой разговор с сыном Тошинцева Максима Степановича, находившегося в то время на лечении в отделении неотложной сосудистой хирургии (история болезни № 11–965), Тошинцевым Петром Максимовичем. В ходе разговора Тошинцев П. М. высказал претензии по лечению, проводящемуся его отцу, и условиям его пребывания. Он требовал прооперировать отца и перевести его в одноместную палату. Я в спокойной, доступной для понимания форме объяснил, что Тошинцеву М. С. оперативное лечение по состоянию здоровья не показано, а также объяснил невозможность перевода в одноместную палату. Тошинцев П. М. не внял моим объяснениям и стал проявлять агрессию в мой адрес — обругал меня нецензурно и, взяв за воротник халата обеими руками, попытался прижать к стене. Эти действия я расценил как угрожающие моему здоровью, поэтому принял меры оборонительного характера, а именно схватил Тошинцева П. М. за руки и, приложив усилие, заставил его отпустить меня. После этого я указал Тошинцеву П. М. на недопустимость подобного поведения и предложил продолжить общение сразу же после того, как Тошинцев П. М. успокоится, но он повторно обругал меня нецензурными словами и ушел. Считаю, что в сложившейся обстановке я действовал в соответствии со сложившейся обстановкой. Очевидцев нашего разговора не было.
Насчет того, где и при каких обстоятельствах Тошинцев П. М. получил левосторонний перелом мыщелкового отростка нижней челюсти, о котором сказано в копии выписки из челюстно-лицевого госпиталя для ветеранов войн № 2, я ничего сказать не могу, поскольку подобной информацией не располагаю».
— Прекрасный образец канцелярского творчества! — восхитилась начальница отдела кадров, прочитав объяснительную доктора Крылова. — Особенно вот это: «Считаю, что в сложившейся обстановке я действовал в соответствии со сложившейся обстановкой»! Это же перл! Жемчужина! Вы, Игорь Робертович, в молодости в милиции не работали? Это типично их выражение.
— В молодости я санитаром работал, — улыбнулся Крылов. — В приемном отделении седьмой больницы. Срезался на вступительных экзаменах в первый мед и решил убедиться, что оно мне вообще надо. Там заодно и научился объяснительные писать. Бывало, мы всей сменой по три-четыре объяснительные писали во время дежурства. А Тошинцев этот вообще какой-то шизоид. Он еще и плюнул в меня, только я об этом писать не стал. Тем более что он промахнулся.
— А челюсть — это точно не вы, Игорь Робертович?
Доктору Крылову Инесса Карповна симпатизировала. Ей вообще нравились такие мужчины — спокойные, немногословные, с волевыми чертами лица.
— Да видели бы вы, Инесса Карповна, его будку! — Крылов раздвинул ладони, показывая примерные размеры. — Во! И челюсть толщиной с мою руку! Я бы об его челюсть свою руку сломал! Но он, знаете ли, из тех, кто ни дня без приключений прожить не может. Вышел, наверное, из Склифа раздраженным и решил на ком-то злость сорвать, вот ему челюсть и сломали. И неужели вы можете допустить, что, получив перелом челюсти у нас, в Склифе, он отправился бы за помощью во второй челюстно-лицевой госпиталь? Да он весь Склиф бы на ноги поставил, требуя оказать ему помощь!
— Зачем же тогда он обвинил вас?
— А я знаю? — Крылов пожал плечами. — Больной человек, смешалось все в голове, вот и придумал себе. А может, просто подонок. Решил досадить таким образом, извлечь хоть какую-то пользу из своего перелома. Знаете, как говорят: «Нашему вору все впору».
