Бен-Гур вышел из дома Симонида с мыслью, что ко многим его неудачам в поисках родных прибавилась еще одна. Мысль эта так же сильно удручала его, как те, кого он искал, были дороги ему. Он никогда не чувствовал столь сильно своего одиночества, а это чувство более чем какое-либо другое способно отнять последний интерес к жизни.

Пройдя мимо бесчисленных невольников, мимо несметных груд товара, Иуда направился на берег реки: его манила к себе прохладная тень, осенявшая ее глубь. Медленное течение реки, казалось, совсем остановилось. Неожиданно в памяти мелькнули слова пассажира: "Быть червем и питаться шелковицей Дафны лучше, чем быть гостем царя". Он повернулся и быстро пошел обратно к гостинице.

– Дорога в рощу? – сказал привратник, удивленный вопросом Бен-Гура. – Ты здесь прежде не бывал? Тогда считай этот день счастливейшим в твоей жизни. Дорогу ты найдешь легко: ближайшая улица налево ведет прямо к горе Сульпиус, на вершине которой находится алтарь Юпитера и амфитеатр. Иди по ней до третьей поперечной улицы, известной под названием Колоннады Ирода, поверни направо и пройди старым городом Селевкией к бронзовым воротам Епифана: там начинается дорога к Дафне – и да хранят тебя боги!

Распорядившись насчет своего багажа, Бен-Гур пустился в путь. Он без труда нашел Колоннаду Ирода и, дойдя до бронзовых ворот, прошел вместе с многочисленной толпой под длинным мраморным портиком. Выйдя около четырех часов дня из ворот, он очутился среди нескончаемой процессии, движущейся к знаменитой роще. Дорога, ведущая к ней, разделялась на несколько частей, из которых одна предназначалась для пешеходов, другая – для всадников, третья – для едущих в экипажах. Кроме того, каждая из них подразделялась еще на две части: по одной двигались направляющиеся к роще, по другой – возвращающиеся из нее. Эти дороги отделялись одна от другой низкими балюстрадами с массивными пьедесталами, на которых возвышались статуи. По обе стороны пути расстилались прекрасные лужайки, чередующиеся с группами дубов и смоковниц и павильонами, обвитыми виноградником для отдохновения усталых пешеходов. Дорога для них была вымощена красным камнем, а для всадников и экипажей усыпана белым песком и плотно укатана, но не настолько, чтобы был слышен шум колес и копыт. Число и разнообразие фонтанов было изумительно, все они были пожертвованы монархами, посетившими рощу, и носили их имена. Этот великолепный путь от города к воротам рощи тянулся немногим более четырех миль. Душевное состояние Бен-Гура мешало ему обращать внимание на царскую роскошь этой дороги. Он мало замечал толпу, которая, как ему казалось, двигалась слишком медленно. По правде сказать, помимо того, что он был поглощен своими мыслями, он в значительной степени усвоил высокомерное отношение римлян к провинции, лишенной той роскоши и тех празднеств, которыми отличалась столица, ставшая благодаря Августу центром мира. Что же могла предложить провинция нового и лучшего в сравнении с ней?

Тем временем, достигнув Гераклеи, пригородной деревни, он несколько рассеялся и начал всматриваться в окружающее. Прежде всего он обратил внимание на красивую женщину, которая вела двух коз, украшенных так же, как и она, лентами и цветами, затем остановился посмотреть на огромного белого быка, покрытого свежей виноградной лозой, с нагим ребенком в корзине, прикрепленной к его широкой спине. Ребенок, изображавший молодого Бахуса, выжимал из винограда сок в кубок и пил, совершая обряд возлияния. Бен-Гур пошел далее, размышляя о том, чей алтарь должен был обогатиться этими приношениями. Мимо проехал богато одетый всадник на коне с подстриженной гривой. Бен-Гур улыбнулся, подметив общую характерную гордость и в коне, и во всаднике. По временам он вслушивался в стук колес и топот копыт, машинально начал интересоваться устройством колесниц и возничими, проезжавшими мимо, мало-помалу его наблюдения перешли на окружавшую его пеструю толпу людей разных возрастов, полов и сословий: одни из них были в белом одеянии, другие в черном, некоторые несли флаги, курили благовониями, многие пели гимны, другие выступали под музыку флейт и тамбуринов.

Вдруг послышались радостные возгласы и громовые рукоплескания. Бен-Гур, взглянув в ту сторону, куда указывали все, увидел на вершине холма храм священной рощи. Гимны раздались громче, и музыка ускорила темп.

Увлеченный движением толпы и разделяя общее воодушевление, Бен-Гур вошел в храм и, как истый римлянин, пал на колени, поклоняясь священному месту. Оставив за собой строение в греческом вкусе, он очутился на широкой эспланаде, вымощенной шлифованным камнем. Вокруг него быстро сменялась шумная нарядная толпа, отражаясь в радужных брызгах фонтанов, в виде радиусов шли чистые дорожки в сад и далее в лес, над которым расстилался голубоватый пар. Не зная куда идти, он внимательно осматривался по сторонам. В эту минуту какая-то женщина воскликнула:

– Отлично! Куда же теперь идти?

Спутник ее, украшенный лавровой гирляндой, весело сказал:

– Иди смелее, прекрасная иностранка. Твой вопрос свидетельствует о земном страхе, а ведь мы решили оставить все земное в этой грубой Антиохии. Ветры, которые дуют здесь, – дыхание богов, отдадим же себя на их произвол!

– Но если мы заблудимся?

– О, ты робкая! Никто никогда не пропадал в Дафне, кроме тех, за которыми ее ворота затворялись навсегда.

– Кто же это? О ком ты говоришь?

– О тех, которые, прельстившись этим местом, избрали его для жизни и смерти. Остановимся здесь, и ты увидишь, о ком я говорю.

В это время на мраморных плитах мостовой послышался шум сандалий, люди расступились и пропустили девушек, которые окружили говорившего и его прекрасную спутницу и начали петь и танцевать, играя на тамбуринах. Женщина, испугавшись, прижалась к мужчине, а он, обхватив ее одной рукой, с восторженным лицом махал другой в такт музыке. Волосы танцовщиц разлетались, и тела их просвечивали сквозь газовые одеяния. Трудно описать все сладострастие этого танца. Сделав небольшой круг, они исчезли так же быстро, как и появились.

– Ну, что ты теперь думаешь? – воскликнул мужчина.

– Кто же это? – спросила женщина.

– Это жрицы храма Аполлона, их здесь целая армия и они составляют во время празднеств хоры. Здесь они живут, хотя отлучаются и в другие города, но считают своим назначением служить украшением жилища божественного музыканта. Теперь пойдем.

Бен-Гур, поверив, что никто никогда не заблудится в Дафне, пошел вперед, сам не зная куда. В саду он обратил внимание на изваяние, поставленное на прекрасном пьедестале, которое изображало кентавра. Надпись объясняла непосвященному, что это статуя Хирона, любимца Аполлона и Дианы, которому они сообщили тайны охоты, медицины, музыки и прорицания, и предлагала в ясную ночь в известный час наблюдать ту часть неба, где можно среди звезд увидеть умершего, куда по воле Юпитера переселяются добрые тени. Умнейший из кентавров тем не менее продолжал служить человечеству. Он держал в руке сверток, на котором по-гречески были начертаны следующие нравоучения:

Бен-Гур предоставил другим толкование так занявших его мистических заметок и обратился в ту сторону, где вели белого быка с сидящим в корзине мальчиком. За ними следовала процессия: женщина с козами, музыканты с флейтами и тамбуринами, дарители.

– Куда они идут? – спросил один из присутствующих.

– Быка ведут к отцу Юпитера, а коз к Аполлону, – ответил другой.

Пусть любезный читатель окажет снисхождение к необходимым объяснениям. Наша веротерпимость явилась результатом общения с народами различных религий. Постепенно мы дошли до сознания той истины, что в каждой религии есть свои праведники, уважение к которым немыслимо без веротерпимости. До этого сознания дошел и Бен-Гур. Годы пребывания в Риме и на галере не коснулись его религиозности, он по-прежнему оставался иудеем, что, однако, не мешало ему любоваться красотами рощи Дафны. Если бы ему была привита религиозная нетерпимость, то по необходимости он подавил бы ее. Он был раздражен на судьбу. Его гнев вовсе не походил на беспричинное негодование глупца, а пылкая натура накануне исполнения самых светлых надежд была возбуждена горьким разочарованием. Бен-Гур готов был вступить в борьбу с безжалостной судьбой, и ничто постороннее было не в силах отвлечь его внимания, но – увы! – разум убеждает, что судьба не призрак, способный исчезнуть от взгляда или дуновения, и не живое существо, доступное доводам, в противном случае исход борьбы не всегда был бы печальным для смертных.

Только возбужденным состоянием Иуды можно объяснить то обстоятельство, что он отважился вступить в рощу один. В противном случае он не преминул бы воспользоваться своим положением в семействе консула, приняв все меры предосторожности, необходимые для путешественника в незнакомой стране. В спокойном состоянии духа, заручившись проводником, он мог бы сосредоточить свое внимание на том, что представляло бы какой-нибудь интерес, избавив себя от возможных неожиданностей, а письмо к блюстителю рощи открыло бы ему доступ ко всему способному доставить наслаждение человеку, жаждущему развлечений. Но не любопытство или потребность в поклонении влекла Бен-Гура в рощу. Как человек с горечью в душе, он решился, не ожидая пощады от судьбы, гордо принять ее вызов и настойчиво добиваться своего.