Кадр сорок третий
Живой!
Александр Вячеславович Денисов был конечно же парень крепкий. Крепкий двадцатишестилетний мужик. Ординатор гинекологического отделения. Здоровый. Красивый. Умный. Сдержанный.
Но – живой.
Живой и самонадеянный мальчишка. А какие они ещё бывают, здоровые, красивые, умные, крепкие, пусть и сдержанные мужики, в приступе первой молодости?
Вот и он некоторое время назад пребывал в твёрдой уверенности, что Мальцева – уже его со всеми потрохами. Особенно после того, что случилось на конюшне. И не оттого, что «старой бабе за счастье». А потому, что он её любил. Такое тоже случается. Не был влюблён. Именно любил. Психика и брюшной пресс у интерна были крепкие – он сдюжил первые удары: удаление из обсервации в гинекологию, нарочито подчёркнутая холодность Татьяны Георгиевны (которая, не к чести её будь сказано, так ни разу и не расставила твёрдо точки над i). Когда стала очевидна её беременность, Александр Вячеславович, опять же самонадеянно – вслед за остальными собратьями-мужчинами, был убеждён: от него. Все мужчины полагают, что если женщина вынашивает их дитя, то тут уж точно без вариантов. Но оказалось, что варианты имеются. И во множестве. Например: женщине всё равно, от кого она понесла. Мало ли чей бычок вскочил – телёночек-то наш! Или ещё вот: женщина беременна от вас, но это не означает автоматом, что вы ей нужны в качестве отца её ребёнка и спутника её жизни. Без иных отцов куда лучше, чем с ними. И не все планеты имеют спутник. Некоторые, например, имеют несколько. А другие – ни одного. А у Сатурна – и спутники, и кольца. Или так: да, женщина в положении, но в это положение не вы её поставили. И даже если вы жаждете её любую: босую, седую, чумную и забеременевшую не от вас, – это вовсе не означает, что любая: седая, босая, чумная женщина в свою очередь жаждет вас. Тут нет очередей, подписки, блата, последовательностей и закономерностей. Все эти вариации на тему «хочу – не хочу», «люблю – не люблю» одинаково звучат как для старых, некрасивых, усушенных (или же, напротив, ожиревших), никчемных самцов-выбраковок, так и для молодых, красивых, идеальных телом (и душой), перспективных, элитных представителей мужской породы. Увы, эта музыка достаточно часто исполняется и наоборот: женщина годами не будет смахивать с дивана духовно-ментально кастрированную двуногую особь-импотента, но моментально вышвырнет за порог чистого душой, быстрого умом, деятельного мужика, пригодного и в постели и для воспитания детей. Это величайшая загадка человеческих межполовых взаимоотношений. Но к данному конкретному случаю «Мальцева – интерн» она не имеет непосредственного отношения, так что и чёрт с ней. Тем более, всё равно не разгадать.
Каковым бы ни было поведение Мальцевой – интерн вёл себя сдержанно и достойно. Так ему самому, по крайней мере, казалось. Так виделось и всем остальным. Даже тем, кто подмечал, что взгляд Денисова иногда становится тоскливо-коровьим, когда он с затаённым (как опять же представлялось ему самому) обожанием взирал на предмет своей любви и страсти.
У Мальцевой в коридоре висел огромный портрет покойного Матвея. У интерна в спальне висел огромный портрет Мальцевой. У Панина нигде и ни в каких помещениях ничего не висело, а если что-то и повисло – так то не по причине утраты любви и страсти, а лишь как свидетельство неизбежного бега времени и результат непомерного груза забот.
Всё в этом мире либо не то, либо не так, либо не с теми. А вовсе не как у Вольтера в повести «Задиг или судьба»: «…всё на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвозвестие». Язвительный старик просто любил предаваться бесплодным умствованиям. На самом же деле в нашем простейшем из миров всё – либо не то, либо не так, либо не с теми. Либо не то и не так – не с теми! Последнее можно считать квинтэссенцией нашего бытия. Отцентрифугированными его форменными элементами.
Окончив интернатуру, Денисов слетал в отпуск к родителям, в Южную Америку. Повидаться, потусоваться, передохнуть. Он действительно мужик был крепкий – четверть века не шутка, иные – в прежних столетиях – уже в таком возрасте генерал-майорами были и подвиги совершали. А сдержанность в чувствах – это гигиеническая норма. Из серии: «почему в одних и тех же условиях русские солдаты умирали от дизентерии, а русские офицеры – нет?» Именно таким вопросом начинал вводную лекцию по инфекционным болезням один из любимых учителей Денисова (который в своё время был и любимым учителем Мальцевой – время идёт, а любимые повадки наших любимых не меняются, и время здесь совершенно ни при чём!). «Да, едят одну кашу!» – нервничал профессор-инфекционист. «Да, гадят в такой же “комфортабельный” сортир! Синих будок под Очаковым восемнадцатого века не было!» – начинал он выходить из себя, раздражаясь на тугодумие студентов и полное отсутствие у них логического мышления. «Да потому что дизентерия – это болезнь…» – с яростно-витальной надеждой отчаявшегося кричал он на аудиторию. «…Немытых рук?» – несмело шептали предполагаемую версию из аудитории. «В яблочко! – восклицал профессор, пританцовывая на месте. – И значит, офицеры, в отличие от солдат, что делали?!» – «Мыли руки…» – нестройным хором смелело студенчество. Точно так же и с чувствами-эмоциями. Ты или дисциплинирован – и тогда ты жив. Или ты распущен – и тогда есть шансы превратить своё энергетическое поле в плотно засранное каре, по периметру которого вьются жирные зелёные мухи, переносящие смертоносные флюиды на тебя и твоё окружение.
Нет, крепкий парень Денисов был не из таких. Он был дисциплинированный в чувствах мужчина. И если не мог (не хотел?) иные чувства истребить, то хотя бы держал их в узде. Потому его родители и не заметили, что с сыном что-то происходит. А что с ним происходит? Здоровый детина. Уже совершенно готовый врач. Живёт собственной жизнью, на другом боку планеты. Родители были слишком заняты собой. Моложавы, подтянуты, при делах. Они были рады видеть сына. Он был рад видеть родителей. В Южной Америке есть чем заняться, кроме бесплодных воздыханий. Тут, как говорится в русских народных сказках: утро вечера мудренее. Вернёмся – разберёмся.
Через месяц он вернулся, и отдел кадров переложил его трудовую книжку из папки «Интерны» в папку «Ординаторы». К нему не очень благоволил (точнее: терпеть не мог) заведующий гинекологическим отделением, но он был слишком занят своим очередным браком. Интригами, скандалами и расследованиями, с очередным его браком сопряжёнными. Угораздило же его жениться не на обыкновенной девчушке-простушке, которой изменять легко и просто, а расстаться и подавно – как говно с лопаты скинуть. Нет, на сей раз он женился на блатной девочке-интерне. Может, и не женился бы. Да она очень уж хотела за него замуж. Да ещё и забеременела. У неё случились очень тяжёлые роды. В результате которых заведующий гинекологией (точное число даже официальных детей которого никто не мог точно назвать, не то шесть, не то семь, не то где-то так…) обзавёлся больным ребёнком (прочили ДЦП, но до года медицина не берётся официально подписываться под таким диагнозом) – со всеми вытекающими для него, как для родителя, последствиями. Жена и тёща, а главное – высокопоставленный тесть! – почему-то (вот уж действительно несговорчивые какие!) не хотели мириться с привычками зятя. И не считали, что мужик – вольная птица, а все проблемы (в том числе с потомством) – бабские. Свиньи, одним словом. Так что заведующему было не до нового ординатора. Тем более, что Денисов несколько раз его выручил по работе. Но даже не поэтому. Подлец – всегда подлец. И будучи кому-то чем-то обязанным, подлецом быть не перестаёт. У подлеца тех регистров, куда чувство признательности и благодарности записывают, нет в помине. А всё больше потому, что над вчерашним интерном Александром Вячеславовичем Денисовым простёр своё потрепанное, хворое, не столь уже крепкое, но всё ещё властное и влиятельное крыло доцент Матвеев. И потому ещё конечно же, что сучка-начмед вчерашнему интерну благоволила. А сучке-начмеду благоволил – прилично сказать! – нынешний заместитель профильного министра по материнству и детству Семён Ильич Панин, любовник проклятой сучки со студенческих ещё времён. Так что Александру Вячеславовичу в гинекологии был зелёный свет и в малые, и в большие, и особенно в ургентные операционные. В самостоятельном ведении было три палаты. И бумажное администрирование заведующий тоже на него скинул. С руками и головой у Денисова было всё в порядке, так что он не стал профукивать дары судьбы. Личности личностями, дело делом. И по здравому крепкому мужскому размышлению заламывать руки от несчастной любви было бы чёрной неблагодарностью Богу. Или миру. Или ноосфере. Или морфическим полям. Кому как удобнее и привычнее. Карьеру выдали отменную. И любовь, если разобраться, была вовсе не несчастной. Александр Вячеславович считал, что любовь его более чем счастливая. Как минимум, потому, что она с ним случилась. Он уже обладал прекрасной женщиной. И она отвечала ему взаимностью – пусть и недолгое время. На первый раз. Не забываем о диалектике, предполагающей все последующие разы по умолчанию. Да и единожды такое далеко не у всех происходит! И прекрасная женщина, им горячо, хотя и сдержанно любимая, пока ни с кем под венец не отправилась. А если бы и отправилась – то разводы тоже никто не отменял. Даже во времена Священного синода. Что уж говорить – сейчас.
Родителям он о Мальцевой ничего не рассказал. Какими бы они ни были моложавыми и современными – Татьяна тут права. Одно дело восхищаться тем, как Мадонна раз за разом юных жиголо меняет, а другое дело – решить, что твой сын в роли этого самого жиголо. Тут его славная матушка, сама похожая на девчонку, могла бы выдать первостатейную хабалку. Все, даже самые отличные и мудрые мамаши, имеют риск стремительной манифестации и тяжелейшего озлокачествления ханжества, когда речь идёт о собственном кровном «онжеребёнке!». Другое дело, если (то есть когда!) всё будет на мази – тут его родители молодцы. Имеют мудрость отличать одно от другого. И ничего уже не скажут. Ну, мама губы подует. А когда она с Татьяной Георгиевной познакомится – и губы дуть перестанет.
Александр Вячеславович Денисов, шедший подвалом на утреннюю врачебную конференцию, резко оборвал в мыслях своих сцену знакомства матушки с женой. А она уже так ясно и чётко прорисовалась. Вот Таня, в чём-то лёгком, воздушном, батистово-кружевном, хлопочет на кухоньке вокруг высокого стульчика, в котором царственно восседает откормленный, кудрявый, блондинистый младенчик. Вот он сам – голый торс, джинсы – варит Таньке кофе. (Почему вечно все её мужики варят ей кофе?! Впрочем, это как раз нормально. Ладно, пусть остаётся…) Вот – звонок в дверь. «Саша, открой!» Сняв турку с огня, он идёт открывать. Вваливаются загорелые родители. Мама с визгом повисает у него на шее. Поцелуи, объятия. «Чего не предупредили, балбесы?! – Да мы и не думали лететь, в последний момент решилось! – Очень на вас похоже! Проходите, мойте руки, сейчас будет кофе. Знакомьтесь, это моя жена Таня, это наша дочь Муся… Выпить? Выпить можно. Танька любит выпить. Прямо как ты, мамочка! Только ей сейчас нельзя. Разве что бокал вина. Мы ждём второго…» У родителей отвисают челюсти. Папа с собой справляется моментально. Улыбается широко и обаятельно. Раскрывает невестке радушные (хотя и слегка наигранные – поначалу!) объятия. Мама смотрит недоверчиво и ревниво, но, получив от папы шлепок по мягкому месту, опоминается и сперва несколько театрально, а затем и самым естественным образом…
– Идиот! – пробурчал Денисов себе под нос. И постарался принять хмурое выражение лица. Не то, похоже, глаза так сияют, что клубящаяся в луче пыль искрится.
Да, любой крепкий, взрослый, психически уравновешенный мужчина понимает, что если любимая женщина с тобой переспала – значит она с тобой переспала. И ничего больше. «Любимая» не равно «любящая». Частенько даже если любящая с тобой переспала – это ничего не значит. У Татьяны Георгиевны такой модус вивенди – затрахивать боль, усталость, гнев, радость, любое значимое событие любого знака. Она очень страстная. Очень живая. Всегда такой была, судя по анамнезу. Такой осталась, судя по тому, что наблюдается в текущем статусе. И такой она и будет до самого конца, не будь он уже мало-мальски врач, в чьи функциональные обязанности входит в том числе прогнозирование состояний.
«Да, мамочка! Я женился на старой шалаве, и что? Ты правда имеешь что-то против старых шалав? Мать, ты же женщина широких взглядов и прочей парусиновой демократии! Во всяком случае, ты прежде всегда на этом настаивала. Лицемерие, мать? Двойные стандарты? Ай, нехорошо!»
На пятиминутке Мальцева делала вид, что его не замечает. Ну, разумеется! То есть как – «не замечает»… Она конечно же смотрела на него, когда он докладывал о дежурстве. Ровно так, как она смотрела на дежурантов обсервации, физиологии и неонатологии. Она, естественно, задавала дежурному врачу отделения гинекологии вопросы. Но ровно таким же деловитым собранным тоном, как задавала она вопросы прочим. А чего ты ждал? Что она с её неподражаемым, блаженным контральтовым хриплым влажным придыханием произнесёт:
– Гематокрит у ночной апоплексии?
А час ночной между тем был совершенно неземной. И не час, а почти два. Как раз через два часа и позвонили из приёмного. Острая боль в животе. Хирурги говорят, их патологии нет, зовите гинеколога. Ночные апоплексии – результаты невоздержанности.
Но с Мальцевой он сдерживался. Видит бог – и только он! – как он сдерживался. Она требовательна и капризна в постели и плевать хотела на то, что там испытывает мужик и что он – не железный. Особенно после почти года воздержания. Эпизоды самоудовлетворения не в счёт. Это имеет такое же отношение к удовольствию, как опорожнение полного мочевого пузыря. Не сдохнуть же теперь. А других баб совершенно не хочется. Член встаёт. Но других баб не хочется. Своя рука – владыка… Таньке же не дай бог не доставить удовольствия. Так и столько, как и сколько хочет она! И никаких указаний, разумеется. Кто не догадался – тот лох! Этим в том числе она и хороша. Для неё постель – не подиум. И не реконструкция. Для неё всё по-настоящему. Откуда-то крутится в голове, что доведенные до крайности добродетели превращаются в изъяны. Если умение отдаваться любви «постельной» – добродетель для женщины… А это без «если» – добродетель… То Мальцева – крайность. Изъян. Но почему же он так привязан к этому изъяну?!
– Потому что молод ещё!
Сухой голос доцента Матвеева вернул Александра Вячеславовича в реальность.
– Что?
– У Брэдбери рассказ есть. О марсианском дурдоме. Рядом с ненормальными постоянно парит плотная визуализированная мыслеформа. Я под капельницами всю библиотеку фантастики перечитал. Между блёвом и поносом. Так что при мне сходи с ума по Мальцевой потише, я уже одной ногой там, откуда всё очевидней.
Александру Вячеславовичу хватило ума ничего не говорить доценту. Он лишь улыбнулся и пожал плечами. Матвеев понимающе и слегка саркастично усмехнулся.
Юрий Владимирович сильно сдал. Из поджарого, спортивного, бодрого мужчины в расцвете среднепоздних лет он превратился в высушенного старика. Он пережил паллиативную операцию, химиотерапию. И все мучения – без эффекта. Как сейчас жил? Неизвестно. А держался известно чем: работой. Ею держался – ею и жил. Его даже не пытались отправить «в санаторий», «в отпуск», «на реабилитацию». Всё одно что старого верного пса из дому выгонять умирать в ветеринарную клинику.
– И даже не думай замедлять шаг, студент!
– Вы о нашем пешем ходе в отделение или…
– Я обо всём.
Вся первая половина дня прошла в рутине. Обход. Записи. Две плановые операции Матвеева. Денисов ассистировал. Затем Юрия Владимировича искала забавная говорливая пышка, невысокого роста, с небольшими усиками. Денисов столкнулся с ней в дверях отделения, как раз когда нёс к нему на подпись журнал операционных протоколов.
– Здравствуйте! Вы не подскажете, как найти доцента Матвеева? Я – Ксения Ртюфель. Как трюфель – только Ртюфель. Я замужем за вашим бывшим интерном Волковым, который теперь известный в Москве модельер. Его ещё ваша Мальцева из подвала вытаскивала, где он прятался с…
– Идёмте со мной, – с улыбкой прервал Александр Вячеславович поток, который, похоже, мог и не иссякнуть.
И действительно, по дороге в кабинет Юрия Владимировича пышка успела вывалить на совершенно незнакомого, впервые увиденного человека огромное количество сугубо личной информации. Возможно, потому, что он был в зелёной пижаме. Известно, что эта униформа провоцирует на откровения куда проще и быстрее подрясника священника.
– Юрий Владимирович, я к вам за подписью, и вот вас девочка ищет…
– Здравствуйте! – перебила пышка Денисова, подскочив к Юрию Владимировичу. И затараторила без пауз: – Я – Ксения Ртюфель. Как трюфель – только Ртюфель. Я замужем за вашим бывшим интерном Волковым, но Волковой я не стала. Потому что Волковых пруд пруди, а Ртюфель – как трюфель, только Ртюфель – только я! Мне ваш телефон дал папа моего мужа, он дружен с Мальцевой Татьяной Георгиевной, которая моего Серёжу вытаскивала из подвала, когда он там сидел с мёртвым ребёнком, Мальцева Татьяна Георгиевна и дала папе моего мужа ваш телефон, и…
Матвеев поморщился, ткнул заострившимся подбородком в сторону жужжащей Ртюфель («…как трюфель, только Ртюфель!») и, даже не ответив на её приветствие, обратился к Денисову:
– Ваше мнение, коллега?
– Лёгкая гиперандрогения. Разболтанный гипоталамус. Возможно – синдром поликистозных яичников?
– Полагаю, вы не ошибаетесь. Обследуйте это чудо. Если подтвердится – назначьте монофазные. Если вдруг окажется, что не всё так очевидно, – тогда будем думать. – Идите с доктором, дорогая трюфель.
– Ртюфель. Как трюфель – только Ртюфель, – привычно поправила Ксения, хотя и несколько рассеянно. Но немедленно пришла в себя и хотела ещё что-то добавить про всё сразу. Но Александр Вячеславович нежно вытолкал её за дверь.
Доцент Матвеев встал, подошёл к умывальнику, щедро ополоснулся холодной водой и долго рассматривал руки. Его сильные красивые руки. Отлично управлявшиеся и с хирургическим инструментарием, и с рулём. И с женщинами. Последнее утверждение несколько двусмысленно. Он и хирургическим инструментарием этими самыми руками управлялся именно с женщинами. И никогда не было этого отвратительного тремора. Никогда! Господи, если ты есть, будь милосерд! Только никаких богаделен! Никакого растительного состояния! Чтобы – раз! – и всё. И свет выключили. Уже почти нет сил. Химия пожрала почки, печень и, что самое страшное, дожирает нейроны. Господи, если ты в ближайшее время не подпишешь заявку на операцию по плановой ликвидации раба божьего Юрия-Георгия, мне придётся проделать это самому в ургентном порядке. А я слаб и трусоват, как любой человек. Я, как любой смертный прыщ, до последнего держусь за жизнь, пусть сто раз трясущимися руками. Господи, я принял столько важных решений о чужих жизнях. Господи, молю: пореши мою. О безболезненной не прошу – уже давно проехали эту остановку. Давай такой паллиатив: в своём уме, без горшков и быстро. Скажем, в операционной. Только, Господи, без перегибов. Чтобы я в этот момент не был со скальпелем в руках. Хотя это и единственное, что способно унять этот мерзкий тремор: скальпель в руках. Наверное, я и после смерти ещё некоторое время смогу оперировать – это уже лягушачья безусловно-рефлекторная дуга. Но давай всё-таки без экспериментов. Я и так далеко не безгрешен. Да плевать мне на грехи перед теми бабами, с которыми я жил и спал. Я о других. Которые лежали передо мною распахнутые… В прямом смысле слова, Господи. Так что такая тебе клиническая задачка: я захожу в предбанник, моюсь и – всё! Преставился доцент Матвеев. Ну и чтобы не слишком на мне была зациклена оперативная задача. В общем, Господи, если ты есть – сообразишь. Что я тебе тут диктую, как неразумному интерну…
Юрий Владимирович вдруг понял, что разговаривает с зеркалом. Вслух. Глядя глаза в глаза самому себе. Тому, который за гранью. И снова изобразил свою фирменную саркастическую усмешку.
– Нет Бога, кроме человека…
В этот момент зазвонил внутренний телефон. Промокнув лицо полотенцем, доцент подошёл к столу и поднял трубку.
– Да?.. Иду.
Уже в коридоре он набрал мобильный Денисова.
– Спускайся в ургентную приёма. – Коротко, без объяснений. И стремительно пошагал к лифту.
В коридоре приёмного отделения, где встретились Матвеев и Денисов, менты отдирали одного мужика от другого. Первый с рыком раненого зверя молотил второго. Второй прикрывал голову руками и тихо мычал.
– Не наше дело! Наше дело: баба на сносях. Сочетанная травма, – слегка задыхаясь, отрывисто пояснил Матвеев Денисову у дверей в ургентный оперблок. – Нейрохирурги и торакальные работают. Мамаша загибается. Наш единственный больничный АИК занят. Прокесарим, пока не…
Они уже зашли в предбанник, и привычная процедура запустилась автоматически.
– Юра, быстрее! Я эспандер уже пять минут молочу!.. – загудел сочный бас из операционной.
– Уже! – крикнул доцент и вдруг посерел и сполз на пол, к нему кинулась операционная санитарка, держа хирургический халат врастопырку. Юрий Матвеевич требовательно и зло кивнул на Денисова – и опытной санитарке достало понимания. Она подала халат уже помывшему руки Александру Вячеславовичу, за долю секунды скрепила липучки на спине – и подтолкнула его в операционный зал. И только потом…
Молодой врач не успел осознать и принять то, что случилось. Он влетел в ярко освещённое помещение и увидел, как старый мощный торакальный хирург ритмично сжимает обнажённое человеческое сердце в раскрытой грудной полости.
– Давайте, мать вашу!.. – захрипел он на Денисова.
Одна из операционных сестёр – у стола их было несколько – промокнула пот с морщинистого лба, но торакальный только раздражённо мотнул головой.
– Скальпель! – скомандовал Александр Вячеславович.
Он послойно вскрыл брюшную полость.
– Чего копаешься, одномоментно входи! – захрипел торакальный. Но Денисов работал на автомате, не особо допуская до себя реальность, данную ему в ощущениях.
– Уберите кишечник из раны, – распорядился в сторону анестезиолога. Он не видел, как анестезиолог мрачно усмехнулся.
– Да всё равно уже, извлекай ребёнка! Хоть на тряпки тот кишечник режь, – рявкнул массивный смежник, всё ещё ритмично сжимая кулак в разрезанной напополам верхней половине женского тела.
В операционную забежала запыхавшаяся санитарка. Александр Вячеславович извлекал младенца, натренированно соблюдая каноны: не поранить мочевой пузырь, не перерастянуть нижний сегмент, не задеть сосуды.
– Да что ж ты возишься!.. – снова не выдержал торакальный.
Через несколько секунд окровавленное тельце крохотного человечка повисло на руке у Денисова.
– Фуууф! – выдохнул старый хирург, вынул руку из грудной полости матери и, встряхнувшись, как бульдог, быстро шлёпнул по пяткам новорождённого. Тот слабо пискнул.
– Слава богу, живой! Чего стоите, анестезиологи сраные?!
«Взрослые» анестезиологи – они же реаниматологи – переглянулись, схватились за мешок Амбу, но тут в операционную уверенно вошёл Ельский со своим чемоданом – и коллеги явно испытали облегчение. Владимир Сергеевич ловко и быстро подхватил у Денисова младенца, неонатологу тут же подвинули столик… Всё совершалось стремительно и разом. Александру Вячеславовичу казалось, что он провалился в другое измерение. Где всё знакомо. И где всё – по-другому. Такие же стены, та же аппаратура, те же манипуляции, те же специалисты. Но время течёт иначе. Не согласуясь с движениями и звуками. Орал новорождённый. Бряцали металлические инструменты.
– Вре-мя-смер-ти-де-би-лы! – пролаял где-то на другой стороне сознания бульдог-торакальный.
Секундная стрелка часов на стене ритмично забивала сваи.
– Че-тыр-над-цать-трид-цать-пять! – сквозь толщу воды прогудел один из анестезиологов бригады.
«Чьё время смерти? Время чьей смерти?» – подивился про себя Денисов и привычно протянул руку к операционному столику.
– На углы.
– Доктор! Ты собираешься ушивать труп? Всё. Баба умерла. Время смерти – четырнадцать тридцать пять. – Торакальный хирург уже сдирал с себя перчатки, маску и халат. Вот этот вот латексный «щёлк» заставил время в сознании Денисова включиться в нормальный – если считать нормальным общепринятый – ход событий. – Это же время запишешь в рождение! – Опытный коллега слегка стукнул Денисова по спине. – Младенец живой. Впрочем, детскую Ельский напишет. Вашей истории тут не будет. Это не материнская смертность. Но ваша часть протокола за тобой. Блин, писанины теперь часа на четыре! Через час – все у меня в кабинете! Где нейрохирург?! Что с Матвеевым?
– Умер, – коротко сказала санитарка. И, не удержавшись, скривилась лицом и разрыдалась.
Торакальный долго, цветисто, отчаянно выматерился.
Владимир Сергеевич, обрабатывающий новорождённого, склонился над ним чуть не вплотную и спиртовой турундой промокнул несколько прозрачных капель, неожиданно упавших на порозовевшее оживающее хнычущее тельце.
Анестезиологи и нейрохирурги на мгновение заинтересовались заоконными небесами, нервно сглатывая.
– Размывайся! – бросил торакальный Денисову.
Парень наконец-то отошёл от стола, на котором лежал обескровленный труп, изуродованный многочисленными травмами и попытками результаты этих травм повернуть вспять. Белые повязки, пропитанные кровью, – на голове. Гипс, заляпанный пятнами крови, – на левой руке. Разрезанная грудная клетка, ощерившаяся ранорасширителем, в глубине которой покоилось недвижное багрово-синюшное человеческое сердце, похожее на мёртвого освежёванного снегиря. И вскрытая брюшная полость, из которой спешно был извлечён живой человек. Ещё ничего не знающий, ничего не понимающий. Успокаивающийся биением живого человеческого сердца.
Ельский шёл по подвалу, прижимая запелёнутого новорождённого к своей груди. В какой-то момент он понял, что забыл самый главный инструмент своей жизни – неонатальный реанимационный набор – в ургентной операционной главного корпуса. Он свернул в закоулок, ведущий в морг, присел на какой-то старый ящик и зарыдал. Тут же заревел младенец. И Владимир Сергеевич стал раскачиваться, успокаивая и успокаиваясь сам. Синхронизируя ритмы, выравнивая токи… Он не сюсюкал, не шикал. У него не было своих собственных детей, но он, как никто другой, знал, что рождению слова не нужны. Как не нужны они смерти. Только движение. Только и только движение. Систола и диастола. Напряжение и расслабление. И покой. Как результат любого движения. Покой. Покой.
Неизвестно, что оплакивал Ельский. Нелепую смерть незнакомой женщины? Он пока ещё даже не знал её истории. Смерть Матвеева? Вероятно. Скорее всего. Или свою собственную усталость? Всеобщую нелепость? Невозможно точно сказать. Не говоря уже о том, что некрасиво подглядывать за тем, как взрослый сильный мужчина плачет на старом пыльном ящике в больничном подвальном закоулке, ведущем к моргу, прижимая к своей груди совершенно чужого младенца. Успокаивая едва рождённого в мир незнакомца биением собственного четырёхкамерного полого мышечного органа. Сколько этих чужих рождений прошло через его сердце? Он никогда не задумывался над этим. Это была просто работа. Просто непростая работа.
Через несколько минут он пришёл в себя. Отнёс младенца в отделение. Вернулся за своим реанимационным чемоданом. Операционную уже почти убрали. Патологоанатомы забрали изуродованное тело молодой женщины. И красивое жилистое тело доцента Матвеева, который даже мёртвый, казалось, слегка иронично ухмылялся. Стучал зубами молодой ординатор Денисов, перекуривая на улице у приёмного покоя главного корпуса со старым торакальным хирургом по прозвищу Бульдог.
Текла обыкновенная больничная жизнь.
– А где папаша-то? – опомнился зав детской реанимацией, вышедший на воздух. – Он тут в приёме дрался с мужиком, что его бабу привёз.
– Седировали. И ментам сдали. Им показания снимать, то-сё. – Бульдог прикурил последующую от предыдущей.
– Так что случилось?..
– Да срань господня! – мрачно ухнул торакальный. – Все бабы – дуры.
Жила-была обыкновенная семья. Муж, жена и ребёнок. И забеременела жена вторым. И стала мужа пилить: сделай ремонт! Сделали. Закончили уже почти к родам. Ремонт делали, как от веку профанам полагается: в экономном режиме – то есть им казалось, что в экономном. Потому что на рынки сами ездили, рабочих по объявлению нанимали. Со всеми вытекающими для затрат. Материальных и нервных. По дороге скандалили не раз. В общем, наконец, косо ли, криво ли, но вроде всё готово. Старшего ребёнка к бабушке отвезли, в Краснодар, что ли. Не важно. Понаехавшие оба в первом поколении. Квартира ещё в ипотеке. Но жене захотелось ремонт. Чтобы себе и детям. Чтобы комфорт. Сделали и сделали. Ей бы уже плюнуть и успокоиться. Но то ли розеток ещё не было. То ли розетки были – но не те. В общем, пилила она своего мужика за те розетки. А ему некогда. Он на работе. А ей – свет клином на тех кретинских розетках сошёлся. Чтобы именно такие, как она в журнале видела. Но чтобы подешевле, разумеется. Поэтому никаких интернет-заказов. И никаких городских магазинов. Надо сэкономить три копейки. Как раз на тот бензин, что залить в ту машину, за которую кредит ещё тоже не выплачен. Вот она с утра пораньше психанула, села за руль и попилила на строительный рынок за МКАД.
Заехала не на ту площадку. Раньше же с мужем ездила. Особо за дорогой не следила. Всегда есть о чём поссориться. Указатели – хрен разберёшь. Вроде как тут на рынок заезжали. Или нет? Какие-то грузовики, железо, блоки. Куда ехать? Где здесь розетки?! Народу никого. Она головой покрутила да из машины, поперёк гружёных фур кое-как поставленной, и вышла. Попёрлась к погрузчику. Так сказать, пошла за движущимся объектом. Где движущийся объект – там должен быть человек, управляющий движением. И, значит, у него можно поинтересоваться, где тут на рынке розетки, без которых ей ремонт – не ремонт, муж – не муж, и вообще – жизнь не мила!
Водитель погрузчика разгружает «шаланду», гружённую блоками. Один человек на площадке. На стоянке грузовиков не было ни одного человека, кроме этого водителя. И она бежит к погрузчику, разгружающему «шаланду», гружённую блоками. Спросить у работяги, где розетки! Он в этот момент снимает очередной поддон с кузова «шаланды». А тут эта беременная с огромным пузом. На огромном же нерве из-за того, что муж не олигарх, жизнь не удалась, ремонт не такой, как хотелось, и вот эти розетки!.. Там же рёв стоит. Водила погрузчика никаких людей не ожидает. В такие зоны обывателям и въезд, и вход строго запрещены. Что должно быть обеспечено владельцами строительных рынков. Баба понимает, что человек её не услышит. И хочет, чтобы он её увидел. Внимание обратил. Подбегает близко, орёт во всю мочь: «Подскажите мне!..» Водила от неожиданности дёрнулся, зацепился поддоном за борт грузовика, поддон качнулся, ещё раз качнулся, мир замер… Мужик вспомнил всех святых по матушке… Глаза закрыл… Поддон ещё раз качнулся – и чуда не произошло. Поддон с блоками рухнул. На беременную бабу, алкавшую каких-то ей одной известных розеток. Блоки падали, как кости гигантского чудовищного домино. Один блок зацепил голову, другой – плечо, третий – грудь… Водила не помнил, куда и как бежал. К ней было метнулся – тормознул: вспомнилось, что трогать нельзя. К телефону – начальнику звонить. Начальник – в «скорую»… «скорая» – ментам. Мы – ближайшая больница к этой части МКАД. Два часа кроили-штопали-лили бригадой нейрохирургов, травматологов, торакальных и анестезиологов-реаниматологов. Ну и вот. Время смерти четырнадцать тридцать пять. Плод женского пола, живой, доношенный, весом три семьсот, ростом пятьдесят четыре сантиметра, родился в рану в четырнадцать тридцать пять. Слава кесарю.
– Купила розетки!.. – И Бульдог ещё раз завернул такое выражение, что любой водила погрузчика позавидовал бы. Но уже без отчаяния завернул. Со смирением безнадёги. – Запомни, пацан! – обратился он к Денисову, – женишься – с бабой не ругайся. Делай всё по уму. А не можешь по уму и не можешь уступить и не скандалить – на цепь её. Или наручниками к батарее. Вот теперь мужик с двумя детьми и без бабы. Сдались тебе, Люсенька, эти макароны! – Он нервно хохотнул, но тут же окоротил себя, откашлялся и продолжил строго, по-деловому: – Через двадцать минут у меня в кабинете. Такие протоколы не каждый день продиктуют. Учись, пока я жив. Учителя не бессмертны.
Бульдог всхлипнул, зашвырнул окурок в мусорку и ушёл. Денисов и Ельский посмотрели друг на друга – и молча разошлись.
Матвеева кремировали на третий день. Как он и хотел. В землю – ни за что не желал. Чтобы жёны с детьми на могиле не дрались.
На кремации присутствовала вся больница. И весь онкодиспансер. И все его жёны. И все его дети. Все его любовницы и все его ученики. Некоторые даже из других городов и стран прилетели.
Мальцева на поминки не пошла. Оказалось, что это очень удобно – быть матерью. Всегда можно прикрыться дочуркой. «Вы что, Татьяна Георгиевна, на поминки не пойдёте?! – Простите, но у меня маленький ребёнок!»
В итоге всё равно все – Панин, Святогорский, Ельский, Мальцева, Денисов, Поцелуева с Родиным, Марго, Тыдыбыр и многие другие – сползлись в ресторанчик. Не столько помянуть Матвеева, сколько убедиться в том, что сами живы. А Матвеев… Ну что Матвеев. Матвеев – это эпоха. И эта эпоха ушла. Ушла красиво. Эта ушла – другая пришла.
– Я вот думаю, какая судьба уготована этой новорождённой девчушке? – пустился в размышления изрядно захмелевший уже Святогорский. – Мамашу дурную бетонными блоками в отбивную смолотило, а той – хоть бы хны. Кутузов, вот, с перерывом в четырнадцать лет в голову ранен! И – выжил! А с ранениями в голову во времена Очакова и покоренья Крыма не выживали! Читаешь – только руки и ноги ещё могут отремонтировать или ампутировать. Голова или брюхо – всё, привет! А тут в голову – раз! – выжил. В голову через четырнадцать лет – два! – выжил! Так ведь вот ещё какой случай: вторая пуля – та, что через четырнадцать лет, – прошла по старому каналу! Казуистика! Или по-русски выражаясь: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Но – было! Лекарь Мюсо знаете как сказал? «Должно полагать, что судьба назначает Кутузова к чему-нибудь великому, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам науки медицинской». Дважды пули промчались сквозь голову Кутузова! По одной и той же траектории! Причём миллиметр отклонения от раневого канала – дважды повторенного! – он был бы либо мёртв, либо слабоумен, либо слеп!
– Так он же вроде как не видел на один глаз. Даже чёрную повязку носил, нет? – встрепенулась Марго.
– Марго, Кутузов не был слеп! Отменно видел обоими глазами. Разве что «искривел» на правый глаз, как тогда писали лепилы в протоколах. Дефект косметический, а не функциональный. Бабы его и кривого любили, как нашего доцента Матвеева бабы любили – любого! – Аркадий Петрович шумно вздохнул и протёр глаза. И продолжил спокойно: – Чёрную повязку на глазу носил актёр Ильинский в фильме «Гусарская баллада». Вот. Все бабы – дуры!
– Какую чушь мы несём! – вмешался Панин.
Да, сегодня он присутствовал. Это был тот самый редкий случай. Случай был действительно очень редкий. У Панина и в мыслях не было являться сюда только потому, что здесь Мальцева. Он хотел помянуть Матвеева с теми, кто его действительно знал, действительно уважал, действительно любил. Слегка припозднился. Потому что после крематория в министерство на совещание рванул, будь оно неладно! Ещё один АИК для родной больницы выбил. Пришёл, а тут этот интерн, как живой, сука!.. Даже память картинку подкинула: двадцать третье февраля почти два года назад, гульки в изоляторе обсервационного отделения, Танька – ещё завобсервацией, он – ещё начмед; она уходит с интерном; он подрывается – «вы куда?!» – доцент Матвеев властно придавливает его обратно – «сидеть!».
И такая тоска накатила на Семёна Ильича, что он глухо рыдал в кабацком туалете. Плакал о том, что всё так нелепо. Смерть молодой бабы по совершеннейшей глупости. Смерть Матвеева от рака мочевого пузыря. Врач, мужик, у которого всегда по этой, мочеполовой, части всё было в полном ажуре, – и от рака мочевого пузыря! Жизнь его самого, Панина. Долгая жизнь с Варей, совершенно ему ненужная. Дети его с Варей, бесконечно ему вдруг чужие и далёкие. Вечная двойная жизнь в многослойной лжи. Танька, родившая от него, но холодная…
Неизвестно, долго ли он сидел в кабинке кабацкого нужника, но в дверь постучали и нормальным таким, понимающим мужским голосом не то чтобы спросили, а скорее констатировали:
– Семён Ильич, вы там живой?!
– Денисов, не дождёшься! – рявкнул Панин.
Но почему-то стало легче.
Водителя погрузчика приговорили к пяти годам за непреднамеренное убийство по неосторожности. Как-то так… Владелец рынка отделался крупными взятками. И рынок не закрыли. И опасную разгрузочную площадку не обустроили по всем правилам, и охрану не усилили. И бабы не перестали устраивать истерики своим мужикам из-за розеток.
И у жены Сергея Волкова (по прозвищу Полуобъём Бедра, или просто Полуобъёмыч) Ксении Ртюфель («…как трюфель, только Ртюфель») действительно оказался поликистоз яичников, а это вполне поддаётся медицинской коррекции.
И Панин, как и прежде, любил в своей любви к Таньке Мальцевой прежде всего саму свою любовь и лишь потом – саму Таньку Мальцеву.
И росла Муся Панина, обожаемая отцом совершенно беззаветно и потому могущая по полному праву именоваться именно что «плодом любви» – для Панина (и была единственной настоящей любовью Таньки Мальцевой).
И Ельский берёг свою беременную молодую жену до опасения последней за психику мужа.
И Марго понятия не имела, выходить ей замуж за американца или…
И всем им ещё очень долгое время чудился доцент Матвеев. Бывало, обернёшься в коридоре – и вот же он, только что был… Только готовился шпильку воткнуть или что-то язвительное отвесить. Или придёт баба с гинекологической проблемой, наберёшь по привычке номер… И становится больно.
Очень больно.
Но если тебе больно, ты – живой.
И значит, всё ещё возможно.
