Часть вторая
Изгнание

– Плодоразрушающая, Евгений Иванович? Открывать набор?

– Да, Людмила Николаевна. Надеюсь, инструменты не заржавели. Звоните анестезиологу, пусть бригада спускается. Я выйду в приёмное. Вы подходите через пару минут. – Ответственный дежурный врач, заведующий обсервационным отделением Евгений Иванович Иванов встал и отправился к дверям родильного зала.

– Жень, тебе кофе на крылечко вынести? – спросила вдогонку старшая акушерка смены, она же – главная акушерка отделения обсервации.

Какая, к чертям собачьим, субординация ближе к пяти, под утро, когда вам привозят запущенное поперечное положение с выпадением ручки?!

– Выноси.

– С коньяком?

– Да, немного.

В приемном покое светил неяркий свет. Испуганная новенькая акушерка сидела за столом. На стуле напротив неё молодой мужчина судорожно всхлипывал, уткнув лицо в сжатые кулаки.

– Вы муж Маргариты Вересовой? – нарочито жёстким официальным тоном уточнил вошедший Евгений Иванович. Собственно, больше тут никого и не было, но мужика надо было привести в себя. – Я ответственный дежурный врач.

– Да! – Парень подскочил.

– Я – ответственный дежурный врач. Евгений Иванович Иванов. Ответственный – значит принимающий ответственные решения. Курите? – чуть мягче спросил Женя.

– Да. А можно? – Трясущимися руками тот достал из кармана пачку сигарет.

– Можно. Пойдёмте на крыльцо. Я тоже курю, хотя это и вредно.

– Доктор, что с ней?

– Вас как зовут?

– Алексей. Что с ней?!

– С ней, Алексей, роды. И роды эти были на дому, что бы она и вы тут ни лепетали персоналу о том, что только-только вот так сразу получилось. У вашей жены нет обменной карты, и ни в женской консультации, ни у какого-либо другого врача она не наблюдалась во время беременности.

– Мы ходили на курсы…

Евгений Иванович прервал его жестом:

– В мою задачу никоим образом не входит чтение лекций взрослому, успешному и интеллигентному, судя по одежде, зажигалке, марке обуви, сигарет и автомобиля, мужчине. В мою задачу входит спасение жизни, а по возможности, и репродуктивного здоровья вашей жены, Маргариты Вересовой.

– А ребёнок? – Алексей Вересов судорожно затянулся.

Речь, тон и, главное, спокойная уверенность врача структурировали ментальные процессы, но тот хаос, что вихрем сметал сейчас его душу, унять было сложно.

– Ребёнок… плод мёртв. И, судя по всему, уже давно. Воды, с правдивых наконец-то слов вашей жены, – извините, я вынужден был на неё некоторым образом надавить, сказав, что с ней будет, если она не перестанет врать, – отошли уже тридцать часов назад.

– Боже! Мы так хотели этого ребёнка! Она два года ходила по врачам, лечилась. Потом, наконец, забеременела, и у неё снесло крышу. Я был против, верите? Я был против!!! Но она напрочь рассудка лишилась. Какие-то подружки затащили её в эту секту. Возлюби ребёнка своего, помолись Вселенской Матери. Она являлась оттуда такая спокойная, что я подумал: «Ладно! Чем бы дитя ни тешилось…» – Он снова начал всхлипывать. – А потом началось. Рожая в больнице, прерываешь какую-то там связь, не говоря уже о том, что дома нет инфекции. Они были так убедительны, так ласковы, так… харизматичны, что даже я проникся.

– Да, мозги они промывать умеют. Но вам это непростительнее, чем Маргарите. Вы-то не беременный были. Так что от меня индульгенций не ждите. У меня просто нет нотариально заверенного права их продавать.

– Боже, что я наделал?!!

– Бог вам не ответит. Алексей! Возьмите себя в руки. Не буду же я взрослого мужчину хлестать по щекам. Этого ребёнка уже не будет. И я должен получить ваше разрешение на проведение плодоразрушающей операции. Ваша жена не совсем адекватна. Для освидетельствования прямо сейчас я ей психиатра не найду. А чем быстрее всё будет закончено, тем больше шансов на удачный исход. Я, конечно, заручусь и её подписью, но нужна ещё и ваша, как самого близкого родственника, для гарантии. Простите, но я вынужден максимально обезопасить себя, коллег и администрацию. Потому что с лечебными и особенно родовспомогательными учреждениями в последнее время судятся куда чаще и охотнее, чем со всякими сектантами, аферистами и прочими «духовными» людьми. Де-юре аспекты – неотъемлемая земная часть моей работы.

– Да. Перед уходом эта тварь сказала, что если обратимся в суд, то пойдём, как соучастники, а не пострадавшие.

– Оставьте подробности для юриста. И кстати, действительно было бы хорошо к нему обратиться. Вам это уже не поможет, в данной конкретной ситуации, но других легковерных может оградить от беды. Мы, врачи, бессильны что-либо сделать. Сосредоточьтесь, Алексей. Позже, если захотите, мы поговорим. А сейчас мне нужна от вас подписанная бумага об информированном согласии на плодоразрушающую, – он намеренно акцентировал, – операцию.

– Да-да, конечно. Я всё подпишу. А ей не будет больно?

– Больнее, чем было, ей уже не будет никогда.

– А почему плодо… Боже, как это ужасно звучит. Что это такое вообще? А нельзя её разрезать и вынуть его, ребёнка? Может, он ещё жив. Вдруг вы ошиблись?

– К моему огромному сожалению, Алексей, мы не ошиблись. Плод мёртв. Этот очевидный для стетоскопа факт подтверждён целым рядом инструментальных, аппаратных и лабораторных исследований. Все они запротоколированы в истории родов. Извлечь его путем операции кесарева сечения невозможно. Вернее возможно, но тогда уже с удалением матки. Безводный период в тридцать часов означает инфицирование и риск акушерского сепсиса. Особенно при проникновении инфекции в брюшную полость. Этого при полостной операции не избежать, даже если идти внебрюшинным доступом, что в такой ситуации крайне сложно и ненадёжно. Матку в этом случае придётся удалить. А если я правильно понял, то беременность и роды у вашей жены первые и детей нет. Акушерский же сепсис означает, кроме всего прочего, ДВС – синдром. Внутрисосудистое свёртывание крови с массовым образованием тромбов, которые проникают в мозг, в сердечные камеры, в паренхиматозные внутренние органы – в печень, в селезёнку, в почки. Что с высочайшей долей вероятности означает неизбежную смерть. В настоящий момент ваша жена начинает, говоря грубо и наглядно, гнить заживо. Пока заживо. Потому что внутри неё труп. И труп этот уже начал разлагаться. И никакие жертвоприношения никаким богам не изменят этого обстоятельства. Только наши руки. Считайте, что боги для того и создали наши руки, чтобы вас спасать. «Я посылал за тобой три лодки…» Старый анекдот. Да… – пробурчал последние слова себе под нос Женька. – Извините. Промедление превратит в труп и вашу, пока ещё живую, жену. Плодоразрушающая операция – это ряд манипуляций с целью расчленения мёртвого тела, потому что извлечь его целиком из вашей жены не представляется возможным. Не по частям – только с маткой. Я достаточно ясно излагаю, простите за жестокость? Я хочу, чтобы до вас дошло – если мы срочно не выполним то, что должны, – ваша жена умрёт. А мы не выполним это без вашего информированного добровольного согласия. И я, в отличие от «друзей», что помогли вашей жене, Маргарите Вересовой, прийти в такое состояние, не могу, задув свечи, собрать вещи и уйти в никуда.

– Да, доктор. Хорошо. Что надо подписывать? А это страшно? Вот это вот… плодо… разрушающая.

– Разве что для врача, Алексей.

– И уж точно не страшнее глупости! Эх, не на ту пяту ярлык первого греха повесили! – На пороге появилась Люда с двумя чашками кофе в руках, намеренно громко захлопнув дверь в приём ногой.

– Людмила Николаевна! – укоризненно посмотрел на неё Женька. – Алексей, зайдите в приёмное, акушерка покажет вам, что и где подписать. И возьмите себя в руки. Вы мне нужны действующим мужчиной, а не хнычущей размазнёй. После операции мы вам вынесем список необходимых лекарств, так что, пожалуйста, спиртным себя тоже раньше времени не оглушайте.

– А что мне сейчас делать? Я же с ума сойду!

– Молитесь, если умеете. «Отче наш» знаете?

– И бог услышит и поможет? – горько усмехнулся Алексей. – Зачем Ему молиться, если Он допустил такое?

– Он ничего такого не допускал, и со слухом у Него всё отлично, поверьте. Молитва нужна вам. Это всего лишь определённый ритм, что изгонит вашу теперешнюю бесноватость и нормализует токи крови и прочих жидкостей организма. Кто-то танцует, а кто-то жуёт пейот. Молитва – не самая худшая разновидность душевного фитнеса. Особенно когда надо не разогнаться, а напротив, притормозить. Остановиться. Убить демона. В него очень сложно попасть, хаотично передвигаясь и рассыпая в пространство трассирующие на малейший шорох и сполохи огня. Надо сосредоточиться. Не знаете молитв, читайте стихи. Считайте спички, наконец.

Вересов вряд ли слышал слова, которые говорил ему этот широкоплечий в зелёном, как его там? Иванов. Разве запомнишь такую фамилию надолго? Это не фамилия, это – анекдот. Он не слышал, хотя и слушал. И удивительным образом успокоился.

– Где, вы сказали, надо подписать?

Врач показал рукой на дверь приёмного покоя.

Парень решительно потянул её на себя и скрылся за порогом.

– Зильберман не прошёл для тебя даром, ни в каких смыслах, – уважительно сказала Людка.

– Он ни для кого из тех, кто хоть на мгновение соприкоснулся с ним в этой временно изгнанной из Рая жизни, не прошёл даром. А в моём случае, ещё и синхронно лёг на природные склонности, не будем именовать их громким словом «предназначение». Это ведь не тётка Анна, а он, Пётр, отвёл меня за руку в приёмную комиссию медицинского института, чтобы я не блуждал вечно, словно странник в непролазных словесных чащах. Отвёл в тот самый момент, когда наложил на мою буйную голову ложки акушерских щипцов, замкнул замок и стал совершать тракции. Пётр Александрович был профессионалом из божественной команды «Альфа» – архангелом. А мы кто?

Никто из нас не может сказать, что он не знает Бога. «Познай самого себя», вот ведь… Хорош свистеть и курить, пошли работать.

– Всё равно, убивала бы таких, как эти, на дому, в стогу, в канаве рожающие идиотки! Зла не хватает!

– Людка, ну уж ты-то! Мне самому хочется дать этому мужику под дых, а потом ещё поплясать на бездыханном теле и увешать все фонари вокруг роддома трупами собственноручно удавленных «духовных акушерок». Я столько сил потратил на… эманацию собственной дикости, что я тебя прошу, не воскрешай моих демонов из бессмертного небытия. «Заплаты глаз, души изъян на всех предметах. И дьявол ненавистью пьян перед рассветом», – как я когда-то написал для моей обожаемой жены, когда она очередной раз, пылая, возжелала крови. Кровь кровью не смывается. Кровь смывается иными растворами. Дезинфицирующими. И заляпавшиеся должны просто отмыться. Запятнавшиеся – покаяться. Мы, Людмила Николаевна, честно выполняем свою работу. В любое время. Даже в самое тонкое, то, что «ближе к пяти под утро». Мы – ассенизаторы, сторожа, наблюдатели, группа поддержки. Но не судьи и не палачи.

– Да. Согласна. – Люда грустно вздохнула.

С минуту они молча курили.

– Женька, ты ведь никогда не делал плодоразрушающих?

– Не делал. Один раз видел, как Петя делал. Причём именно декапитацию. И он мне дал выполнить самый психологически сложный этап. Технически это не так уж и трудно. А хирургического опыта у меня достаточно.

– Ага, психологически несложная для роботов операция.

– Это просто утилизация останков, Людмила Николаевна.

– Ты сейчас меня или себя уговариваешь, Евгений Иванович?

– Я констатирую факт. Ладно, пошли.

– Елена Николаевна с ума не сойдёт?

– Я ей не звонил. Что она сделает? Она на конгрессе FIGO в Южной Америке. Ну, покричит через океан в сотовое пространство. Да и не хочу я лишний раз её тревожить. Она и так баба нервная, и ей сейчас ох как непросто и без всего этого. Когда начмед вернётся, я надеюсь, эта Вересова уже выпишется. Ментов вызвали?

– Вызвали, Жень, как ты и просил. Только я не пойму зачем?

– Затем. На синюю морду фасона «упала с лестницы» принято вызывать, а на такое – нет?

– Да они приедут и все нервы нам вымотают. Тебе в первую очередь.

– Ничего. У меня нервы крепче стальных канатов. Если что – принесу извинения в лучшем виде. Менты – тоже люди. Ласку любят. Чем большим количеством бумаг мы запасёмся, тем надёжнее защищён наш зад. Придёт в себя эта Маргарита, да и подаст на нас в суд, мол, живого ребёнка на куски искромсали. А у нас, кроме историй родов и перинаталки, протокол милицейский: «Поступила тогда-то потому-то». Вызови дежурного врача и бутылку коньяка получше у меня в кабинете разыщи в шкафу.

– Да они любой бутылкой не побрезгуют.

– Сказал, возьми получше. Не обеднею. Всё, пошли. Дежурному объясни, что, если милиция приедет, а я ещё в родзале буду, пусть предложит им кофе-чай и мужика этого, Алексея Вересова, нежно опросить в ординаторской. Не допросить, а опросить. Пусть его переоденут. Менты пусть так идут, подотрём после. Люда, интерны вменяемые на дежурстве есть?

– Есть какие-то, откуда я знаю, вменяемые они или нет?

– Парни?

– Есть двое.

– Пусть их позовут. Такое они вряд ли где-то увидят. А поскольку «домашние роды» и прочая на всю голову «духовность» становится всё моднее, то, боюсь, им придётся овладеть навыком этой операции. Как мне в такие моменты не хватает Зильбермана! Да и вообще мне его очень не хватает. Мы привыкли к тому, что придёт могущественный Пётр Александрович, и всё разрешится по мановению его рук и вибрациями его души.

– Нам всем его не хватает, Евгений Иванович. Но тебя он выучил этому великому искусству.

– Да я, как акушер, мизинца его не стою.

– Не этому. Не акушерству. Хотя и ему тоже. Он научил тебя спокойно решать проблемы.

– Ситуации…

– Что?

– Выходить из ситуации, а не решать проблемы. Смешно. Принимаешь это всё в себя и понимаешь – поздняк метаться. Надо успокоиться. И успокоить.

Звать-то больше некого. Ни срочно в родзал, ни о вечном поговорить. Ты один в поле, Аника-воин. Ладно, Людка. Пошли уже мыться.

Евгений Иванович тщательно намылил руки, смыл, ещё раз намылил, ладным, изящным кошачьим движением расправил на плечах хирургический халат, поданный санитаркой, надел перчатки:

– Табурет!

И рахмановка, и табурет были уже совсем другими. Функциональными, модерновыми. Выбитыми Ситниковой из каких-то фондов, грантов и просто благодарных толстосумов.

– Интерны, становитесь справа, только свет не загораживайте и в обморок падайте куда подальше.

– Да мы, Евгений Иванович, всё время учебы в институте работали!

– Был тут у нас такой. Тоже работал. А наложение акушерских щипцов воочию увидал – и сполз по стеночке, прикрыв глазоньки. – Женька хмыкнул в маску.

Интерны осуждающе зафыркали, мол, они-то уж не кисейные барышни.

– Не кисейные? Шёлковые барышни? Ну что, Сергей Алексеевич? – Он поднял глаза на анестезиолога.

– Можно работать, Евгений Иванович.

– Спасибо, Серёжа. Ну, доктора, что я сейчас должен сделать?

– Плодоразрушающую операцию? – неуверенно промямлил один из интернов спустя мхатовскую паузу, во время которой Евгений Иванович произвёл ещё одно внутреннее акушерское исследование, перебросился парой негромких слов со старшей смены, стоявшей рядом в хирургическом халате, маске и стерильных перчатках, и, обработав наружные половые органы и влагалище дезраствором, ввёл зеркала.

– Что это? – спросил он, показав им какую-то белёсую кожаную плеть. Интерны сделали сосредоточенные лица, заглянули и ни черта, признаться, не поняли.

– Ручка плода. Запущенное поперечное положение, господа, с выпадением ручки. Результат работы «духовных акушеров» не то из «Люльки», не то из «Ляльки», даже знать не хочу. Вам бы не мешало выучить, что следует делать в таких ситуациях.

– Так! Отошли подальше! – безапелляционно прикрикнула на них Людмила Николаевна.

Не из-за санэпидрежима и не потому, что они загораживали свет. А потому, что они не знали! НЕ ЗНАЛИ!!! Не знали даже теоретического алгоритма.

– Евгений Иванович, когда был интерном, наизусть учебники и руководства излагал! – гордо сказала она.

– Ладно вам, Людмила Николаевна. Моей заслуги в этом нет. Ребята будут читать, куда они денутся. Если хотят этим заниматься. Просто смотрите пока и слушайте. Я буду рассказывать. Чтобы выполнить плодоразрушающую операцию декапитации, должны быть соблюдены следующие условия. Первое: полное или почти полное раскрытие маточного зева, и тут оно есть. Второе: отсутствие плодного пузыря – тридцать часов безводному периоду, так что пузыря нет, оболочки разведены, а вот риск инфицирования есть, поэтому на полостную операцию не идём, чтобы сохранить матку, а органосохраняющая в подобных случаях невозможна. Третье: достижимость шеи плода для исследующей руки – сейчас узнаем. – Он извлёк зеркала и ввёл во влагалище сначала два пальца левой руки. – Я левша, – пояснил для интернов, – но в акушерстве априори не существует левшей и правшей – задержавшиеся и успешные становятся амбидекстрами, только если ситуация позволяет – действуй той, что удобна. Четвёртое: отсутствие абсолютного сужения таза, при котором плод невозможно извлечь и после декапитации, – тут такого не наблюдается, нормальный женский таз без всяких сужений и костных экзостозов.

Людмила Николаевна захватила выпавшую из влагалища ручку мёртвого плода и оттянула её к низу. В это же время Евгений Иванович ввёл всю руку в родовые пути.

– Шея плода достижима. Теперь мы должны ввести и разместить декапитационный крючок Брауна. Выполнить собственно декапитацию и, наконец, извлечь расчленённый плод.

Один из интернов вдруг сказал:

– Что-то тут жарко… – и стремительно выбежал из родзала в коридор, даже не закрыв за собой двери.

Послышались характерные для регургитации желудочного содержимого звуки. Санитарка, презрительно крикнув ему вдогонку: «Холодной водой умойся и не жри в следующий раз перед дежурством!» – тихо прикрыла двери.

Происходящее после было оставшемуся зрителю непонятно. Хотя Евгений Иванович перечислил все этапы операции:

– Сначала надо вывихнуть шейные позвонки, затем рассечь мягкие ткани, после чего – извлечь туловище, а после – захватить и удалить головку.

Вторая акушерка подала Евгению Ивановичу длинный, устрашающего вида крючок – видимо, тот самый, Брауна, и он ввёл его туда же, вслед за рукой.

– По руке, интерн, вводим, по руке. Тактильная чувствительность в акушерстве, да и в медицине вообще, одна из самых важных. Акушер видит не глазами. Акушер «видит» руками.

Старшая акушерка, отпустив ручку плода, зачем-то схватила в горсть – как показалось неопытному парню – низ живота женщины, а руки хирурга, плавно и неспешно покружив, извлекли из лона женщины ощутимый неприятный хруст. После чего доктор подтянул к себе нечто, похожее на мацерированную, как после долгого пребывания в воде схватиться за шершавую поверхность, кожу и стал это валикообразное нечто рассекать длинными ножницами с закруглёнными краями. Спустя пару минут ножницы и крючок вернулись на инструментальный столик. Ассистирующая акушерка пошевелилась.

– Люда, я сам. Фиксируй, пожалуйста, головку пока ещё. – Евгений Иванович, потягивая за ручку, извлёк из родовых путей женщины… обезглавленное младенческое тело – тот самый мацерированный валик с неуместно-трогательными отёчно-белесоватыми ручками и ножками.

Как заведующий обсервационным отделением извлекал двузубыми щипцами отделённую от тела головку, оставшийся в родзале интерн уже не видел.

Он обмяк и грузно сполз под стеночку в спасительный обморок.

– И ты знаешь, Жень, я могу его понять! – вздохнув, сказал анестезиолог. – У меня у самого тут ЧСС участилось, а АД упало.

– Главное, чтобы у пациентки было нормальное. Люда, я сейчас ручное сделаю, а ты родовые пути после осмотришь, хорошо?

– Хорошо, Евгений Иванович.

– Сергей Алексеевич, друг мой, не жадитесь на наркоз. С вами достойно рассчитаются, да и с меня бонус – лучшая водка в этом паскуднейшем из миров – контрабандный «Аквавит». Осмотр, ушивание шейки пусть тоже в полной отключке. Выводите, когда уже всё будет закончено. Всё, до последнего стежка, катетеризации и обработки. Это, – он кивнул в лоток, – на гистологию, естественно. Наташа, с грамотно написанной, со всеми анамнестическими деталями для патанатома, а не сикось-накось, как обычно, сопроводиловкой, – обратился он ко второй акушерке.

Некоторое время он сосредоточенно изучал истерзанные ткани изнутри. Извлёк послед. Осмотрел.

– Хороший малыш был. Жаль. Теперь никак не назовёшь. Что там эти апологеты «естественных» родов говорят? Мать не хотела, не любила, потому и умер? С чего они решили, что знают хоть что-нибудь о промысле Божьем. Был бы тут Зильберман, он бы обязательно сказал что-нибудь вроде «Бог с тобой, когда ты – с Ним», и всем бы стало спокойно, и все бы поняли… вспомнили, что смерти нет, а только вечная жизнь. А теперь его самого нет. И у меня такое чувство, что я расчленил сам себя. А ведь «чувство» – неправильное слово. Правильное слово – «знание». Всего десять лет назад я стоял по правую руку от Петра Александровича в этом самом родзале и думал: «Это не может быть правдой. Нельзя рождаться несколько раз в сутки. Нельзя умирать при каждой удобной возможности. Нельзя шутить на краю бездны и рассказывать анекдоты, падая в пропасть…» И что я могу к этому добавить спустя вечность? Что я теперь ещё извлекаю младенческие трупы по кускам из живых женских тел?

Он поднялся, с ожесточённым треском сорвал перчатки и швырнул их в таз, стоявший на полу. Людмила Николаевна ногой отодвинула табурет и встала на его место.

– Матка сократилась? – обратился он к ней после того, как санитарка помогла ему снять халат.

– Сократилась.

– Не кровит?

– Не кровит.

– Гемодинамика, Сергей Алексеевич?

– Стабильная. Вместо сердца пламенный мотор. Артериальное давление в норме.

– Вот и всё, что я могу к этому добавить, проведя под этими сводами десятилетие. Ну, кроме того, что слово «своды» вызывает у меня теперь не небесные, не архитектурные, не литературные, а исключительно женские анатомические ассоциации. Нет во мне того прямого ощущения непрерывного потока, что было в моём учителе. Нет во мне Машкиного дара предвидения. Баба жива, и то хлеб. Будем надеяться, что всё хорошо закончится. Антибиотики ввели?

– Лошадиную дозу, Евгений Иванович, – заверил его анестезиолог.

– Антикоагулянты?

– Жень, обижаешь.

– Плазму прокапайте сразу. Дежурный заказал. Лаборантку вызовите cito, пусть тут, при вас, Сергей Алексеевич, кровь по стеклу палочкой размазывает. А начнёт возмущаться – сразу ко мне на аудиенцию направляйте. Я ей вставлю. Гонор на его законное место – у параши. И в интенсивную Маргариту эту, а не на этаж, надеюсь, поняли?

– Всё, Жень, вали пока отсюда. Покури, выпей грамм пятьдесят. А то ты мне Бойцова напоминаешь. Я закончу и направление на гистологию сама напишу. Не волнуйтесь, Евгений Иванович.

– Спасибо, Люда. Всем спасибо. Эй, интерн, очухался? Иди, подыши воздухом. Чуть позже напишем историю родов, протокол операции и распишем положенную антибактериальную, инфузионную и прочую терапию.

В дверь родзала просунула голову акушерка из приёмного:

– Евгений Иванович, там милиция приехала, вас просят.

– Сейчас приду. Слушай, Людка, Серый, вы меня извините… Десять лет, а как вчера, да? – Он устало улыбнулся.

– О да, античный бог с русской фамилией Иванов и татарской харей, что пришёл, увидел и это самое, саму Машку Полякову! И все обалдели! А потом вообще всех сделал. Пока, на короткой дистанции, – заржал необидчивый Потапов.

– Идиоты! – беззлобно сказала Людмила Николаевна Лось.

– Ну что там?

– На девять небольшой разрыв шейки. А потом шёлковой штопкой займусь. Эти ваши невменяемые Зильбермановские разрезы в обе стороны…

– Людка, хочешь, сам ушью, а?

– Иди уже отсюда, поворчать нельзя!

– Евгений Иванович, а зачем вы так эпизиотомию делаете? – вдруг спросил окончательно пришедший в себя интерн.

– Чтобы целее было.

– Так же наоборот – рана больше.

– Вся наша жизнь наоборот, дорогой врач-интерн. Жизнь – парадоксальная штука. Хочешь, чтобы было целее? Режь наотмашь. Хочешь быть здоровым? Каждый день ощущай мышечную боль. Хочешь любить? Проникнись равнодушием. Хочешь жить? Прими смерть. Хочешь что-то приобрести? Потеряй всё.

– А можно мне ушить разрыв шейки матки? – спросил интерн, решивший, что Иванов не от мира сего.

– Ты для этого пока недостаточно целостен. Просто смотри. Собирай детали и учись видеть во тьме.

Небольшой разрыв в десять лет ничтожно мал для истории человечества, но достаточно весом для истории отдельного человека. Конечно, когда ещё не начались времена, что никогда не закончатся, люди пребывали в своей земной ипостаси чуть дольше, чем сейчас. Адам прожил девятьсот тридцать лет, не дотянув какой-то смешной семидесятник до почётного «миллениума». Родил сына Сифа на сто тридцатом году своей жизни. Сиф жил восемьсот семь лет и стал отцом раньше – всего-то в возрасте ста пяти лет. Сын Сифа и внук Адама Енос прожил восемьсот пятнадцать лет, познав радость отцовства в вовсе смешном возрасте – какие-то мальчишеские девяносто. Каинан, переплюнувший своего отца в сроке земной жизни на двадцать пять лет, родил Малелеила и вовсе в семидесятник. Иаред, Енох, Мафусал и Ламех тоже на продолжительность жизни не жаловались и детей клепали в несолидном возрасте. Потом родился Ной и, то ли осмотрительно предохранялся, то ли сил не оставалось после возделывания земли, проклятой Господом, на всякие глупости, но отцом он стал, в отличие от легкомысленных родственников, в весьма солидном возрасте – пятьсот лет. Зато выдал на горá сразу и Сима, и Хама, и Иафета.

Представляете, как они все друг другу за столько лет, вернее сказать – столетий, надоели? А уж если учесть то обстоятельство, что и жило всё это семейство, рожавшее не только сыновей, но и дочерей, бок о бок, со всеми своими трудовыми буднями и бытовыми дрязгами… Волей-неволей начнёшь понимать истинные причины Вселенского Потопа. А Ною Боженька строительство Ковчега поручил, видимо, за трудолюбие и обдуманный подход к делу воспроизводства себе подобных. Но это уже совсем другая история, а люди сейчас столько не живут. Хорошо это или плохо? Не знаю. Знаю, что раньше жили – сколько заповедано. Теперь – сколько сможешь.

Евгению Ивановичу Иванову к моменту описываемых событий было хорошо. Всё так же хорошо, как в тот вечер «с видом на субботу». Ему исполнилось всего тридцать четыре года. И у него была обожаемая красавица жена Маша Иванова, чудесная семилетняя дочь Анечка Иванова, отдельная трехкомнатная квартира в почти историческом центре города. За истекшие десять лет он успел стать врачом высшей квалификационной категории, защитить кандидатскую диссертацию на сложно выговариваемую тему по специальности «акушерство и гинекология» и утвердиться в должности заведующего обсервационным отделением родильного дома.

Жена его, Мария Сергеевна, некоторое время назад ушла из клинической медицины – ей там стало слишком. Слишком много всего. Она была так счастлива, что чужие жизни перестали быть ей интересны, даже в качестве ремесла. Недолго она работала в фармацевтической фирме, но кое-что ей там было ох как не по вкусу, не по характеру и не по убеждениям. Позже у неё обнаружились, вернее развились, иные таланты. Они не помешали ей стать руководителем отдела комплексных проектов в солидной фирме «Вестфалия», эксклюзивно торговавшей медицинским оборудованием от самых известных производителей по всему миру.

Глава компании очень ценил Марию Сергеевну Иванову за медицинские «лейблы» – кандидатом медицинских наук она всё-таки стала, а также за умение уговорить любого покупателя, порой даже не раскрывая рта. Что делало её работу настолько коммерчески эффективной, что и зарплата, и бонусы со сделок регулярно росли.

Маша стала ещё сногсшибательнее красива, что оказалось не так уж и бессмысленно во всё ещё преимущественно мужском мире бизнеса. Причём на уровне исключительно визуального воздействия. Как тут не согласиться с тем, что красивые люди действительно более успешные! Не зря же, в конце концов, их такими создали! Её пожизненное детское беспокойство никуда не ушло. Просто приняло более конструктивно упорядоченные формы. Поэтому в свободное от работы время она… писала.

Её первый роман «Вестфалия», – ну как тут не вспомнить старика Вольтера, – вышедший под псевдонимом «Евгений Иванов», имел весомый читательский (читай всё тот же «коммерческий») успех. Материал был её, иные мысли – Женькины, рукопись в издательство отнесла мама Лена, сначала поправив стилистические ошибки, орфографические огрехи, пунктуационные неполадки и «на автомате» переведя её на английский и французский, что чуть позже оказалось очень кстати.

Некий E. Ivanov (ходили слухи, что на самом деле это женщина) в англоязычной и франкоговорящей ипостасях издавался куда тиражнее, чем на родине. Его язвительные, легко читаемые антиутопии вызывали восторг как «интеллектуальной», так и широкой публики. Первые были довольны «глубиной метафизического подхода», вторые тем, что «вроде и не детектив, а интересно».

Главный инженер компании как-то раз даже привёз всем, в том числе Маше, в качестве сувениров из заграничной командировки по экземпляру «Westfalen» в карманном формате, мол, смотрите, какой казус, книга называется, как наша компания, а автор – однофамилец Марии Сергеевны. Говорят, на что-то там номинирован, но автор – таинственная личность, отказывается давать интервью и даже рукописи в издательство передаёт через посредников.

Сотрудники долго спорили, что такого не может быть, а главбух сказал, что бухгалтерия издательства наверняка знает всё и, было бы у журналистов желание и настойчивость, можно выяснить, кто этот Иванов. Маша принимала самое активное участие в обсуждении таинственного однофамильца. Всё это её ужасно забавляло. Говоря по правде, не только мысли, но и сюжеты и целые абзацы текста были исключительно Женькины, но они так давно ничего не делили… Как можно что-то делить между собой и… собой? Женька же был настолько гениален, что совершенно утратил когда-то едва зародившийся интерес к типографскому воплощению своего словотворчества. Что должно остаться в потоке времени – останется. Например, известняковая ограда…

Потому Женя радовался, глядя на Машины забавы, гордился её успехами, как гордятся родители удачами честолюбивых детей, но сам предпочитал ремесло. Те, кому он помог и ещё поможет прийти в этот мир, родят новых, а те – новых, как Адам родил Сифа, Сиф – Еноса, Енос – Каинана, и ему было достаточно этой сопричастности потоку. И камни – смертны, что уж говорить о рукописях, книгах и манускриптах, что в большинстве своём не только легко воспламеняют, но и воспламеняются. Лишь люди бесконечны, пока Бог не распорядится иначе. Но тогда не станет и Его.

При одной мысли о таких пространственно-временных категориях уши закладывает от якобы бессмысленности человеческой жизни, от её изначальной конечности. Но монолит здания складывается из отдельных кирпичей, как бесконечность человечества – из отдельных жизней. А отдельные жизни – из минут, часов, дней, годов, десятилетий…

Наверное, стоит рассказать историю конкретного десятилетия Ивановых сначала. Чтобы привести человеческий вестибулярный аппарат в состояние анатомо-физиологической нормы простой смертной прозой.

Итак…

И потом они целый день сотворяли друг другу всякие приятности и нежности; в общем, вели себя, как два любящих кретина, и было им не просто хорошо, а прямо-таки замечательно.

А после они поженились.

Сначала, конечно, подали заявление в ЗАГС и пошли знакомиться с родителями.

К Машиным родителям они попали лишь потому, что нужна была какая-то замшелая бумажка вроде свидетельства о рождении, по неосторожности оставленная в отчем доме. Маша Полякова не поддерживала отношений с мамой и папой не потому, что была нехорошей дочерью, а потому, что не любила тратить огромное количество усилий в никуда. Коэффициент полезного действия механизма, носящего название «выяснение отношений», стремится к нулю, хотя по сути своей вечен.

Именно поэтому она съехала со своей «детской» жилплощади ещё в самом начале второго курса, – бездетная тётка отца, уйдя на заслуженный отдых, уехала «доживать» на родину, глубоко под Казань, и сделала Машке царский подарок – однокомнатную однушку на окраине, – и у родителей она почти не появлялась. Поздравить с днём рождения, забежать в канун Нового года. Вот, пожалуй, и всё. Если удавалось уйти без скандала – это была удача. С отцом она изредка перезванивалась, а вот с матерью… Вечно поджатые губы, непременные упрёки. Машина мама гарантированно была бы довольна дочерью только в том случае, если бы та не выросла вовсе, всю жизнь будучи трёхлетним обаятельным пупсом в кружавчиках – маминой живой говорящей куклой. Собственностью.

Естественно, в этом мама не признавалась и самой себе, но от этого факт не менялся. Маша же не только росла, но и была слишком своенравна, слишком личностна, хотя до поры до времени это скрывала, принося положенные пятерки и занимаясь во всех положенных секциях, кружках и школах. Когда она после очередного скандала с матерью ушла из дому, та предрекла ей все ужасы падения в бездну пьянок, гулянок, брошенного вуза и окончания безалаберной жизни на панели.

Несмотря на имеющие место – будем справедливы – пьянки и гулянки, институт Мария Полякова закончила с красным дипломом, да и с панелью как-то не сложилось. И она никак не могла понять, рада матушка или разочарована, что её пророчества не сбылись в полном объёме. Мужчин своих под крышу родительского дома она никогда не приводила. Зачем? Она и Женьку-то не хотела туда вести, но так уж вышло, что он был слишком мужчиной, чтобы отпустить её одну в неблагоприятную, судя по всему, среду.

– Может, ты меня тут, внизу, подождёшь? Я быстренько раскопаю это свидетельство о рождении и вернусь. Ты даже соскучиться не успеешь.

– Мы пойдём вместе. И не потому, что «это же твои родители». Мне, честно говоря, абсолютно наплевать, какие они, твои родители, «приличные» ли они люди или вокзальные бомжи, есть они у тебя или ты вообще сирота. Но ты трусишь при одной мысли, что нужно подняться в квартиру. Значит, тебе там неприятно. А туда, где тебе неприятно, ты без меня не пойдёшь. Лучше, конечно, вообще не ходить, но если уж надо, то мы пойдём вместе.

Предчувствия Машу не обманули. Дверь открыла мать. В ответ на сдержанное Машино приветствие и Женькино улыбчивое: «Здравствуйте!» – она сквозь презрительно поджатые губы процедила, ткнув в его сторону остреньким подбородком:

– Кто это?

Удивительнейший феномен, известный наверняка не одной Маше Поляковой. Её мать, образованная и очень приветливая с совершенно посторонними людьми женщина, «приятная во всех отношениях», была удивительно нелюбезна с близкими. Что же касается Маши, стороннему наблюдателю могло показаться, что та её ненавидит. А между тем любила же.

Но «странною любовью». Выяснять, что к чему и как, Маша уже более никогда не собиралась. Двери всегда открыты. Но лишь для тех, кто не будет заходить в грязных сапогах в уютный будуар твоей души, бряцая орудиями морально-нравственных пыток.

– Я – будущий муж вашей дочери. – Женька решительно перебил открывшую было рот Машу. – Очень рад с вами познакомиться.

– Муж, объелся груш. И давно вы того-этого… познакомились? – спросила мать, вложив в слова «того-этого» как можно больше сарказма и включив функцию «жестикуляция» для большей убедительности, чтобы никто не сомневался, что конкретно имеется в виду.

– Да пару часов назад, – соврал под удивлённые взгляды Маши всё сразу понявший Женька.

– А-а-а…

Далее, пока мама, пытаясь упасть в обморок, изрыгала суровые бесстрастные обвинения вкупе со страстной, во всех смыслах, характеристикой в адрес его будущей жены, Женька выудил притаившегося в дебрях многокомнатной квартиры папу и с его помощью сам нашёл в каких-то коробках требуемый документ.

На всё ушло минут пять. Как только искомое было найдено, он тут же решительно схватил Машу, отпускающую колкости в ответ на чудовищные обвинения родной матери, за шиворот, сказал всем: «Прощайте, родные!» – и, выскочив в подъезд, зашёлся в хохоте. Мария Сергеевна, еле успев перевести дух от быстрой смены обстоятельств, выпалила:

– Ты самый прекрасный мужчина на свете!

– Я знаю.

– Вот нахал. Но это действительно было красиво.

И практически безупречно эффективно! Мне бы она могла бумаженцию и не отдать. А то и вовсе порвать. Не драться же с родной матерью?

– Ну, на этот случай всегда есть архивы.

– Да я не только об этом. Один-единственный раз за всю свою жизнь я привела домой парня. Смешно, но это был даже не мой парень. Просто одногруппник проводил домой, потому что время было позднее, а я пригласила «зайти на минутку» из вежливости. На него набросились так, как будто он меня обрюхатил и бросил. Мальчик, по-моему, даже не понял, что к чему. Честно говоря, он был в шоке. Вместо: «Здравствуйте! Не хотите ли чаю?» – на него с порога начали орать. Самое милое, что сказали в мой адрес: «Проститутка!» Я тогда вообще ещё девственницей была. Хотя моя милейшая матушка полагает, что я занимаюсь этим самым лет с тринадцати. – Машка вздохнула. – Как противно. Я в этом доме всё время должна что-то доказывать. В доме, где близкие люди должны меня любить только по факту моего существования. Это грустно, но уже совершенно не важно. Но как вспомню лицо этого несчастного студента…

– Охотно верю. Но я не боюсь насекомых. Мне противно, но не грустно. И уж точно ни одно из них не может привести меня в шоковое состояние. Хотя, не скрою, в первые минуты столь трепетного знакомства у меня было желание придушить твою мамашу. Но смысла в этом нет. Пусть живёт себе. Кроме того, «не убий» и всё такое. Хотя грешок гневливости за мной водится, дорогая супруга, должен заранее тебя предупредить.

– «Заранее» было раньше. Теперь уже поздно. Огласите весь список ваших недостатков, Евгений Иванович!

– О, у меня их так много, что я не осмеливаюсь вас так сразу пугать! Кроме того, что я подвержен припадкам гнева, я ещё и дьявольски хитёр, бесконечно ревнив и считаю вас, Мария Сергеевна, своей собственностью. И то, что вы с этой минуты полная и окончательная сирота, – лишь добавит шарма при распределении ролей.

– Собственностью? Ролей?! Маньяк! И это замечательно. Быть собственностью – не вопрос. Вопрос в том, где найти хорошего собственника.

Они шли по улице, держась за руки, как дети. Вернее, как взрослый и ребёнок. Человеческое летоисчисление, в том числе возрастное, порой так мало значит. Частенько встречаются шестидесятилетние мальчики на манер Машиного папы, что, не спросясь жены, лишний раз за хлебом не выйдут и пива не выпьют. По миру бродит огромное количество тридцати-сорокалетних младенцев обоих полов, коим до сих пор не перерезали пуповину, что связывает их с родительским домом. Женька же считал, что родителям нужна скорее дружба, чем бесконечное поклонение и подчинение. Парнем он был наблюдательным, да и с аналитической функцией у него всё было в порядке, потому к своему достаточно молодому возрасту он понял, что мужчины и женщины в их чистом виде, такими, как их задумал Господь, встречаются достаточно редко. Мир полон навязанных ролевых игр. Женщина-мать пилит своего «неразумного» мужа-сына и упорной филигранной шлифовкой доводит его, рано или поздно, до совсем уж «короткоштанного» состояния. А если ещё и природные склонности имеются… Страшно представить, что может получиться. Настолько страшно, что уже никто не удивляется, наблюдая подобное вокруг себя каждый божий день. Женщина-дочь, находящаяся под пятой властной мамочки, редко поднимает бунт, позволивший бы вырваться на волю. Она до конца жизни звонит родительнице каждый вечер, отчитываясь, как прошёл день. А та, демонстративно устало (или болезненно) сопя, выслушивает, перебивая внезапными выплесками из ушата, полного ледяных комментариев. «Сынишка» лет тридцати пяти отчитывается маменьке, «поел ли он первое» во время дежурства, попутно в тысячный раз доказывая, что не так уж плоха её невестка. Во всяком случае, куда лучше первой. «Да-да, – соглашается та, – эта хоть пыль по утрам протирает. Первая твоя вообще была…» – додумайте сами. На самом деле невероятно просты отношения «мужчина и женщина», «родители и дети», но люди так любят всё ненужное, так запутывают тонкие нити дружбы, что связывают или не связывают их в действительности, а не в надуманной системе «долгов», «заботы», «уважения» и чёрт знает чего ещё…

– Если ещё и с твоими знакомство будет таким же… – Маша прервала Женькины размышления.

– Поверь, это не так. Может, пройдут годы, и ты вдруг скажешь: «Я хочу посмотреть на женщину, что принесла в этот мир тебя, любимый!» К тому же если ты не хочешь, то мы можем не знакомиться с ними вовсе.

– Ну, это как-то неуважительно.

– Ты не можешь уважать или не уважать незнакомых людей. Ты можешь быть к ним равнодушна. Ничего страшного в этом нет.

– Но это же будет для тебя… не очень удобно. Неприятно, наверное?

– Маша, я знаю тебя насквозь. Это не значит, что я не вижу то, что люди склонны называть «недостатками» или «достоинствами». Я вижу тебя и принимаю всю. Если ты чего-то не хочешь делать: знакомиться с моими дамами, варить борщ, обсуждать с мамой Леночкой последний детектив или идти со мной в кино – ни лучше, ни хуже ты не станешь. Ты останешься такой, какая ты есть. Какой задумана и пришла в этот мир.

– Ты сейчас очень напоминаешь Зильбермана.

– Да, он забавный.

– Забавный? Да он…

– Тихо, тихо… – Женька притянул её к себе. – Никто не покушается на твоих «священных коров». Он забавный в самом лучшем смысле этого слова. У него хватает мудрости забавляться этой жизнью. Забава – хорошее слово.

– Да? Ну, тогда ладно. Тогда ты тоже забавный.

– И я забавный. А ты – очень забавная. Потому что твоя мудрость – начальная. Не привнесённая. Пётр Александрович сам рассказывал, как ему приходилось и приходится избавляться от шелухи так называемой «взрослой мудрости». От эмоций, что захлёстывают по факту событийных рядов. От бесконечного анализа…

– Да-да-да. «То, к чему я так долго шёл, у тебя уже есть по факту рождения». Помню.

– Кстати, да. Я могу сказать тебе то же самое. То, к чему я так долго шёл, у тебя уже есть по факту рождения.

– Я, между прочим, старше тебя. Мне целых двадцать…

– Только не говори никому. Не поверят. – Женька засмеялся.

– Я так хорошо выгляжу?

– Ну я, между прочим, тоже неплохо выгляжу. Но дело совсем не в этом. Ты относишься к тому редкому типу женщин, что, несмотря на все знания, весь жизненный, прости господи, опыт, навсегда останутся детьми. Не в смысле – неспособными себя обслужить или принять решение неразумными карапузами, а детьми, что не утратили непосредственность восприятия мира. Они не на берегу с калькуляторами и планами, они – в потоке. Они просто плывут. Купаются. – Женька вздохнул, – Словами это достаточно сложно донести, хотя я с самого детства тренируюсь в искусстве вербальных формулировок.

– У тебя неплохо получается. – Маша улыбнулась. – Короче, знаешь что? Я уже хочу с ними познакомиться, и не годы и годы спустя, а как можно скорее. Что скажешь?

– Скажу, что я доволен и что они у меня вполне безобидные и, главное, приветливые. Я так понимаю, приветливость для тебя фрукт экзотический. Бабушка наверняка будет путать тебя с какими-нибудь литературными персонажами. А ещё говорят, что интенсивная умственная деятельность гарантирует длительную отсрочку старческого маразма. Ну, наверное, простое прочтение книг интенсивной не считается. Так что она слегка заговаривается, но во всём остальном ещё молодец. Навыки самообслуживания не утрачены, и она не путает книжный шкаф с туалетом, а платяной – с холодильником. Мама Леночка знает в совершенстве пару-тройку иностранных языков, но… совершенно не умеет на них разговаривать. С реальной жизнью даже на родном языке она предпочитает общаться в письменной форме. Она живёт с книгами и компьютером. Переводит современную детективную лабуду на русский. Специалисты утверждают, что иные её переводы в литературном смысле куда лучше оригиналов. При этом написать деловое письмо или, ужас-ужас-ужас, общаться с редактором лично для неё – сущий кошмар. Она моментально становится косноязычной и никак не может подобрать нужные слова. «Простите, а когда я получу аванс?», «Извините, а вы не узнаете в бухгалтерии, собираются ли они выплатить мне деньги в этом месяце?», «Мне так неловко вас беспокоить, но не могу ли я узнать, привезёт мне курьер авторские экземпляры книги, что вышла три месяца назад, или мне самой подъехать? Авторских не будет? Прошу прощения, видимо, мне говорили, но я забыла». Однажды у неё брали интервью, так она двух слов от волнения связать не смогла. Журналист спросил в конце: «Это вы перевели все эти книги?» Она замолчала и стала пунцовой. И что он должен был подумать? И, наконец, тётя Аня. Вот она – забавный человек. Мудрый и сильный. И при этом абсолютный ребёнок. Ребёнок, что тащит на своих плечах двоих «старых» малых детей – бабушку и маму Леночку. Я, слава богу, уже взрослый мужик, и ей стало полегче. Хотя, может, и посложнее. И знаешь, в чём парадокс?

Маша покачала головой.

– Первые мои две дамы «играли» в якобы понятие и принятие моей свободы, а сами всю жизнь трусили, пока одна не стала ближе к растительной форме существования, а другая не нашла себе дело по душе. Тётка Анна же, таскавшаяся за мной чуть ли не до первого курса по пятам, действительно всегда признавала мою свободу. Свободу от всех. В том числе – от себя. Если я позволял себе уйти в безобидный юношеский загул, впав в эгоистическое, чего греха таить, беспамятство, бабушка и мама Леночка охали, ахали, глушили валериану, звонили в больницы и морги, чтобы потом, по возвращении, возрадоваться, возблагодарить и устроить вокруг меня ритуальные пляски с борщом и рассолом. Анна всегда шестьсот шестьдесят шестым чувством вычисляла, где я. Исключительно для того, чтобы кинуть мне ёмкое: «Мудак!» И ещё у неё есть удивительная способность – она не волнуется. Она точно знает, что со мной. Бабушка и мама Леночка не знают. Потому волнуются. Она знает – и не волнуется. Понятия не имею, как это у неё получается. Анна просто видит, в опасности я или нет.

– О, я её понимаю.

– Знаю-знаю. Пётр Александрович поделился со мной тайной ваших талантов, Мария Сергеевна. Но отличие между тёткой Анной и тобой состоит в том, что она принимает свой дар безоговорочно, не пытаясь алгеброй анализа проверить гармонию непознаваемого для человеческого разума. Она – простая женщина. Временами мне кажется, что она и не подозревает, что у неё какой-то там «дар». Дышишь себе и дышишь. Дыхание – дар? Ей нравится, что трава зелёная. И, в отличие от подрастающих детей, она не задаёт глупых вопросов «почему?!» Хлорофилл? Может быть, может быть… Так почему эта – зелёная, а та – синяя? «Другой» хлорофилл? Ну-ка, ну-ка, что нам даст разница в формуле? От неё синяя позеленеет, а зелёная пожухнет? Нет, она пожухнет лишь со временем. Хотя и этому есть исключительной достоверности биохимическое объяснение. Вопросы плохи порождаемой друг другом бесконечностью. Ответы – бесконечным несовершенством. Компьютерный анализатор может разложить запах на молекулы, но он не в силах его элементарно понюхать. Точно так же устроен человеческий мозг. С той разницей, что он может ещё и понюхать. И породить ещё целый воз вопросов, на которые нет окончательных ответов. Что толку спрашивать: «Почему море солёное, а река – нет?», если в них можно просто плыть, купаться, учтя особенности. Вот тётка так и делает. Слишком душно? Открой форточку. Слишком ветрено? Сиди дома. Причём принимает, не страдая и не гордясь своей одарённостью. Наверняка сегодня вечером придёт в гости. Просто почует. На самом деле она мне не кровная тётка. В семье даже есть глупая маленькая легенда, мол, она – мой ангел-хранитель. Маме Леночке некий Пётр, сейчас я на сто процентов уже уверен, что именно Александрович и именно Зильберман, что-то такое сказал. Скорее всего, просто, чтобы успокоить или сподвигнуть на куриный бульон для несчастной девочки. Потом это оказалось правдой. Подтвердилось, но лично мне не надо никаких подтверждений, что тётка Анна – ангел. Я это и так знаю. Как мне не надо знать состав вдыхаемого воздуха. Я им и так дышу, без газового анализатора улавливая разницу атмосфер леса и проспекта мегаполиса.

– Зильберман, Женька, никогда ничего просто так не говорит. Даже если несёт откровенную чушь. Если такое случается, значит, эта «чушь» призвана заставить тебя почувствовать, задуматься, спровоцировать на действие или бездействие. Последнее очень важно иногда уметь. С его же слов. Лично я, увы, совершенно неспособна к бездействию и дров иногда ломаю гораздо больше, чем требуется для отопления.

– Ещё научишься. Хотя это и сложно.

– Ой-ой-ой, какие мы мудрые.

– Машка, не начинай. – Женька ущипнул её за попу.

– Что не начинать?

– Про возраст и про мудрость. Не паскудничай, короче. Хотя что-то…

– Кхм…

– Ага, и он тоже… подсказывает мне, что милое детское паскудство пребудет с тобой во веки веков. Что ж, придётся просто запастись ремнями. Аминь!

– Да ну тебя. Так что там за история с твоей некровной тёткой Анной?

– Давай зайдём в кафе, расскажу. Да, и собственно, это вся моя семья. Мужиков у бабушки и мамы Леночки отродясь не было, кроме разовых, а у тёти Ани их было так много, что она уже давно перестала их считать.

– За мужиков?

– И это тоже. И все трое, разумеется, уверены, что я – божество и ни одна женщина на свете недостойна меня.

– Ой! Но я всё-таки женщина. И, боюсь, до вечера мне не успеть сделать операцию по перемене пола, – засмеялась Маша.

– Ты не женщина. Ты – ребёнок. Я настаиваю. Дети – существа бесполые, как ангелы.

– Да? Что-то я не заметила, чтобы ты относился ко мне, как к бесполому существу. Очень и очень даже не как к бесполому! К тому же я уже вполне самостоятельный врач с правом принятия решений, в отличие от некоторых. – Маша показала ему язык.

– Бывают очень талантливые дети. То, что ты в некоторых местах женщина, – Женька хитро прищурился, – так это бонус. Ты могла оказаться, например, старым негром. Но даже в этом случае мне было бы не невозможно любить тебя. Сложно. Но не невозможно. Я как-нибудь напишу об этом поподробнее. А вот и кафе. Я называю его «Полуяпонской кофейней Случайного Города». Тут тихо, и в это время почти не бывает людей. Очень удобно для посвящения тебя в мои маленькие семейные тайны. Прошу вас, Мария Сергеевна… – Женька распахнул дверь.

Как это ни парадоксально, но тётка Анна Машу полюбила с первого раза. Хотя первый взгляд её, брошенный на девушку, был оценивающим.

– Красивая. Слишком красивая. Таким, как ты, Женька, нужна невысокая, нестройная, неброская серая мышь, чтобы весь остальной мир вздохнул спокойно. Потому что спаренные красавцы вызывают недовольство толпы. Красивая женщина имеет право любить богатого или хотя бы умного мужчину, ни ростом, ни фигурой, ни лицом не вышедшего. Красивый мужчина имеет право любить нефасонистую самку, потому что ему так удобнее, и к тому же она хорошо готовит, правильно гладит брюки и отличная мать. И все друзья, приятели и просто знакомые разной степени случайности будут понимать, сочувствовать и одобрять подобные союзы. Два вызывающе красивых человека, любящих друг друга, будут оскорблять всех окружающих одним лишь фактом своего сосуществования. А если это ещё и достаточно долго продлится… В общем, не завидую я вам. Вы всегда будете одиноки в толпе. Наплевать. Лишь бы вы не были одиноки вместе.

Знакомство в Женькином доме было очень семейным. Мама Леночка немного пометалась, пытаясь накрыть стол в гостиной. Тётка Анна огрела её парой ласковых слов, и они устроились на кухне. Даже бабушке налили стакан вина. На некоторое время к той даже вернулась ясность восприятия и изложения, и она огорошила всех осмысленной законченностью некнижной фразы:

– Господи, благодарю! Наконец-то на нашем корявом генеалогическом чахлом женском древе произрастёт плод полноценной семьи. Я даже не спрашиваю вас, любите ли вы друг друга, это настолько очевидно, что цветы пахнут сильнее в вашем присутствии и жемчуг начинает светиться. Это тебе! – Бабушка сняла со среднего пальца массивное кольцо с натуральной жемчужиной и положила на стол. – Возьми, прошу тебя, – обратилась она к Маше.

Та открыла было рот, чтобы отказаться от столь щедрого подарка почти незнакомого человека, но тётка Анна прошипела:

– Даже не думай! Придушу!

Мама Леночка молча улыбалась, утирая счастливые слёзы, Женька довольно расхохотался, и Маше ничего не оставалось, как сказать «спасибо» и надеть кольцо на средний палец левой руки.

После бабушка снова «выключилась» и строго запрещала всем играть со спичками, курить вблизи горючих жидкостей и экстатически прочитала пару стихотворений о любви. Её отправили спать. Мама Леночка, рассыпаясь в извинениях перед всеми, отпросилась за любимый компьютер, и они остались втроём – Женька, Маша и тётя Аня. Последние так напринимались горячительного на радостях, что Женька еле разнял их и разложил по койкам.

– Ой, я вас так боялась, тётя Аня! – пьяненько признавалась Маша. – Все думают, что я такая смелая, прямо как Аркадий Гайдар, и с шестнадцати лет полком командую. А я – трусиха. Во-первых, я боюсь темноты, поэтому сплю с плюшевым мишкой. Во-вторых, боюсь ответственности, поэтому вынуждена всё время что-то решать и решать, решать и решать. Ещё я очень боюсь квитанций, всяких заявлений и справок. Как только мне надо что-то заполнять, я так сильно пугаюсь, что вынуждена делать вид, будто мне любая бумажка по плечу. Когда я получала загранпаспорт, меня три раза отправляли за недостающими документами, и в четвёртый раз я устроила такую показательную истерику с требованием начальника над всеми начальниками, причём исключительно от ужаса, что у меня, наконец, приняли все бумаги и заполнили за меня анкету. Я только расписалась. В-третьих… А что там было во-первых и во-вторых?

– Было, что ты – трусиха. Это сразу видно. Но я тебя тоже боялась. Этот змей подколодный… – Тётя Аня кивнула на Женьку. – Эй, змей подколодный, чего не наливаешь?!

– Девочки, может, вам уже хватит?

– Дай напиться спокойно хоть раз в жизни! И вообще, ты сегодня мальчик на розливе! Не мешай взрослым женщинам разговаривать! О чём я? Ах да! Этот змей подколодный позвонил нам и сказал, что задержится на работе, а потом пойдёт не домой, а к невесте! Старой – уже на всё с прибором, Ленка – тоже ничего не соображает. Для неё что «невеста», что «кобыла» – всего лишь слова, нуждающиеся в правильном переводе. А мне-то каково? Я же тут единственная в здравом рассудке! То он баб презирал, как класс, пользуя, как дырку…

– Тётя Аня!

– Что, тётя Аня? Чего я, вру? Сколько у тебя девок было, ты хоть одну невестой назвал?

– Ну, «дырками» я их тоже никогда не называл, не выдумывай.

– Что не называл, сути не меняет. Заткнись! В общем, то у него ничего серьёзного, то – нате-пожалуйста – невеста. Я ему: «Что за невеста? Откуда вдруг? Тронулся, как бабка с мамашей?» А он мне: «Я вас скоро познакомлю!» – и трубку бросил, скотина.

– Не бросил, а положил. И кстати, сказал тебе: «До свидания!» Просто ты не слышала. Ты орала.

– Я ещё три дня орала, пока вы там это самое. Как наш Женька в этом самом? Не подкачал?

– О, он самый лучший на свете в этом самом! – горячо заверила её Маша. – А какая у него фигура!

– Да, фигура у нашего Женечки, ах! Это самое же ещё в детстве обещало быть самым-самым.

– Дамы, дамы! Я жив, здоров и, между прочим, присутствую, пока вы тут меня обсуждаете, как мешок овса в базарный день! – наигранно строго прикрикнул на них Женька.

– Какой он талантливый, тётя Аня!

– Можно подумать, я не знаю! Да я сама всегда говорила этим дурам: «У Женечки литературный талант! Его надо развивать!» Однажды даже сама надавала ему ремнём по заднице за то, что он сжёг свои стихи.

– Ой ли? – Женька сиял, как новый рубль. – Мне помнится, ты тогда кричала что-то вроде: «Паскуда паршивая! Вьетнамский ковёр испортил! Я за талон на него у едва знакомого завмага отсосала! Чтоб ты сдох, ты же мог сгореть заживо, задохнуться!»

– Ковёр!!! – всхлипнула тётя Аня. – Беж нежнейшего оттенка, длинный и толстый ворс, крупные розовые и голубые цветы, салатовые листья. Добросовестные маленькие узкоглазые человечки ткали, тётя Аня с трудом достала, денег стоил, кроме всего прочего. Прожёг, тварь, прожёг! Палил на нём свои дерьмовые вирши!!! Что я кричала? Всё ты врёшь! Я такого кричать не могла! Запомнил, блядь! Тебе же всего восемь лет было. Ах да. Маша, вы знаете, что у нашего Женечки феноменальная память? «Куры» наши называют это «невъебические способности».

– Мнемонические, тётя Аня.

– Они! Точно! Мнемо… вот это самое…ические.

Маша и Женька хохотали до слёз.

– Да, с ним, видимо, надо быть осмотрительнее в словах.

– Это точно! Ну, дети, совет вам да любовь, остальное тётя Аня поможет купить! Что она немного старше, ты и не смотри!..

Женька шутливо-обречённо махнул рукой.

– …Во-первых, рядом с бабами такой наружности мужики быстро стареют, а во-вторых, – она заговорщически наклонилась к Маше, – наш Женечка такой зануда временами, что кажется, ему уже сто лет в обед. Правильный бывает, как диетическое питание. Тьфу! А ещё он психопат!

– Так какой же он, тётя Аня? – уточнила уже совсем плохо соображающая Машка. – Правильный или припадочный?

– Одно другому не мешает, дорогая.

– Слыхала? А теперь – всем спать! – рявкнул Женька.

И она действительно им помогла. Спустя некоторое время тётка Анна построила дом за городом. Современный и огромный. Хлеб действительно всему голова, и его не перестанут, выражаясь современным кургузым языком, «потреблять» никогда. Так что председатель совета директоров и один из главных акционеров крупнейшей хлебобулочной компании Анна Романова могла позволить себе такую роскошь, как загородное имение. Только кто же там будет жить, если дела требуют постоянного присутствия в мегаполисе и командировок «на места»? Не чужого же человека нанимать, чтобы он все это охранял, холил и лелеял, включая приобретённую кавказскую овчарку и персидского кота? И ещё пару-тройку беспородных хвостатых собратьев, мимо которых Анна не смогла просто так пройти, а на сучку с умильной мордой чуть было не наехала на МКАДе, но вовремя затормозила. Настолько резко, что высказать горячую идиоматическую речь о несправедливости мироустройства нашлось кому. Предварительно, конечно, загрузив испуганную сучку в кожаный салон.

– Страховку получу и продам этот драндулет. Ты, дура, знай, прежде чем под колёса кидаться, – говённое это дело, какой бы жизнь ни казалась. Хотя, не реши ты свести счёты с жизнью, так бы и прозябала на помойке в грязи, голоде и холоде. По весне сношала бы тебя стая кобелей. А теперь будешь вся в шоколаде у меня. Я ведь, дорогая собака… Кстати, да, дорогая. Машинка-то у меня недешёвая. Впрочем, забавно было посмотреть в лицо этого гондона на «жигулях». Нельзя так пугаться, хотя с виду я и злобная. И вообще – соблюдай дистанцию, и будет тебе счастье на дороге. Так вот, дорогая моя собака, я ведь тоже когда-то того… решила: «Выпишут из больницы, и я под первые же колёса!» А тут приходит эта мышь Леночка Иванова. С куриным бульоном, фрикадельками и мамашей своей. Я и давай белугой реветь. Собака, ты когда-нибудь слышала, как ревут белуги? И я нет.

Испуганная сучка перестала трусить и понимающе смотрела тётке Анне прямо в глаза. Вернее, в те глаза Анны, что были в зеркале заднего вида. И не было в бесконечности этих отражений ни мрака, ни чудовищного ужаса. Лишь понимание и приятие. Глаза, исполненные пониманием и приятием, и глаза, пониманием и приятием наполняющие. Между ними – зеркальная гладь. Прозрачная, призрачная, всего лишь стекло, покрытое амальгамой, и… эфемерная в своей непреодолимости… Потому что – вот оно, всё понимающее и всё приемлющее живое существо. Вот запах её шерсти и невероятно умные глаза. В мире людей нет такого понимания и приятия. Если есть Рай, то один из его интерьеров выглядит именно так. А зеркало… Что зеркало? Всего лишь возможность смотреть. Видеть мы можем и без него.

– Леночка, тебе всё равно, где торчать за своим монитором. Кстати, за городом ты сможешь воткнуться в него и на свежем воздухе – на веранду проведено электричество, комаров и мошек глушит какая-то охуенно дорогая хрень. Бабушке уже давно безразлично, где находиться, лишь бы постель, миска, книги и противопожарная безопасность. Так что давайте, собирайте манатки. Да и детям будет лучше в центре трёхкомнатной, а не в Машкиной однушке на окраине.

Маме Леночке действительно было всё равно, где «торчать за своим монитором», и она с радостью собрала нехитрые «манатки», прихватила бабушку и отъехала за город. Повозмущалась, что Анна наняла всё-таки чужого человека – тишайшего таджика, незаметно и бесшумно стригущего газоны, подметавшего двор, кормившего и убиравшего за живностью. При всей доброте и человечности Леночки, не будь его, собаки и коты могли бы скончаться от голода и по уши увязнуть в собственных экскрементах. Не потому, что она была ленива, а потому что, погрузившись в сладостный мир очередного перевода, напрочь забывала об окружающей реальности. Он же ухаживал за бабушкой, выходившей из своей комнаты при полном параде, – «светские» навыки она не утратила до самой смерти и в неприглядном физиологическом уходе не нуждалась, – собиралась на службу, чтобы, вспомнив, что уже давно на пенсии, переставлять и переставлять книги на полках.

Две, каждая по-своему, полубезумные дамы, свора собак и банда котов просто бы не выжили без его заботы, щедро оплачиваемой тёткой Анной. Та же появлялась в собственном доме наездами, когда одна, а когда и с шумною толпою. И тогда дом оживал, тихий таджик готовил плов в мангале. Все тёти Анины знакомые, приятели, друзья и половые партнёры знали, что шутки в адрес двух странных женщин позволены только ей.

Женька и Маша тоже были достаточно частыми гостями в этом доме, но компаний сторонились. Мария Сергеевна, попав в шумное малознакомое сборище, обретала прежнюю злую язвительность. Женька же не любил, когда милая и нежная жена снова примеряла давно ненужную «лягушачью шкурку», которую он так и не решился спалить.

Долго ли, коротко ли, бабушка, наконец, покинула юдоль земных печалей. Тихо и неприметно. Как обычно, она спустилась утром в столовую, выпила приготовленную таджиком чашку чёрного кофе. Села в кресло с томиком Вольтера и умерла. Что характерно, мама Леночка не сразу это заметила. Она как раз мучительно вспоминала некую, важную для работы, цитату и, подойдя к матери, заметила отчёркнутое карандашом: «Ну хорошо, мой дорогой Панглос, – сказал ему Кандид, – когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на галерах, неужели вы продолжали считать, что всё в мире к лучшему? – Я всегда был верен своему прежнему убеждению, – отвечал Панглос. – В конце концов, я ведь философ, и мне не пристало отрекаться от своих взглядов… и предустановленная гармония всего прекраснее в мире, так же как полнота Вселенной и невесомая материя».

– О, спасибо, бабушка! Это то, что я искала! – сказала Леночка Иванова и, поцеловав в уже остывающий лоб свою матушку, взяла книгу из уже восковеющих рук и отправилась наверх, в рабочий кабинет, возмущённо ворча: «Я была уверена, что эта дамочка, Элизабет Джордж, переврала старика Вольтера! Надо бы съездить домой к детям, найти его на французском!»

Обнаруживший ближе к вечеру окоченевшую бабушку таджик предпочёл позвонить тётке Анне и Женьке. Те попросили его не беспокоить маму Лену до их приезда.

Похоронили её рядом с орденоносным отцом, и эта заслуга тоже была целиком и полностью тёти Анина. Хотя вряд ли старушка хотела покоиться рядом с тем, кто оставил её одну в нежнейшем из женских возрастов, лишив мужской заботы и ласки, не позволив тем самым стать действительно женщиной, а не библиотекарем, матерью и бабушкой. Впрочем, рано или поздно мы все становимся трупами, праху же всё равно, где покоиться. Всё просто и давно написано – прах к праху. Что происходит до того, как наши души обретают плоть, не помнится. Неоспоримая бесконечность нашего духа – предмет извечных споров, никак не родящих мало-мальски достойную истину. Люди похожи на детей, встретившихся после летних каникул. Они делятся фантазийными впечатлениями, правдивыми лишь отчасти.

Похоронили и похоронили. Сдержанно всплакнула мама Леночка. От души порыдала тётя Аня. Грустно помолчали Женька и Маша. Последняя была уже на сносях и после поминок почувствовала себя дурно. Женька позвонил Зильберману и повёз Машку в роддом. Надо ли говорить о том, что роды у акушера-гинеколога не могли пройти гладко? Не из воздуха появляются сентенции «Сапожник без сапог». Родовой деятельности так и не началось, потому никто не узнал, стал бы анатомически узкий Машкин таз клинически узким или обошлось бы. У Маши Ивановой, врача акушера-гинеколога первой квалификационной категории, кандидата медицинских наук, на удивление здоровой, спортивной молодой женщины, вдруг сбесилось артериальное давление, моча стала напоминать хороший мясной бульон с содержанием белка, голени распухли на глазах, и Зильберман, сказав Женьке: «Преэклампсия. И ты знаешь, друг мой, что через полчаса приставка уже утилизируется, несмотря на всю нашу интенсивную терапию», дал команду разворачивать операционную. Женьку туда не пустили. Нет, он не нервничал, не суетился, не кричал, но его видимое тупое спокойствие было страшнее всяких истерик. Он не расслабился даже после того, как Вадим Георгиевич собственноручно, не доверив детской медсестре, вынес запелёнутого пупса в коридор и предложил пройти с ним в реанимацию новорождённых.

– Я спокоен. Девочка?

– Она.

– Ну, хоть раз Виталик не ошибся. Это хорошо, что девочка. Чувствую себя Реттом Батлером. Вадим, почему в реанимацию?

– Просто понаблюдать, – соврал тот.

В реанимацию дитя Ивановых отправлялось в связи с чрезвычайной вялостью рефлексов.

– Почему она не кричала? Или я отсюда не слышал?

– Она очень серьёзная девочка. Пришла в мир молча. Да пищала, пищала, успокойся. Сейчас обслужу её и к тебе вернусь. Или лучше ты ко мне заходи. – Вадим Георгиевич быстро вышел из родзала.

Женька пришел в себя лишь после того, как Зильберман вышел из операционной. Он собственноручно завершил кесарево. Хотя ассистировали ему Златова и Некопаев, а уж специалистов такого уровня можно было оставить на послойное ушивание после основных этапов.

– Пойдём, всё будет в порядке.

– Я хочу её видеть.

– Ну, глянь. Только у нас пролонгированный наркоз, так что она тебя не увидит.

– Зачем? – В Женькиной памяти всплыли все ситуации, требовавшие пролонгации бессознания, и ни одна из них благоприятной, мягко говоря, не была.

– Затем. Ты не доверяешь мне? Или ты не доверяешь Потапову? Скажи, кому из бригады, состоящей из твоего учителя и твоих друзей, ты не доверяешь? Или Маша кому-то из нас дорога меньше, чем тебе?

– Вам она дорога. А для меня она – всё. Она – это я.

– Вот и замечательно. Пойдём, накатим по сотке за твою новорождённую дочь. Ты не находишь знаковым, друг и ученик мой, что и тебе, и твоей дочери помог прийти в мир один и тот же человек? Что-то, наверное опыт прошлых жизней и смертей, подсказывает мне, что это не просто случайность и может пригодиться, как Ивану-Царевичу мышка-норушка.

– Серый волк, – бесцветно поправил его Женька.

– Пойдём, серый волк. Заглянешь к Маше через полчаса. Всё будет хорошо.

С Машей действительно всё было в порядке, хотя послеоперационный период она перенесла более тяжко, чем принято в обычной женской популяции. Во многом знании – многие сами знаете что.

Евгений Иванович с Петром Александровичем так «напринимались» на радостях, вернее, для снятия стресса, что перешли на обоюдное «ты», и спустя некоторое время Женька – наверное, глупо писать «по памяти» – записал их хмельной диалог, никоим образом не касавшийся ни его жены, ни дела родовспоможения в целом. Женя вдруг, что было совершенно нехарактерно для него, впал во вселенское хмельное страдание и начал нести Зильберману, что, де, человечество катится в пропасть и все его беды, человечества вообще и Женьки Иванова в частности, не говоря уже о прелюбодее Зильбермане, что совокупляется со всё ещё крайне молоденькой акушерочкой Анечкой, положив на зрелую жену свою со вселенским прибором, от того, что не соблюдают они заповеди, что Господь транслировал посредством Моисея народу своему. И что, мол, было бы простительно Иванову, то всяким Зильберманам вообще страшный грех. Позже Женька много раз перечитывал «стенографию» этого хмельного диалога, находя в ней всё новые и новые смыслы. Потом и смыслы перестал искать, трепетно храня как память о своём Учителе, что помог прийти в этот мир и ему, и его дочери. Листы формата А-4, исписанные Женькиным каллиграфическим почерком, хранились в Машином «архивном сундуке», и она изредка перечитывала их во дни особого погружения в рутину земного. Вернее – в ночи, следующие за подобными днями. Стакан виски, сигарета и слова Петра Александровича, записанные Женькиным почерком, коему бы позавидовал лучший монастырский писарь, приводили её в состояние равновесия.

– Постулат единобожия – лишь гипербола великого принципа познания, а не догма для религиозных фанатиков. „…Суд гасит страсть, Правительство – мятеж, Врач гасит жизнь, Священник гасит совесть…“ Не помню, у кого это… Ладно. И что же мы наблюдаем? Люди до сих пор отрывают друг другу головы из-за разного цвета кожи, из-за неравенства в богатстве, из-за дележа власти и чёрт знает из-за чего ещё. Какой уж тут принцип единого познания? – Вселенная отдыхает! Во-вторых, „Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли“. Ну, здесь все делают лучезарные глаза. А как же, не сотвори себе кумира – это ведь так ясно! Конечно, ясно. Особенно далеко ходить не надо за подтверждениями. Но есть нюанс. „Не делай себе кумира и…“, так зачем же то, что после „и“. Как ты думаешь, какое ключевое слово в этой фразе?

На этом запись обрывалась… Потому что тогда в кабинет заведующего вошёл Потапов и позволил Евгению Ивановичу пройти к жене. Там, в палате интенсивной терапии, он и заснул счастливейшим из снов на соседней кровати, предварительно категорически-запрещённо покурив и даже дав Маше, едва отошедшей от народа, затянуться. Зильберман вовсе не был пьян. То есть совершенно. Спустя десять минут он вошёл в палату, погладил одурманенную Машу по лицу и, обратившись инъекцией омнопона к спящему Женьке, сказал:

– Я знаю, мальчик, есть такие женщины, что наркоз не наркоз, а тебя режут по живому. И такие мужчины. В общем есть, интерн, – хотя Иванов давно уже не был интерном, – такие люди, что умирают вместе и воскресают вместе. И у одного из них всегда найдётся стратегический запас мёртвой и живой воды для другого в должное время.

– Вот кретины, Пётр Александрович, да?! – отвлёк его довольный Потапов. – Сюда ещё Светка с Виталиком рвались с бутылкой. Одна Лось умница – вместо бухла принесла конкретные медикаменты, что будут списаны по обсервации. Я им говорю: „Не превращайте мне интенсивную в кабак. Завтра переведу на этаж, вот в блатной палате и гудите до полной и окончательной выписки“.

– Серёжа, ну ты понял, да? Мы об этом нигде не пишем, хотя я, как никто другой, отдаю себе отчёт в том, что это – должностное преступление, и никогда не говорим Иванову.

– Обижаете, Пётр Александрович. О чём вы? Разве что-то было? Все полтора часа гемодинамика была стабильной.

– Вот об этом я и говорю. Кто съел конфеты? Я никаких конфет „Белочка“ не видел! – печально улыбнулся Пётр Александрович.

– Ну, мы же с вами сейчас наедине.

– Прости, Серёжа, я в твоём умении хранить секреты не сомневаюсь. Как и во всей бригаде. Просто у этих детей всё поровну. Они являют собой редчайший пример мировой гармонии. Баланс, доведённый до абсолютизма совершенства. И то, что случается с одним из них, обязательно произойдёт с другим. Рано или поздно, так или иначе. И в созданное ими может рикошетом попасть. Ладно, все мудрствования от лукавого. Истинно лишь простое наблюдение и соответствующее моменту действие.

– Ваша правда, господин Зильберман! Я так выражать свои мысли, как вы или Женька, не умею. Хотите тупой анекдот расскажу?

– Валяй.

– Звонок. „Алё?! Это реанимация? Больной жив?!“ – „Ещё нет“.

– Тьфу ты! Никакого у тебя уважения к охраняемой контрольно-следовой полосе между жизнью и смертью, товарищ „пограничник“.

– Так не вы ли сами, Пётр Александрович, не раз говорили, что смерти нет, что жизнь и есть смерть, и наоборот.

– Мало ли, что я говорил. Слушай больше, ещё и не такого наговорю. Иногда банан, Потапов, это просто банан.

– Знаю. А дефибриллятор – просто дефибриллятор.

У Маши Ивановой на этапе извлечения плода внезапно произошла остановка сердца.

Она настояла на комбинированном эндотрахеальном наркозе. Сказав, что тупо откажется от кесарева сечения и скончается от отёка мозга у них на глазах, если они собираются оперировать её под эпидуральной анестезией.

Искусственная вентиляция лёгких великая вещь. Как опция к дару предвидения.

Минус время на интубацию. Плюс электрический разряд, вовремя пропущенный через электролит.

Надежда на Бога помогает не плошать.

Новорождённая девочка на удивление быстро миновала все сложности адаптационного периода. Вадим Георгиевич тихонечко порвал первую неонатальную историю, чтобы она, не дай бог, никогда не попала на глаза ни Маше, ни Женьке. С этих станется. Иногда диагнозы ничего не значат. В особенности – предварительные. Для людей, имеющих классическое медицинское образование, подкрепленное некоторым опытом, словосочетание: „Множественные кровоизлияния в головной мозг“, подтверждённое ультразвуковым сканированием, могут вызвать…

Вадим же был куда опытнее Маши и Жени, – мы все верим в лучшее, если речь идёт не о нас, – и знал, что чудеса случаются. Иногда пупс, рождённый розовым, с оценкой по Апгар в десять максимально возможных баллов, громко орущий миру не то о своём приходе, не то от ужаса, оказывается куда менее жизнестойким, чем раскрашенное в синеву гематом, петехий и экхимозов, молчаливое неприглядное нéчто, что, подрастая, становится красивым, здоровым и талантливым. Незачем его друзьям знать то, что знал он – или предполагал, что знал, – в момент рождения их ребёнка. Он достал новый бланк и переписал историю новорождённой наново. Девочка Иванова таращила на Вадима Георгиевича Нечипоренко свои умные голубые глазёнки, вовсе не мутные, как это частенько бывает у младенцев, – мало чьи души настолько быстро очухиваются от субвселенских „перемещений“, и, как ему показалось, даже подмигнула, мол, молодец, дядька.

„Переутомился“, – подумал заведующий детской реанимацией. Он действительно всю ночь не отходил от этого кювеза.

– Как назовём? – строго оглядела тётка Анна всех собравшихся в гостиной её дома вокруг стола сразу после выписки Марии с новорождённой из родильного дома.

– У меня нет идей, – сказала Маша. – Главное, чтобы вменяемо и более-менее по-русски. Или что-то, имеющее общепланетарное хождение. Вдруг она замуж за иностранца выйдет.

– Только бы не за мусульманина! – вставила мама Леночка.

– Какой замуж, идиотки?! Она всего десять дней назад родилась. И у неё ещё нет имени. Женя, я считала тебя ответственным взрослым мужчиной. Ну, скажи своё мужское слово! Ты у нас всё единственнее и единственнее, – ехидно завершила Анна.

– Помните ли вы, как звали нашу бабушку? – спросил Женька.

– Конечно, помним. К тому же все документы только-только на покойницу оформляла… – отозвалась тётка Анна и хлопнула себя ладонью по лбу.

– Я помню! Я помню, как её звали! Нашу бабушку звали Анной! – вдруг внезапно бойко выпалила мама Леночка. – Только не кажется ли вам, что этого имени в нашей семье слишком?

– Мы тебе не персонажи романов, мы – живые люди. Не запутаемся. Ну? – посмотрела Анна на Женьку, уперев руки в бока.

– Нарекаем младенца Иванову – Анной! – примирительно заверил тётку Женька. – Если, конечно, Маша не против.

– Очень даже за. Нормальное имя. Хочешь – Аня, а хочешь – Энн. На украинской мове вот только страшно звучит – Ганна. А по-русски очень даже ничего. Анна. Красивое имя.

– А главное, редкое, – захихикала мама Леночка.

– Цыть! Решено! Крестить будем дома. Тех, кто без яиц, через алтарь не носят, а воды у нас – хоть залейся. Попа привезу.

– Может, не надо? – осторожно спросила Маша. – Вырастет, сама решит.

– Ой, а кто же ей мешает решать-то, когда вырастет? А лишним и вредным крещение не будет.

– Ключи, – усмехнулся Женька.

– Что?

– Ключи от форта Баярд. Пусть будут.

Тётка Анна прослезилась. Спустя неделю она притащила в дом попа, с которым после щедро оплаченного обряда нехило вмазала и потребовала объяснить, есть ли жизнь после смерти. Тот благостным красивым баритоном что-то нёс о милости господней и о всепрощении, чем творение божье Анну Романову совершенно не удовлетворил. Она требовала как минимум рабочих чертежей Рая и Ада, причём сработанных в графическом редакторе для пущей наглядности.

– Ну вот, превратили молитву в фарс, – надулась Машка. – Крестить надо в церкви.

– Машка, да не будь ты ещё глупее тёти Ани. Какая разница, где и как? Да хоть по всем церквям по очереди её носи, вреда не будет. Перечитай „Простодушного“, там есть хороший фрагмент именно о крещении.

Тётка Анна втихаря от всех написала завещание, где всё своё движимое и недвижимое имущество оставляла Анне Евгеньевне Ивановой. Больше никому ничего не оставляла. В случае смерти Анны Романовой до достижения наследником совершеннолетия опекуном назначался Евгений Иванович Иванов. Случись и с ним, тьфу-тьфу-тьфу, что-нибудь – Мария Сергеевна Иванова. О бумаге знала лишь мама Леночка, потому что совсем уж никому не сказать тётка Анна не могла. Но она взяла с подруги слово хранить молчание. Да и это было лишним, потому что из Леночкиной головы очень быстро выветривалось всё, что не имело непосредственного отношения к текущему переводу с человеческого на умозрительный и обратно.

Анечка подрастала на редкость красивым и здоровым ребёнком. Ничего необычного в ней не наблюдалось. Она была правшой, исключительной памятью не обладала и не тыкала в ужасе пальчиком в сторону кастрюли с горячим рассольником, которая через пять минут сверзится с плиты. Мария Сергеевна и Евгений Иванович любили друг друга. И до сих пор тяжело переносили даже недолгие расставания. Особенно были мучительны Машкины командировки и его ночные дежурства.