На следующую ночь Бен-Гур и Эсфирь стояли на террасе громадного склада. Внизу, на берегу, была сильная суета: грузились тюки и ящики, раздавались крики людей, фигуры которых при свете факелов напоминали трудолюбивых карлов волшебных восточных сказок. Галера готовилась немедленно отплыть. Симонид еще был занят своими делами: ему предстояло, когда все будет готово, дать инструкции капитану корабля следовать без остановок до Остии, морской гавани Рима, высадить там пассажира и затем не спеша направиться к Валенсии на берегу Испании.

Пассажир этот был торговым представителем, отправляемым для продажи наследства Аррия. Когда будет снят трап и корабль тронется в путь, Бен-Гур безвозвратно будет связан с тем делом, которое решено было накануне. Если бы он пожелал отказаться от соглашения с Ильдеримом, то для этого ему оставалось лишь несколько мгновений, но пока еще он был свободен и стоило ему сказать лишь слово, и союз бы распался.

Очень может быть, что именно такие мысли мелькали в его голове. Он стоял со скрещенными руками и видом человека, борющегося с самим собой. Он был молод, красив, богат, только что покинул патрицианские кружки римского общества, и потому ему было естественно оглянуться на то, что он оставлял позади, приобретая взамен полную опасностей печальную жизнь изгнанника и кару закона, вечно тяготеющую над ним. Легко можно представить себе аргументы, которые приходили ему на ум: безнадежность борьбы с кесарем, неопределенность как пришествия Царя, так и всего связанного с этим, а с другой стороны – покой, почести, слава, а более всего прелесть домашней жизни, которую он едва изведал, и кружок преданных друзей.

Вечно лукавящее сердце под влиянием стоящей рядом Эсфири нашептывало ему: "Остановись и возьми свое счастье" и рисовало только праздничную сторону жизни.

– Была ли ты в Риме? – спросил он.

– Нет, – отвечала Эсфирь

– А хотелось бы тебе побывать там?

– Думаю, что нет.

– Почему?

– Я боюсь Рима, – отвечала она с заметной дрожью в голосе.

Он опустил свой взор на нее: рядом с ним она казалась совершенным ребенком. В темноте нельзя было рассмотреть ее лица и даже фигура сливалась с окружающим мраком. Он вспомнил о Тирсе, и прилив нежных чувств охватил его: так стояла рядом с ним его сестра в злополучное утро приключения с Гратом. Бедная Тирса! Где она теперь? И нежность эта излилась на Эсфирь. Она, правда, не была его сестрой, но никогда он не мог смотреть на нее как на рабу, и то обстоятельство, что по закону она была его рабой, заставляло его относиться к ней с величайшим вниманием и нежностью.

– Я не могу думать о Риме, – продолжала она спокойным голосом и с вполне женственной грацией, – как о городе дворцов и храмов, населенном массой жителей. Он всегда представляется мне чудовищем, поглотившим одну из прелестнейших стран миpa и осудившим лучших его людей на смерть, чудовищем ненасытно кровожадным, сопротивляться которому немыслимо.

Она опустила свой взор и замолкла в нерешительности.

– Продолжай, – сказал одобрительно Бен-Гур.

Она придвинулась к нему и, подняв на него глаза, сказала:

– Зачем ты хочешь стать его врагом? Не лучше ли жить в мире с Римом и наслаждаться спокойствием? Ты изведал уже много горя и знаешь всю прелесть вражеских оков. Горе иссушило твою молодость, и неужели ты обрекаешь на горе всю остальную жизнь?

По мере того как она говорила, казалось, что ее девичье лицо все ближе приближалось к его лицу. Он наклонился к ней и тихо спросил:

– А что же мне делать, Эсфирь?

Она колебалась несколько мгновений и затем спросила:

– У тебя дом близ Рима?

– Да.

– Он красивый?

– Прелестный дворец среди садов. Фонтаны бьют вокруг и внутри него, статуи гнездятся в тенистых нишах, окружающие холмы покрыты виноградниками и так высоки, что с них видны и Неаполь, и Везувий, равно как и бесконечная синева моря, усеянного белыми парусами. Рядом находится загородный дворец кесаря, но в Риме говорят, что старая вилла Аррия прелестнее его.

– И жизнь там тихая?

– Никогда я не знал более тихих, ясных дней и лунных ночей, чем там. Теперь, когда старый владелец умер, а я здесь, ничто не нарушает тишины той виллы – разве разговоры слуг, щебетанье счастливых птичек и плеск фонтанов. Там ничто не меняется, только увядшие цветы сменяются вновь распустившимися и свет солнца исчезает в тени набежавшего облачка. Жизнь там, Эсфирь, слишком спокойна для меня. Меня постоянно грызла мысль, что я, которому предстоит столько дел, погружаюсь в изнеженную праздность, опутываю себя шелковыми цепями и рано или поздно закончу тем, что ничего не сделаю.

Она глядела на море.

– Зачем ты спрашивала меня об этом?

– Мой добрый господин...

– Нет, нет, Эсфирь, зови меня другом, братом, если хочешь, но твоим господином я не был и никогда не буду. Зови меня братом.

Он мог рассмотреть удовольствие, которым зарделось ее лицо, и блеск глаз, устремленных на рекy.

– Как может человек, – сказала она, – променять такую жизнь на жизнь...

– Полную борьбы, а может, и крови... Эсфирь, ты ошибаешься! У меня нет выбора, и я решаюсь на этот шаг по необходимости. Оставаться здесь – значит подвергаться верной смерти. В Риме меня ожидает та же участь – от отравы, кинжала или приговора подкупленного судьи. Мессала и прокуратор обогатились награбленным имуществом моего отца, и им теперь гораздо важнее удержать его, чем вначале было заполучить. Мирно разделаться с ними немыслимо, потому что для этого им необходимо сознаться. И притом, если бы и было возможно подкупить их, я не знаю, Эсфирь, согласился бы я на это. Душевный покой для меня невозможен даже в манящей тени садов и среди мраморных портиков моей виллы, – все равно, с кем бы ни делил я там свои дни и какой любовью они ни озарялись бы. Душевный покой невозможен для меня, потому что я не знаю, где мои родные, и мне необходимо их найти. Если я найду их и окажется, что они страдали безвинно, неужели виновник останется безнаказанным? Если же они умерли насильственной смертью, то мыслимо ли, чтобы смерть их была не отомщена? Эти думы нарушают мой сон! И самая святая любовь не в силах усыпить во мне голос совести.

– Неужели же нельзя ничего, ничего сделать? – спросила Эсфирь, и голос ее дрожал от волнения.

Бен-Гур взял ее руку.

– Разве ты так близко к сердцу принимаешь это?

– Да, – ответила она просто.

Ее рука была горяча и дрожала в его руке. И вот ему представилась египтянка – яркая противоположность Эсфири, высокая, ловкая, смелая, остроумная, блестящая красотой и очаровывающая своими манерами. Он поднес маленькую ручку к губам и опустил ее.

– Ты, Эсфирь, будешь для меня второй Тирсой.

– Кто такая Тирса?

– Моя маленькая сестра, похищенная у меня римлянами, не найдя которую я не могу быть спокоен.

Как раз в это время луч света скользнул по террасе и осветил их обоих. Оглянувшись, они увидели слугу, выкатывающего в кресле Симонида. Они направились к нему навстречу, и в последующей беседе разговор вел главным образом он.

В одно с этим время галера снялась с якоря и при свете факелов и радостных криках гребцов направилась в море.

Судьба же Бен-Гура отныне была связана с делом грядущего Царя.