На третий день путешествующие остановилась у реки Иавок, где уже раньше расположились со своими животными около ста человек, большей частью из Персии. Едва успели они слезть на землю, как человек с кувшином воды подошел к ним и предложил напиться. Когда они с признательностью приняли предложение, он сказал, смотря на верблюда:

– Я возвращаюсь с Иордана, куда в настоящее время собралось из дальних стран много народа, путешествующего, как и вы, именитые друзья, но ни у одного из них нет такого прекрасного слуги, как ваш. В высшей степени благородное животное. Позвольте спросить, какой он породы?

Валтасар ответил и отправился искать место для стоянки, но более любопытный Бен-Гур воспользовался случаем для разговора.

– На каком месте реки сошелся народ? – спросил он.

– В Вифаваре.

– Это, должно быть, в том месте, где брод? Не могу понять, чем такое уединенное место могло заинтересовать путешественников.

– Я вижу, – сказал незнакомец, – что вы издалека и не слышали доброй вести.

– Какой вести?

– А той, что из пустыни явился святой человек, говорящий удивительные проповеди, которые сильно действуют на всех слушающих его. Он называет себя Иоанном из Назарета, сыном Захарии, и говорит, что он предтеча Мессии.

Даже Ира стала внимательно прислушиваться, когда незнакомец продолжал:

– Об этом Иоанне рассказывают, что он с детства вел жизнь в пещере у Ен-Геди, молясь и постясь строже, чем ессеи. Толпа стекается слушать его проповеди. Я тоже иду, чтобы послушать его.

– Что же он проповедует?

– Новое учение, неслыханное до сих пор в Израиле. Он проповедует покаяние и крещение. Ни раввины, ни все мы решительно не понимаем, кто он. Некоторые спрашивают, не Христос ли он, другие – не Илия ли, но он всем отвечает одно и то же: "...я глас вопиющего в пустыне: "исправьте путь Господу"...".

В это время незнакомец был позван товарищами. Когда он уходил, Валтасар взволнованно спросил его.

– Добрый чужестранец, скажи нам, там ли еще проповедник, где ты оставил его?

– Да, он в Вифаваре.

– Кем может быть этот назареянин, как не вестником нашего Царя, – сказал Бен-Гур Ире.

За это короткое время он стал считать дочь более заинтересованной таинственной личностью, чем ее престарелый отец. Теперь, однако, потухшие глаза последнего снова вспыхнули, и он встал, говоря:

– Надо торопиться. Я не устал.

И они отправились помогать невольнику. За ужином на привале в Рамоф-Галааде между тремя путниками произошел короткий разговор.

– Завтра надо встать пораньше, сын Гура, – сказал старик. – Спаситель может прийти, а нас не будет.

– Царь не может быть далеко от своего вестника, – шепнула Ира, приготовясь занять свое место на верблюде.

– Увидим завтра, – возразил Бен-Гур, целуя ее руку.

На другой день часов около трех, выйдя из ущелья, окружающего подошву горы Галаад, по которому они следовали от Рамофа, путешественники выехали в бесплодную степь к востоку от священной реки. Напротив виднелась граница старых пальмовых лесов Иерихона, простирающихся до гористой части Иудеи. Сердце Бен-Гура билось сильнее, потому что он знал, что брод уже близок.

– Радуйся, добрый Валтасар, – сказал он, – мы уже почти у цели.

Погонщик подгонял верблюда, и вскоре путникам стали попадаться шалаши, палатки и привязанные животные, наконец показалась река и толпа народа, стоящая на берегу. На западном берегу реки виднелась другая толпа. Узнав, что проповедник говорит речь, они заторопились, но когда они приблизились, толпа вдруг заколыхалась, распалась и люди начали расходиться.

Они опоздали.

– Остановимся здесь, – сказал Бен-Гур Валтасару, с горя ломавшему руки. – Может быть, назареянин пройдет этой дорогой.

Народ был слишком поглощен услышанной проповедью и рассуждением о ней, чтобы обратить внимание на вновь прибывших. Когда же несколько сот человек разошлись и случай увидеть Иоанна, казалось, был совершенно потерян, внимание путешественников было привлечено человеком, идущим от реки в их сторону, – его странная наружность сразу заставила их забыть все остальное.

Внешность этого человека была сурова. Сухощавое лицо цвета темного пергамента и падавшие на плечи и спину выжженные солнцем волосы придавали ему вид подвижника. Глаза ярко горели. Рубашка из грубейшей верблюжьей шерсти – такой, какую бедуины употребляют на свои шатры, – прикрывала его тело до колен, а у поясницы была перевязана широким ремнем. Ноги были босы. К поясу была прикреплена сумка. Он опирался на суковатую палку. Движения его были быстры. Он осматривался кругом, как бы ища кого-то.

Красавица египтянка смотрела на сына пустыни с удивлением. Отдернув занавес своего балдахина, она сказала Бен-Гуру, находившемуся вблизи на лошади.

– Неужели это вестник царя?

– Это назареянин, – сказал он, не отводя глаз.

Сказать правду, Бен-Гур и сам был более чем разочарован. Он был знаком с аскетами, и многое ему было близко в них – равнодушие к общественному мнению, упорство в подвижничестве, доведенное до полного презрения к самым ужасным телесным страданиям, делавшее из них людей как бы другой породы. Но его мечты о царе, которого он возвеличивал в своем воображении, не допускали ни малейшего сомнения, что он и в предтече найдет признаки царского достоинства того, возвещать которого он явился. При взгляде на человека, стоящего перед ним, в его памяти воскрес длинный ряд придворных, которых он привык видеть в коридорах дворца, и сравнение невольно омрачило его.

Возмущенный, пристыженный, потрясенный, он только и мог ответить:

– Это назареянин.

Впечатление Валтасара было совсем другого рода. Пути Бога, как он знал, не были человеческими путями. Он видел Спасителя ребенком в яслях и верой своей был приготовлен встретить воплощение Бога в простом и суровом образе. Он оставался неподвижен, со скрещенными на груди руками, с молитвой на устах. Он не ожидал царя.

В то время как Валтасар и Бен-Гур находились под сильным влиянием увиденного, произведшего на них такое различное впечатление, другой человек сидел на камне у самой реки, размышляя, вероятно, о только что слышанной им проповеди. Но, наконец, он встал и быстро направился по дороге, пересекающей путь, которым шел Иоанн, и ведущей мимо белого верблюда. Когда незнакомец был в десяти шагах от животного, а проповедник в двадцати, этот последний остановился, отбросил от глаз волосы, взглянул на незнакомца и поднял руки, как бы подавая знак народу. Все остановились, готовые слушать. Когда же воцарилась полнейшая тишина, проповедник поднял посох, находившийся в его правой руке, и указал им на незнакомца.

Все насторожились.

Бен-Гур и Валтасар, движимые одним и тем же чувством, тоже взглянули на указываемого человека, и он произвел на них однородное впечатление, но только в различной степени.

Он шел почти прямо к ним. Рост его был немного выше среднего, он был худощав, движения его – спокойные и уверенные, как у человека, преданного думам, одежда состояла из хитона, поверх которого он носил так называемый талиф. На правой руке он нес платок, который евреи обыкновенно носят на голове, красная повязка которого свешивалась свободно вдоль его бока. За исключением этой повязки и узкой голубой каймы вдоль нижнего края талифа, вся остальная одежда была из полотна, пожелтевшего от пыли. Кисти талифа были голубые с белым, как предписано законом для раввинов. Сандалии на ногах были самые простые. Он не имел ни мешка, ни пояса, ни посоха.

Эти подробности наши путешественники заметили вскользь, главное же их внимание приковало к себе лицо человека, очаровавшее как их, так и всех окружавших, глядевших на него.

Голова его была открыта, длинные, несколько волнистые волосы, разделенные пробором, были каштанового цвета с красновато-золотистым отливом в местах, наиболее освещенных солнцем. Под широким лбом и правильными дугообразными бровями светились большие темно-голубые глаза, которым длинные ресницы придавали вид необыкновенной мягкости. Кроткое выражение глаз, бледность кожи, мягкость волос и шелковистость бороды, падавшей до груди, – все придавало ему такое выражение, что на войне ни один солдат при встрече с ним не решился бы засмеяться, а ребенок с полной доверчивостью протянул бы ему свои ручонки под влиянием верного детского инстинкта, и вообще никто не решился бы сказать, что он не прекрасен.

Человек при виде этого лица мог по своему вкусу находить, что в нем светится или ум, или любовь, или сострадание, или же, наконец, грусть, но, вернее всего, в нем отражалось все это вместе. Взгляд его неизгладимо запечатлевался в памяти, как выражение безграничной души, видящей и проникающей во всю бездну греховности окружающих его людей, и однако при взгляде на него невольно чувствовалась его беспредельная мягкость или доброта, чувствовалась по крайней мере теми, кто знал, что эти качества – результат мужественного умения переносить страдания. Такова была мощь мучеников и святых, имена которых занесены в святцы, и поистине таков был дух этого человека.

Медленно приближался он к трем путешественникам.

Бен-Гур верхом на коне и с копьем в руке обратил бы на себя внимание Царя, но Его взор был устремлен на Валтасара, старого и непригодного для какой бы то ни было деятельности.

Установилась глубокая тишина.

Внезапно назареянин, указывая посохом на незнакомца, воскликнул:

– Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира.

Толпа, безмолвно приковав свое внимание к словам проповедника и выжидая, что последует затем, была поражена речью, смысл которой превосходил ее понимание, и на Валтасара она произвела необыкновенно сильное действие. Ему еще раз было дано видеть Искупителя. Вера все еще жила в его душе, и в настоящую минуту благодаря ей он мог провидеть глубже окружающих его людей – мог познать Того, Кого он жаждал обрести. Итак, идеал его веры стоял перед ним, совершенный и лицом, и каждым движением, и даже в той одежде и в том возрасте, в каком он ожидал увидеть Его. И как бы для того, чтобы уничтожить всякую возможность сомнения в тождестве этого лица с Тем, Кого египтянин так пламенно ожидал, и окончательно убедить трепещущего старца, назареянин повторил свой возглас:

– Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира.

Валтасар пал на колени. Ему не нужно было пояснять значения этих слов, и назареянин, как бы зная это, повернулся к другим, стоявшим вокруг него в изумлении, и продолжал:

– Сей есть, о Котором я сказал: за мной идет Муж, Который стал впереди меня, потому что Он был прежде меня. Я не знал Его, но для того пришел крестить в воде, чтобы Он был явлен Израилю. Я видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем. Я не знал Его, но Пославший меня крестить в воде сказал мне: на Кого увидишь Духа сходящего и пребывающего на Нем, Тот есть крестящий Духом Святым. И я видел и засвидетельствовал, что Сей есть... – он умолк, продолжая указывать посохом на человека в белой одежде, как бы для того, чтобы сильнее укрепить в памяти слушателей предыдущие слова и возбудить сильнейшее внимание к последующим, – ...и засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий.

– Это Он, это Он! – воскликнул Валтасар, подняв к небу глаза, полные слез.

Мгновение спустя он лежал на земле без чувств.

Тем временем Бен-Гур рассматривал лицо незнакомца, но с совершенно иными чувствами. Он не оставался, конечно, нечувствительным к чистоте этого лица, к этой задумчивости, доброте, кротости и безгрешности, но мысли его были заняты главным вопросом: "Кто этот человек: Мессия или царь?" Явление его было вполне царственное.

Глядя на это спокойное, полное благоволения лицо, самая мысль о войне и завоеваниях, о тщеславной жажде власти казалась глубоко неуместной. И в душе он почувствовал, что Валтасар был прав, а Симонид ошибался. Этот человек явился не для того, чтобы восстановить престол Соломона, он не обладает ни духом, ни званием Ирода, царем он может быть, но не другого царства и не более могущественного, чем Рим.

Понятно, что это было не заключение, к которому пришел Бен-Гур, а только ряд его впечатлений. А пока он смотрел на это чудное видение, что-то смутное стало воскресать в его памяти. "Конечно, – думал он, – я видел этого человека и прежде, но где и когда?" Что этот взгляд, спокойный, полный сострадания и любви, так же некогда покоился на нем, как теперь на Валтасаре, становилось для него все более и более несомненным. Наконец словно луч солнца блеснул в его памяти и пред ним воскресла сцена у колодца в Назарете, когда римская стража гнала его на галеры, и он затрепетал всем существом. Это те самые руки, которые помогли ему, когда он погибал. Воспоминания так сильно переполнили его, что он не слышал пояснений проповедника, за исключением последних чудесных слов, звучащих в мире до сих пор: "Сей есть Сын Божий".

Бен-Гур вскочил с лошади, чтобы поклониться своему благодетелю, но Ира закричала:

– Сын Гура, помоги, мой отец умирает.

Он остановился, оглянулся и поспешил ей на помощь. Она дала ему чашу, и, предоставив слуге поставить верблюда на колени, он побежал к реке за водой. Когда он вернулся, незнакомца уже не было.

Наконец Валтасара привели в чувство. Протянув вперед руки, он сказал слабым голосом:

– Где Он?

– Кто? – спросила Ира.

Глубокое чувство блаженства выразилось на лице доброго старца, как будто его последняя воля была исполнена, и он отвечал:

– Искупитель, Сын Божий, Которого я удостоился видеть.

– Ты так же думаешь? – тихо спросила Ира у Бен-Гура.

– Время полно чудес, подождем, – был его ответ.

На следующий день, когда все трое ожидали Его, назареянин прервал свою проповедь, воскликнув с благоговением:

– Вот Агнец Божий.

Глядя в ту сторону, куда он указывал, они снова увидели незнакомца. У Бен-Гура при виде Его стройной фигуры и божественно прекрасного лица, полного святой грусти, мелькнула новая мысль.

– И Валтасар, и Симонид – оба правы. Разве не может Искупитель быть и Царем?

И он спросил у стоявшего рядом человека:

– Кто это идет?

– Сын плотника из Назарета, – ответил тот.