Палатка была раскинута под деревом, так что журчание источника постоянно услаждало слух. Тишина долины, свежесть воздуха, красота цветов, какой-то праздничный покой проникли в душу старика. Его голос, жесты и все манеры дышали необыкновенной мягкостью, и каждый его взор, обращенный на Бен-Гура, разговаривавшего с Ирой, выражал нежное сопереживание.

– Когда мы догнали тебя, сын Гура, – сказал он, окончив закусывать, – мне показалось, что твое лицо было обращено к Иepycaлиму. Могу ли узнать, не туда ли ты направляешься?

– Да, я еду в Священный Город.

– Я бы желал узнать, нет ли более короткого пути, чем путь через Равва-Аммон.

– Есть путь короче, хотя и более трудный, – через Геразу и Равва-Гилеад, которым я и намерен ехать.

– Я горю нетерпением, – продолжал Валтасар. – В последнее время мне видятся сны или, вернее, все один и тот же сон. Голос слышится мне во сне, и он говорит: "Встань и спеши! Тот, Кого ты так давно ждешь, близок".

– Ты разумеешь будущего Царя Иудейского? – спросил Бен-Гур, с удивлением устремив свои взоры на египтянина.

– Да, именно.

– Значит, ты ничего о Нем не слыхал?

– Ничего, за исключением слов этого голоса во сне.

– В таком случае прочти это известие, которое обрадует тебя, как обрадовало уже меня.

Бен-Гур достал из кармана письмо Маллуха. Рука египтянина, державшая письмо, сильно дрожала. Он читал громко, и по мере чтения волнение его все более усиливалось, жилы на шее вздувались и бились. В заключение он поднял к небу глаза, в которых блистала радость. Он не задавал вопросов, не питал ни малейшего сомнения, но, полный чувства благодарности, воссылал молитву: "О Боже, Ты был милосерд ко мне. Даруй мне, молю Тебя, узреть Спасителя, поклониться Ему, и тогда Твой раб будет готов отойти с миром".

Своеобразность этой простой молитвы произвела на Бен-Гура глубокое впечатление. Никогда присутствие Бога не казалось ему столь близким и неопровержимым. Он как будто склонился над ними или стоит рядом, как друг, готовый исполнить малейшую просьбу, как отец, которому одинаково дороги все дети, отец не только иудеев, но и язычников, всеобщий Отец, не нуждающийся в посредниках, будь то раввины, жрецы или учителя. И мысль, что такой Бог пошлет человечеству Спасителя, а не царя, показалась Бен-Гуру до такой степени естественной, до того сообразной с тем, в чем более всего нуждалось человечество, и с природой Самого Бога, что он не мог устоять, чтобы не спросить Валтасара:

– И теперь, Валтасар, когда Он уже явился в мир, ты все так же полагаешь, что Он будет Спасителем, а не царем?

– Как мне понять тебя? – отвечал он. – Дух, бывший моим водителем, более не являлся мне. Я верю голосу, говорившему мне во сне, но более я не имею никаких откровений.

– Я хочу напомнить тебе разницу в наших взглядах, – сказал Бен-Гур. – Ты полагал, что Он будет Царем, но не как кесарь, что Его царство будет духовное, а не мирское.

– О да, – сказал египтянин. – И я остаюсь при том же мнении. Я вижу различие наших ожиданий. Ты ждешь царя людей, а я – Спасителя душ.

Он умолк, и лицо его выражало то усилие, которое мы нередко встречаем в людях, желающих выяснить высокую мысль, слишком трудно поддающуюся пониманию или слишком тонкую для выражения ее простыми словами.

– Помоги мне, сын Гура, прояснить тебе мое верование, так как при этом ты увидишь, почему то – духовное – царство, которое я ожидаю от Него, будет во всех отношениях выше кесарева величия, и поймешь тот интерес, с которым я ожидаю пришествия таинственной личности, приветствовать которую мы идем.

Я не могу сказать, когда зародилась в человеке мысль о душе. Очень может быть, что наши прародители вынесли ее с собой из сада, служившего им первой обителью. Зачем человеку душа? Лечь и умереть, не существовать более никогда – о, ни в какие времена человек не желал себе такого конца, никогда не существовало человека, не надеявшегося по смерти на нечто лучшее. Величайший из наших царей велел высечь свое изображение на утесе крепкой скалы. Ежедневно в сопровождении целой толпы он отправлялся смотреть на эту работу, наконец она была закончена. При виде ее он мог с гордостью сказать: пусть приходит смерть, после нее я все же буду жить. Его желание исполнилось – статуя стоит и сейчас.

А что сталось с самим царем? Вот лежит в царской гробнице мумия, бывшая некогда его телом, такая же мертвая статуя, как и та, что красуется в пустыне. Но где, скажи, сын Гура, где сам царь? Неужели он стал ничем? Две тысячи лет назад он был таким же живым человеком, как ты и я. И что же, неужели с последним вздохом он перестал существовать?

Сказать "да" – значит оскорбить Бога: лучше допустить, что Он создал нас более мудро, с жизнью после смерти не только в памяти людей, что, умирая, мы продолжаем жить жизнью, полной движения, ощущений, сознания, силы, восприимчивости, притом жизнью вечной.

Ты спрашиваешь, в чем заключается предначертание Бога? В том, что Он влагает в каждого из нас душу с тем простым законом, что бессмертие может быть только для души.

Но давай посмотрим, сколько отрады находит человек в сознании существования души. Во-первых, оно лишает смерть ее ужаса, обращая ее в простой переход к лучшему, а погребение – в посев зерна, из которого взойдет новая жизнь. Во-вторых, взгляни на меня, каков я теперь – хилый, утомленный, старый, сгорбленный, разбитый, взгляни на мое сморщенное лицо, взгляни на мое слабое зрение, дрожащий голос. А какое счастье для меня знать, что когда могила разверзнется, чтобы принять то негодное отрепье, которое я называю своим Я, новые незримые двери вселенной, которая есть обитель Бога, широко раскроются предо мной, пред моей освобожденной душой.

Я был бы рад сообщить тебе, какая отрада должна заключаться в этой будущей жизни! Не говори, что я ничего не знаю о ней. Нет, я знаю, и этого достаточно, что существование души неизбежно подразумевает условия ее божественного превосходства, что она тоньше эфира, неуловимее света, что она – жизнь в ее абсолютной чистоте.

И что же, сын Гура, зная это, неужели я стану спорить с собой или с тобой о несущественных вещах – например, о форме души, о том, где она находится, питается ли, одарена ли крыльями и прочее? Нет, лучше положимся на Бога. Он, создав нас для этой жизни, создал и известные условия, и они таковы, что служат мне достаточной гарантией, чтобы я мог доверчиво, как малое дитя, положиться на то, что и душа моя так же разумно устроена и так же соответствует той жизни, которая ей предстоит после смерти. Я знаю, что Он любит меня.

Добрый человек приостановился, чтобы испить воды, и рука, подносившая кубок к устам, дрожала. И Ира, и Бен-Гур разделяли его волнение и хранили молчание. Последнему все начинало казаться в ином свете. Ему яснее, чем когда-либо, стало понятно, что может существовать духовное царство, имеющее гораздо более существенное значение для людей, чем любое земное, и что Спаситель, действительно, скорее божественный дар, чем величайший из великих царей.

– Я могу спросить тебя, – продолжал Валтасар, – можно ли предпочесть земную жизнь вечной жизни, предназначенной для души? Предположим, что та и другая одинаково счастливы – неужели же час предпочесть году? А что значит терять шестьдесят лет в сравнении с вечностью в присутствии Бога?

Все живое одарено разумом. И разве не имеет глубокого значения то обстоятельство, что только человек одарен способностью обдумывать и предусматривать будущее? В этом я вижу тот признак, по которому Бог хотел указать нам, что мы созданы для другой, лучшей жизни, к которой мы стремимся по своей природе. Но обрати, пожалуйста, внимание на то, в чем наше спасение.

Египтянин, забыв, по-видимому, о своих слушателях, увлекся отвлеченными рассуждениями.

– У жизни есть свои задачи, – продолжал он, – и люди проводят дни над разрешением их, но что они значат в сравнении с вопросом познания Бога!

Валтасар остановился, чтобы несколько успокоиться, и Бен-Гуру казалось, что в его речи душа изливалась невольно сама собой.

– Прости мне, сын Гура, – продолжал добрый человек с величественным поклоном, сопровождаемым взглядом, полным нежности, – я старался показать тебе основу моей веры. Я очень сожалею, что мои слова бессильны, но постарайся вникнуть в сказанное. Рассмотри сперва превосходство жизни, ожидающей нас после смерти, и обрати внимание на те чувства, которые при этом пробудятся в тебе. Вспомни затем, что посмертная жизнь до того затемнена, что оправдывает название "затерявшегося света". И если ты обретешь его, о сын Гура, то возрадуйся, как радуюсь и я, хотя речь моя бедна, ибо ты поймешь, почему мы гораздо более нуждаемся в Спасителе, чем в царе, и тот, навстречу Которому мы идем, перестанет рисоваться в твоих ожиданиях воином с мечом и монархом, увенчанным короной.

Сам собою встает вопрос: "Как при встрече мы признаем Его?" Если ты будешь продолжать считать Его царем, подобным Ироду, то, конечно, скажешь: "Это он", только встретив человека в багрянице и со скипетром в руках. Напротив, тот человек, которого ожидаю я, должен быть беден, смирен и безвестен – человек, по-видимому, как и все остальные, и признак, по которому я узнаю Его, будет не так прост. Он должен указать мне и всему человечеству путь к вечной жизни, к этой чудной, чистой жизни нашей души.

Некоторое время царила глубокая тишина, прерванная Валтасаром.

– Встанем и продолжим наш путь. Под влиянием сказанного мной во мне самом еще сильнее разгорелось нетерпение увидеть Того, о Ком я вечно думаю, и если я тороплю тебя, сын Гура, и тебя, моя дочь, то это да послужит мне извинением.

По его знаку слуга принес им вино в кожаном мехе. Они выпили и, свернув полотенца, встали. Пока слуга складывал палатку и навьючивал верблюда, все трое умылись в пруду.

Немного погодя они пустились в путь, намереваясь догнать караван.