Примерно в то же время, когда смотритель Гезий излагал свой доклад трибуну, по восточному склону Масличной горы взбирался пешеход. Дорога была неровной и пыльной, растительность выжжена, так как в Иудее было сухое время года. Хорошо, что путник был молод, силен и шел в легкой одежде.

Он двигался медленно, часто смотря то направо, то налево, но не с той все возрастающей тревогой человека, неуверенно идущего вперед, а скорее с видом путника, приближающегося к своему дому после продолжительного отсутствия. Он был доволен и как будто говорил всему окружающему: "Я рад, что опять с вами. Посмотрим, как вы изменились".

Поднявшись, он остановился, чтобы оглянуться назад на открывающийся перед его глазами вид, завершенный горой Моав. Когда же он приблизился к вершине, то ускорил шаги, не чувствуя усталости, все спеша вперед и ни на минуту не останавливаясь и не оборачиваясь назад. На вершине, достигнув которую он несколько уклонился вправо от проторенной тропы, он вдруг остановился, словно прикованный невидимой рукой. Можно было заметить, что глаза его были широко раскрыты, щеки пылали, грудь вздымалась от чудной картины, широко расстилавшейся перед ним. Путник этот был Бен-Гур, а перед ним был Иерусалим – святой город времен Ирода, святой город Христа.

Бен-Гур выбрал себе камень, сел и, освободив голову от свернутого платка, заменявшего ему шапку, стал любоваться панорамой. То же самое делали и делают разного рода люди при разного рода обстоятельствах – и сын Becпacиaнa, и мусульмане, и крестоносцы, и паломники из обширного Нового Света, открытого почти через пятнадцать веков после времени нашего рассказа. Но едва ли кто-нибудь из этого множества людей смотрел на город с более горестной нежностью, чем Бен-Гур. Его волновали воспоминания о соотечественниках, их торжестве и несчастиях, об их истории – истории Бога. Этот город был живым памятником их преступлений и добродетели, их упадка и гения, их благочестия и неверия. Взор Бен-Гура выражал гордость, которая могла бы наполнить его тщеславием, если бы не мысль, что эти царственные владения не принадлежат более его соотечественникам, что богослужение в храме совершается с разрешения иностранцев, что на холме, где обитал Давид, находятся мраморные палаты, где с Божьих избранников выжимаются подати и где их бичуют за истинное бессмертие веры. Помимо этой национальной радости и горести, общей у него со всеми евреями того времени, Бен-Гур принес с собой и свои личные воспоминания, и свою историю, которая жила в его памяти и которую зрелище Иерусалима только осветило и оживило.

Гористая местность меняется мало, а тем более там, где горы скалисты. Картина, которая привлекла взоры Бен-Гура, та же и ныне. Солнце все так же освещает склоны Масличной горы. Виноградники, которыми они одеты вперемежку с кривыми фигами и старыми дикими маслинами, там сравнительно зелены. Внизу по высохшему ложу Кедрона стелется зелень, на которой отдыхает взор, а там, где кончается Масличная гора и начинается гора Mopиa, с грубой резкостью выступает белая, как снег, стена, заложенная Соломоном и достроенная Иродом. Над всеми постройками возвышается их венец – беспредельно священный, бесконечно прекрасный, величественный по размерам, сияющий золотом храм, святилище и святая святых. Ковчега не было, но Иегова был – Он пребывал здесь в вере каждого чада Израилева. Как храм, как памятник искусства, он до сих пор не имеет себе равных. Теперь от него не осталось камня на камне. Кто восстановит это здание? Когда начнется это восстановление? Так спрашивает себя каждый путник на том месте, где находился в настоящую минуту Бен-Гур, – спрашивает, зная, что ответ в руках Божьих.

Между тем взгляд Бен-Гура поднялся еще выше храма, к Сионской горе, освященной воспоминаниями, неразрывными с царями-помазанниками. Когда он вычленил среди множества величественных сооружений дворец Ирода, его мысль невольно перенеслась к грядущему Царю, Которому он посвятил себя, по стопам Которого он решил идти, божественную десницу Которого он вечно ощущал в своих мечтах. Он думал о том дне, когда новый Царь придет овладеть принадлежащим ему – Mopиa с ее храмом, Сионом с его башнями и дворцами, с крепостью Антония, сурово хмурящейся справа от храма, с новым, еще не обнесенным стеной городом Везефой, с миллионами израильтян, которые соберутся с пальмовыми ветвями и знаменами и будут радоваться, что Бог покорил Израилю весь мир.

Жить – значит мечтать. Только мертвым чужды мечты. Не будем же смеяться над Бен-Гуром за то, что мы сами бы делали на его месте в то время и при тех же обстоятельствах.

Солнце стояло низко. По временам его блестящий диск покоился на дальней вершине западных гор, заливая блеском все небо над городом и ложась золотыми полосами на стены домов и крепости. Затем оно исчезло, как бы нырнув. Тишина направила мысли Бен-Гура к дому его отца, если дом еще цел.

Приятные впечатления вечера смягчили его чувства и, разрушив честолюбивые замыслы, вернули к той действительности, ради которой он явился сюда. В то время, когда он с Ильдеримом находился в пустыне и осматривал все ее укрепленные места, знакомясь с ней, как солдат знакомится со страной, в которой намеревается воевать, однажды явился гонец с известием об отставке Грата и назначении на его место Пилата.

Мессала потерял все и считал Бен-Гура мертвым, Грат лишился власти и удален – что теперь мешало Бен-Гуру разыскивать мать и сестру? Уже нечего было бояться. Если он сам не мог осмотреть иудейские тюрьмы, то мог исследовать их при помощи других. Если пропавшие найдутся, то у Пилата нет оснований держать их под стражей, да в крайнем случае можно прибегнуть к подкупу. Иуда намеревался переправить их в безопасное место и тогда с успокоенной мыслью, с совестью, удовлетворенной исполнением главного долга, всецело предаться грядущему царю. Решение это было принято им. Ночью Бен-Гур посоветовался с Ильдеримом и получил его согласие. Трое арабов проводили Иуду до Иерихона, где он оставил и их, и лошадей, а сам пешком отправился дальше. Маллух должен был встретить его в Иерусалиме.

Первым вопросом было: с чего начать? Этого Иуда еще не решил. Ему хотелось начать с крепости Антония. Погребение вроде того, какому подверглась его семья, было возможно именно здесь. Кроме того, в таких затруднительных случаях является естественное побуждение начать поиски с того самого места, где совершилась пропажа, а он не мог забыть, что в последний раз видел мать и сестру, когда стража волокла их по дороге в крепость. Если теперь их здесь нет, то все же они были здесь раньше, и должен остаться какой-нибудь протокол этого факта, ключ, по следам которого остается идти до конца. Кроме этого, было еще одно обстоятельство, дававшее ему надежду. Он узнал от Симонида, что кормилица Амра жива. Вы помните, конечно, что, преданное существо, она в то утро, когда несчастье постигло Гуров, вырвалась и убежала от стражи во дворец, где ее опечатали вместе с имуществом семьи. В течение следующих лет Симонид поддерживал ее, так что теперь она была единственной обитательницей большого дома, который Грат был не в силах продать, несмотря на все свои старания. История его законных владельцев хранила эту собственность от покупателей. Проходившие мимо него шептались – молва считала его притоном духов, вероятно, вследствие стонов бедной старой Амры, слышимых иногда на крыше, иногда сквозь решетчатое окно. Бен-Гур полагал, что если ему удастся добраться до нее, то она поможет ему хотя бы слабыми сведениями. Уже один ее вид в этих местах, столь омраченных воспоминаниями, был бы для него некоторой отрадой.

Итак, прежде всего он решил идти в старый дом и повидаться с Амрой, поэтому вскоре после захода солнца он встал и начал спускаться с горы по дороге, поворачивающей к северо-востоку. Внизу, недалеко от подошвы, окруженной ложем Кедрона, он достиг перекрестка с дорогой, идущей к Силоамской деревне и источнику с тем же именем. Там он встретил погонщика, ведущего на базар нескольких баранов. Он заговорил с этим человеком и в его обществе прошел мимо Гефсимании через Рыбные ворота в город.