Ника Муратова

Эсса — мальчик из маленького городка на границе Сенегала и Гамбии. Худой и пластичный, простодушный в своей наивности. Глупый в своем простодушном восприятии мира. А может, умный, но посвоему. Когдато я любила его как старшая сестра. Потом ненавидела как оскорбленная женщина. Потом… Впрочем, все по порядку.

В Сенегал я попала по работе. Я всегда была уверена, что могу внести посильную лепту в мир во всем мире. Что смогу помочь народам понять друг друга, смогу помочь всем научиться жить в мире, понимании и любви. Потому и присоединилась к международной организации, занимающиейся медицинскими проектами в развивающихся странах. Не скажу, что работа моя напрямую была связана с моей верой, но, по крайней мере, близко подводила меня к ней.

Проект, по делам которого я приехала в Африку, проводил свою работу в Касамансе, провинции Сенегала, вытянутой вдоль границы с Гамбией. Частично провинция выходила на Атлантический океан, а некоторые города, как Зиганшор, например, располагались на берегу реки. В Зиганшор я прилетела из Дакара на самолете, что сэкономило мне как минимум часов восемь езды на машине. Меня поселили в довольно приличном отеле, одном из лучших в Зиганшоре. Отель состоял из квартир, полностью меблированных, с кухонкой и посудой. Во дворе отеля был разбит прекрасный сад из тропических деревьев, цветов и кустарников. Зиганшор привлекал довольно много туристов Сенегала и Гамбии — город располагал приятной глазу природой, славился гостеприимными людьми и низкими ценами при хорошем сервисе, намного более низкими, чем в Гамбии и Дакаре.

Моим гидом и поверенным в незнакомом городе стала Ади Конте, полная, энергичная сенегалка из племени джола, с коротко остриженными волосами. В круглых очках и тонкой цепочкой с крестиком на шее, Ади выглядела не совсем типичной сенегалкой — уж слишком строгий у нее был вид, она редко улыбалась и не носила тюрбаны из цветастых платков, как остальные женщины. Позже я заметила, что короткую, почти под корень, стрижку носили в местном обществе в основном женщины прогрессивного склада. Жительницы деревень вплетали в косички искусственные волосы, а городские носили парики. На коротко стриженных смотрели с некоторым недоумением и даже с опаской Прогрессивных женщин побаивались, не понимали. Ади работала в проекте пять лет, и на ней держались все дела. В первый же день она предложила привезти мне ужин и документы для ознакомления. Однако прочесть я ничего не успела. Устала. Наспех перекусила кускусом с жареной рыбой. Непривычные приправы поначалу показались мне слишком резкими, терпкими, но потом я привыкла к ним и мне даже понравилось. Уснула быстро, несмотря на громкую музыку, доносившуюся из ближайшего кафе.

Уже на следующий день какимто образом все соседи и люди с улицы прознали о том, что я врач. Стыдно сказать, но практиковать я не собиралась, это не входило в мои планы. Я давно отошла от практической медицины, и несмотря на то, что, возможно, практическая помощь здесь была бы более уместна, чем проектная, практику я успела подзабыть, так что об этом и речи быть не могло. Однако для зиганшорцев мои планы не имели никакого значения. Я была белой и врачом. Это определяло мой статус и отношение ко мне.

— Доктор, у меня СПИД!

— Доктор, мой ребенок умирает!

— Доктор, моей жене нужны лекарства!

— Моя жена беременная, она рожает, ей надо в госпиталь!

— У меня малярия, доктор! Я умираю!

Охранник отеля даже и не пытался сдерживать толпу. Ему было все равно. Эти попрошайки были его народом, он их понимал, а меня нет. Я решила быть твердой и перестала выходить к просящим. Наплыв людей схлынул, но все равно время от времени к моему номеру пробирались какието люди, прося о помощи.

Самым тяжелым стал опыт с водителем офиса. Наш водитель, Мамаду, почти неделю не выходил на работу, а в воскресенье явился ко мне, заявив, что болен.

— Чем ты болен, Мамаду? — спросила я, не представляя, чем смогу ему помочь.

Он приподнял майку, обнажив выпирающие ребра, впалый живот с тонкой кожей и обширные герпетические высыпания. Я мало разбиралась в этом, но все же картинки из атласа сразу всплыли перед глазами. Соединив в уме его постоянный кашель, а также частые недомогания, я пришла к неутешительному выводу. Поздняя стадия СПИДа, возможно, туберкулез. В таком состоянии он просто не мог больше у нас работать. Но и лечение он не мог себе позволить. Что же делать?

— Мамаду, ты хоть сам знаешь, что с тобой?

— Болен я, мадам. Очень болен.

— И давно?

— Да.

— А к врачу обращался?

— Много раз, мадам. Столько таблеток уже выпил.

— Ты слышал когданибудь о такой болезни, как СПИД?

Он помолчал. Потом заглянул мне в глаза.

— Да.

— Надо проверить твою кровь, Мамаду, сделать тест. Тебе надо лечиться, но ты же и сам видишь, что болезнь зашла уже очень далеко.

— Да, мадам.

Он опустил голову. Мы долго говорили с ним, я попыталась объяснить ситуацию. Оказалось, он был готов к этому. Видимо, я не первая, кто сказал ему о его диагнозе, хотя он и не упоминал о нем.

— Но что же делать, мадам? Как мне прокормить семью? Я их единственный кормилец! Я и так трачу много денег на лекарства, врачей. А без работы нечего будет есть!

Я могла помочь только тем, что попросила выплатить ему зарплату за дополнительный месяц и от себя дала немного денег. На следующий день он вновь пришел ко мне. На этот раз с женой и старшим сыном, Эссой. Тому было около шестнадцати лет. Высокий, худой и улыбчивый, он сразил меня обаянием и дружелюбием, очень детской какойто застенчивостью.

— Эсса хочет работать. Возьмите его к себе, мадам.

Мы долго спорили, что это невозможно, у нас в офисе нет мест. Но потом я решила, что, в конце концов, это самое малое и самое реальное, что я могу сделать. Ну, пусть поможет мне ходить на рынок, моет машину, покупает хлеб, в конце концов. Не такой уж это тяжелый труд, а какойто доход для парня будет.

Так у меня появился свой houseboy, мальчикприслуга. Это очень распространенный вид услуг в Африке. Иногда для этого берут девочку, иногда мальчика, они таким образом зарабатывают себе на жизнь посильным трудом. Я вовсе не стремилась иметь прислугу, даже и не думала, что в течение пары месяцев мне может понадобиться чьято помощь по дому, но работа для Эссы была шансом откупиться от Мамаду и моей совести.

Эсса, как оказалось, не был родным сыном Мамаду. Он был живым свидетельством еще одной странной западноафриканской традиции — обмена детьми или так называемого усыновления внутри семьи. Если женщина имела нескольких детей и ее сестрыбратья тоже, между ними было принято обмениваться детьми. Женщина отдавала парочку своих под опеку сестербратьев, те же отдавали ей парочку своих. Подобные обмены служили одной большой цели — укреплению родственных связей, чтобы все ощущали себя единой семьей, а не раздробленными ячейками.

Сколько я ни пыталась разобраться в этой традиции, я так ничего и не поняла. Когда бедные родственники отдают своих детей более богатым, это хоть както объяснимо. Но не финансовое положение определяло традицию обмена детьми. Зачастую дети, конечно, попадали к более богатым родственникам, и те их нещадно эксплуатировали как прислугу. И это считалось нормальным — дети получали возможность ходить в школу и отрабатывали это домашним трудом. Но бывало и наоборот. Особый пункт — если у женщины умер муж и она осталась одна, без мужской опеки. Тогда разослать своих детей по родне являлось просто обязательным. Причем отправить их следовало туда, где была полная семья, так как считалось, что без мужчины в доме должного надзора ребенок не получит. Мне рассказывали о случаях насилия над детьми со стороны приемных родителей, но истинную статистику не знает никто. Внутрисемейный позор здесь никогда не выносят на суд общественности и закона.

Эсса остался в тот же день, когда Мамаду его привел.

— Ты можешь прийти завтра.

— Нет, мадам, я могу начать работать сейчас. Если мадам не против.

— А тебе далеко ехать до дома?

— Да. До моей деревни далеко. До дома дяди Мамаду тоже не близко.

— Дяди? Он тебе не отец?

Тогдато Эсса и рассказал мне свою историю. Совершенно обычным тоном, как будто так и надо.

— А почему тебя отдала мама, Эсса?

Пожал плечами:

— Вы же знаете, у нас так принято.

— Но кто более состоятельный, семья твоих родителей или твоей тети?

— Одинаково.

— А где живут твои родители?

— Вверх по реке, на другом конце страны.

— Ты их часто видишь?

Покачал головой, глядя кудато вдаль:

— Два года назад видел мать. А отец умер года три назад. Я его почти не знал, не видел.

— Почему? Он не навещал тебя?

— У него много жен и ферма, ему было некогда.

— Но ты же ездил к нему.

— Да. Но я жил в доме матери, отец приходил на какоето время и уходил.

— Тебе хорошо жилось у тети?

Смеется:

— Да.

— Это они заплатили за твое образование?

— Нет, мать с отцом посылали денег до девятого класса, а потом миссионеры спонсировали.

— Так тебе сколько летто?

— Восемнадцать.

— Правда? — Я недоверчиво окинула его взглядом. — А я думала пятнадцать — шестнадцать.

Засмеялся.

— То есть тетя и ее муж даже не платили за твое образование?

— Нет. Я много болел в детстве, почти все время болел. И мать решила, что, может быть, мне будет лучше у тети, в ее семье, что их место для меня плохое, раз я болею.

— Это ей ктото посоветовал?

— Наверное. Может, марабу

сказал, что мне там плохо.

— А у тети тебе стало лучше?

Опять смеется:

— Не помню. Говорят, лучше. Сейчас не болею же!

Я окинула его взглядом. Ну да, не болеет. Но худой, как палка. Откормить его, что ли, за эти несколько недель. От меня не убудет, а он хоть чутьчуть подкожного жира нарастит. Даже мускулов у него почти не видно. Ноги крепкие, а руки — тонкие. Даже странно. Нехарактерно для местного парня.

— Знаешь, Эсса, ты не обижайся, но я никак не могу понять этот ваш обычай. Особенно в твоем случае. Может, я и не права, но мне кажется, приемная мать никогда не станет относиться к ребенку как к родному. Всегда будет разница между своими и приемными. Ну, скажи, так ведь?

Кивнул. Уже без улыбки:

— Да, всегда будет разница.

— Ты это ощущал?

Поджал губы.

— Эсса, ты злишься на мать? Ну, вот за то, что она так поступила, отдала тебя?

— Нет.

Решительно ответил, не задумываясь.

— Почему я должен злиться? Это наш обычай, так принято. Она сделала то, что должна была. И она помогала мне всю жизнь.

И с чего это я решила играть в психолога и копаться в его прошлом? Зачем задаю такие вопросы? Это не облегчит ему жизнь. Его детство уже позади. Теперь у него другой этап.

— Ладно, Эсса, не обижайся. Не обиделся?

— Нет.

Улыбнулся во весь рот.

— У меня тут вашего жареного риса осталась целая кастрюля. Хочешь?

Недоверчиво посмотрел на меня. Потом кивнул.

— Тогда возьми сам, в холодильнике. Только кастрюлю потом вымой. Я пошла работать.

Пока я читала свои бумаги, краем глаза все же наблюдала за Эссой. Он разогрел рис на плите, немного испуганно включая газовую горелку. Потом поел руками прямо из кастрюли и старательно вымыл кастрюлю, выскребая каждую прилипшую рисинку. Затем оглянулся, прошелся по комнатам.

— Я немного уберусь, мадам?

— Здесь убирали уже.

— Но пыльно. Я сделаю лучше. В отелях плохо убираются, не для себя ведь. Вон сколько пыли оставили. Как будто никогда не убирались вообще.

Он взял тряпку и тщательно и очень медленно стал вытирать пыль на всех полках, осторожно приподнимая предметы. Он меня отвлекал, я не могла сосредоточиться.

— Эсса, хватит мельтешить. И так все чисто.

Он расстроился. Испугался, что я недовольна.

— Хорошо, мадам.

Убрал тряпку в шкаф.

— Может, помыть машину?

— Она в офисе. Сядь гденибудь. А еще лучше иди домой. Придешь завтра.

Эсса кивнул и еще оглядел комнату. Лицо его просветлело.

— А можно я на рынок схожу, мадам? Куплю фруктов?

— Это хорошая идея. Я тебе дам денег, но у меня только евро, ты разменяй на рынке сам.

— Нет проблем, мадам!

Он чуть ли не вприпрыжку побежал на улицу, радостный, что нашел себе дело. Откуда такое подобострастие, даже удивительно. Он не был похож на других зиганшорцев. И все рассказы о хитроватых, ленивых африканцах совершенно не подходили ему.

В тишине работать было легче. Я начала писать вступительную часть отчета, отмечая те места, где информация отсутствовала или была недостаточной. Мне придется встретиться с некоторыми представителями власти, чтобы восполнить эти пробелы. Список получался внушительным, но все же я надеялась уложиться в срок. Через два часа я подняла голову и увидела, что Эсса вернулся. С корзиной ярких фруктов, аромат которых немедленно заполнил всю комнату. Я уже успела устать от писанины и была рада отвлечься.

— Какая красота! Спасибо, Эсса!

Он радостно улыбался.

— Я сейчас все разложу, мадам, не беспокойтесь.

— Да подожди ты. Пойдем, прогуляемся. Мне надо купить кофе, и я проголодалась.

Было уже время обеда, Эссато съел пряный рис с мясом и не ощущал голода, а я как раз очень проголодалась.

— Я могу готовить, мадам. Мне чтото приготовить? Я могу пожарить чтонибудь. В холодильнике есть продукты?

— Ой, нет, Эсса! В этой маленькой кухне чтото готовить? Все мои вещи и постель пропахнут специями и маслом, спасибо! Лучше пойдем, посмотрим, что на улице творится.

Он кивнул, но удивился. Скорее всего, он просто не понял, что же плохого в том, что одежда пропахнет ароматами еды, ведь что может быть лучше запаха еды для бедняка?

Погода стояла не очень жаркая, и гулять было приятно. Голову не сжимало обручем духоты, дул свежий ветерок, и Эсса семенил за мной, не отставая ни на шаг.

Мы вышли к реке. Я остановилась, наблюдая, как одни женщины стирали белье в реке, другие набирали ведра воды и уносили с собой, а дети купались. Около реки было куда оживленнее, чем на улицах. Подплывали рыбацкие лодки, качались на волнах около берега, женщины вытаскивали рыбу из сетей и раскладывали по ведрам, чтобы нести потом на продажу. Рыбаки, серьезные и молчаливые, лишь изредка выкрикивали чтото, собирая сети назад в лодку. Несколько женщин в грязных платьях и цветастых платках на голове жарили рыбу в темном масле прямо у берега; из хижин неподалеку доносился запах коптилен.

Эсса подобрал длинную палку и принялся ножом затачивать ее конец.

— А почему город так называется? Это чтото значит на местном языке?

— Не на местном, на португальском. Cheguei e choram , что значит «я пришел, и они заплакали».

— Откуда ты знаешь?

— В школе проходили.

— Довольно странное название.

— Просто, когда первые португальские торговцы пришли в город, местные решили, что их всех теперь увезут в качестве рабов.

— И заплакали?

— Наверное. Кто же хочет стать рабом.

— Но ведь колонизаторами Сенегала были французы.

— Это потом. Сначала, как и в соседней ГвинееБисау, португальцы.

Он поднял голову, оторвавшись от затачивания палки.

— Зачем тебе эта палка, Эсса?

— Мы пойдем ловить рыбу.

— Палкой?

— Да. Мы пойдем туда, где мелководье, там можно и палкой поймать.

— Нам что, ужинать нечем?

Эсса улыбнулся:

— Вы же сами сказали.

— Я могу купить рыбу у торговок.

— Но так же интереснее!

Мы немного спустились вниз по реке, подальше от оживленного места на берегу, и Эсса привел меня в место, где река загибалась и в месте изгиба образовывалась небольшая заводь, тихая и прозрачная.

— Вот здесь хорошо ловить. Ее видно, она из общего течения выплывает иногда, прямо под палку!

— Ты не в первый раз здесь, да, Эсса?

— Конечно. — В его словах звучала гордость. — Я часто ловлю рыбку. Я хороший рыбак, если бы у меня была своя лодка, я мог бы ловить много рыбы и продавать. И заработал бы много денег, ни от кого не зависел бы. Но лодка стоит дорого, я никогда не заработаю на нее.

Он вошел в воду, наклонился и принялся высматривать рыбу. Я осталась на берегу, уселась на песке и гадала, как долго я выдержу нашу рыбалку. В животе урчало, и хотя я не хотела обижать мальчишку, но долго сидеть так не смогла бы. Неожиданно Эсса напрягся, взмахнул палкой и резко воткнул ее в воду. Когда он ее вытащил, на конце извивалась серебристая плоская рыба.

— Поймал! Есть!

Он вышел на берег, воткнул палку с рыбой в песок и стал скакать вокруг на одной ноге, прихлопывая в ладоши. Ну самый настоящий подросток, обыкновенный ребенок!

— Эсса, на сегодня нам ведь хватит, правда? Отдадим ее девочкам, пусть приготовят нам чтонибудь.

— Нет, нет! Мы ее зажарим! Это будет лучше всего, мадам.

Мы вернулись к рынку на берегу, и Эсса попросил одну из женщин зажарить рыбу. Масло в казанке выглядело отвратительно, его использовали, наверное, со дня основания города, оно потемнело и ужасно воняло. Когда мы присели на бордюре какогото банка и принялись разделывать рыбку на пакете, я смогла заставить себя проглотить только маленький кусочек. Эсса же, словно и не заметил ничего, проворно съел все остальное, аккуратно сложив кости.

— Мадам не понравилось? — спросил он в конце.

— Нет. Просто очень питательно. Я так много не осилю.

Я улыбнулась, и мы пошли в отель. По дороге я купила в чистой забегаловке при крупном отеле пиццу. Эсса ничего не сказал, но когда мы пришли в отель, попробовал лишь кусочек и отказался.

— Что, не нравится? — спросила я.

— Нравится. Просто я уже сыт, мой живот полон рыбой.

Лукавец. Даже глазом не моргнул. «Одинодин, о вкусах не спорят», — подумала я.

Эсса остался ночевать в комнате охранников. С того дня он вообще не уходил домой, так и жил под моим боком, каждую секунду ожидая зова, в полной готовности помочь. Иногда я разрешала ему смотреть телевизор в моем номере или читать книги. В один из таких дней я пыталась собрать воедино все собранные кусочки заметок, копаясь в статистике и сравнительном анализе. Эсса еще не ушел. Он сидел на диване и читал какуюто книгу. Время от времени мне приходилось прятать улыбку, отводя взгляд от его сосредоточенного лица с приоткрытым ртом, словно он увидел в учебнике чтото совершенно невообразимое.

«По данным ЮНИСЕФ шестьдесят из тысячи детей в Сенегале умирают в первый год жизни», — напечатала я на ноутбуке. Господи, это очень много. Шестеро из ста не доживают до года. Но это лучше, чем раньше. Лет двадцать назад цифра была иной — в первый год жизни умирал чуть ли не каждый седьмой ребенок. Эссе, получается, крупно повезло…

— Эсса, — отвлекла я его.

Он поднял голову, все еще витая мыслями в лабиринтах устройства живых существ.

— Ты всегда был таким худым?

— Да.

— Ты вот говорил както, что болел в детстве часто.

— Да.

— Может, изза этого такой худышка? Вроде питаешься нормально сейчас, а все равно не поправляешься.

Он засмеялся:

— Я родился вообще маленьким.

— В каком смысле? Маловесным?

Я заинтересовалась. Откуда он мог знать подробности своего рождения, если толком и не жил со своей матерью?

Эсса уже закрыл книгу и свесил ноги с дивана.

— Мне бабушка рассказывала. До меня у мамы двое детей умерли. Бабушка говорила, что я родился таким маленьким, что едва умещался в ее ладони. Мама родила меня раньше срока, она готовила отцу ужин и вдруг потеряла сознание. Пока собрались женщины деревни, пока молились, прошло много времени. Я родился почти в полдень на следующий день.

Любопытно, что ему, мальчику, рассказали такие детали его рождения. Видимо, бабушка обладала хорошей памятью и была прекрасной рассказчицей. Даже про молитвы упомянул. А ведь и по сей день молитва входит в обязательный набор процедур при родах.

— И как же ты выжил в те времена, без врачей, без кувезов для недоношенных детей?

— Мне дали специальное имя. Знаете же, у нас имена не просто имена, а рассказывают целую историю. Так вот, кроме имени Эсса, у меня есть еще одно, означающее на языке нашего племени «пусть остается». Мне предопределили жить.

— Но Эсса, — улыбнулась я, — одним именем ребенку не поможешь!

— Нет, не поможешь. Но мне было предопределено выжить, а потому женщины деревни постарались. Меня обернули в хлопчатобумажную ткань и на три месяца поместили в таз с пальмовым маслом. Голову мне постоянно натирали животным жиром, смешанным с карите, маслом дерева ши, так делают многим детям, даже здоровым. Несколько раз в день меня вынимали оттуда, мыли, кормили, бабушка говорила, что мать заставляли сцеживать молоко и смешивать с соком стеблей несладких бананов. Мать не верила, что я выживу, но я выжил…

Я просто не знала, что и сказать. Люди, у которых не было ни кувезов, ни обогревателей, ни специальных витаминов, ни мониторов, ни медицинских талмудов, указывающих им, что и как надо делать, эти необразованные люди интуитивно знали, что именно надо делать, чтобы выжил недоношенный ребенок! Что ему необходимо постоянное тепло, как в животе у матери, питание, витамины. Что его нужно предохранять от обезвоживания, дать возможность коже нормально развиваться и эпителизироваться — и вот главные заповеди выполнены. Все эти растительные масла, богатые витаминами и минералами, животные жиры в качестве термостата и питания, сцеженное молоко — это ведь не просто народная мудрость, это азы современных методов выхаживания младенцев. И после этого ктото смеет утверждать, что это отсталый народ?

— Эсса, тебе просто повезло, что ты родился в деревне, где все это знали.

— Да нет. Такое знают в любой деревне. Может, есть и другие секреты, просто мне про них не рассказывали. Бабушка любила меня, потому повторяла эту историю.

— А почему же тебя тогда не отдали ей на воспитание?

— Она старая была. Очень старая. Моя мать была ее последним ребенком.

— Она еще жива?

— Кто, бабушка? Нет. Умерла. Давно.

— Ты ездил на похороны?

— Конечно. У нас принято, чтобы на похороны приезжали все. Даже если живешь на краю земли, когда умер близкий человек — надо обязательно приехать. Иначе не поймут.

— Ты хорошо ее помнишь?

Помолчал:

— Да.

— Тебе было жаль, когда она умерла?

— Она была очень старой. Ей было пора уже.

— Мне показалось, она была тебе единственным близким человеком?

— Как это?

Он не понял. Он не знает, что такое «близкий человек».

— Ну, единственный человек, которому ты небезразличен.

Эсса пожал плечами. Он не понимал меня. Его кормили, поили, одевали, оплачивали школу. Это все было частью небезразличия. Он не понимал, о чем еще я говорю.

— Ладно, Эсса. Не обращай внимания. В любом случае я рада, что ты выжил и что о тебе заботились.

— У нас очень крепкая семья, мы все друг друга поддерживаем! — с гордостью ответил он.

Я кивнула. Что бы там ни было, рассказ его меня поразил.

Я вернулась к своим записям. Эсса вновь раскрыл книгу и принялся читать, шевеля губами. Иногда он чтото выписывал в блокнот. Интересно сравнить наши воспоминания, доставшиеся по наследству от бабушек. Я храню в памяти рассказы о гордой и независимой прапрабабушке, рискнувшей во имя защиты своих прав все бросить и уехать в метель, а он бережно хранит то, как ему помогали выжить. Просто выжить. Ему нет дела до проблем прав человека. Как и не было его бабушкам. У них другая, постоянная, более насущная проблема — как выжить.

Дни летели, работа занимала бульшую часть моего времени, а Эсса скрашивал мои вечера. Он готовил для меня наивкуснейшие блюда, ходил со мной на рынок и учил выбирать незнакомые мне овощи и фрукты. Он стал незаменимым помощником, и я к нему быстро привыкла.

И однако же он приводил меня все в большее замешательство, этот мальчик Эсса. Я никогда не проверяла его паспорт, действительно ли ему было восемнадцать, или же он мне соврал? Высокий, худой, очень ловкий, покошачьи пластичный и быстрый, Эсса был похож на совсем юного подростка. Возможно, изза выражения лица, такого простого, даже наивного. На улицах, где парни его возраста ожидали туристов на каждом углу, норовя облапошить и вовлечь в невыгодную сделку, Эсса выглядел неприспособленным к жизни. Казалось, что он совершенно не может постоять за себя, не знает, как конкурировать с другими, более ушлыми сверстниками.

— Эсса, а чем ты обычно питаешься?

— У меня здесь много родни.

— И что?

— Каждый кормит понемногу.

— Ты ничего не зарабатываешь?

— Зарабатываю. Продаю телефонные карточки, на рынке коечто продаю.

Ясно. Таким образом здесь много не заработаешь.

— Ты ведь умеешь читать, не так ли?

— Да. — Он гордо выпрямил плечи. — Я закончил школу. Все двенадцать классов!

— А кто же платил за твое обучение в старших классах? Это же довольно дорого?

— Пастор. Он некоторым детям выделял от прихода деньги, я выиграл конкурс…

Сама не знаю, почему, но я порадовалась, что Эссе так повезло. Не зря он мне понравился, светлая голова у мальчишки. Среди местного населения и треть не могла похвастаться, что закончили двенадцать классов, ужасающая безграмотность поражала воображение.

— Эсса, а что же ты дальше ничего не делаешь?

— Почему не делаю? Я работаю.

— Ну… я хотела сказать, жалко же закончить школу и торговать телефонными карточками. Неужели тебе не обидно? Столько лет потратил, за тебя платили, и все ради чего?

Эсса опустил голову. Он чистил кокосы, срубая мачете твердую кожуру. Я поражалась его четким движениям; как он умудрялся не порезать пальцы, для меня оставалось загадкой. Как и многие другие его навыки. Я присела рядом с ним. Даже на корточках, ссутулившись, он был намного выше меня, и меня это почемуто рассмешило.

— Эсса, чего молчишь?

Я положила руку на его плечо, он вздрогнул, отпрянул.

— Что случилосьто? Не взяли на другую работу или не пытался?

— Провалил экзамены.

— Куда?

— На медбрата. Хотел стать медбратом, а экзамены провалил.

— Когда?

— Сразу после школы.

Я села на землю, скрестив ноги потурецки. Так мне было легче заглядывать ему в лицо. Я уверена, если бы Эсса был белокожим, он бы сейчас пылал, как ошпаренный рак. Ему было стыдно, и это радовало. Если бы он произнес все это обыденным, равнодушным тоном, я бы не придала его словам большого значения. Но он стыдился неудачи, провала, а значит, не все потеряно.

— Эсса, а когда следующий экзамен?

— Через два месяца.

— Будешь еще раз пытаться?

Он смотрел в сторону.

— Не знаю, — пробурчал.

— Будешь, по глазам вижу. Книгито хоть есть?

— Нет.

— А как же ты готовился к экзаменам?

— Не готовился. Думал, что то, что в школе проходили, поможет.

— Но это же нереально. Любые экзамены требуют подготовки.

— У нас только взятка решает все или знакомые, если есть.

— Не верю. Даже чтобы дать взятку, надо хоть какойто минимум сдать. Да и можно все же попытаться пройти самому, хоть пять процентов ведь они пропускают не по блату?

Он неопределенно пожал плечами.

— А ты точно хочешь стать медбратом, не программистом, не учителем, не кем другим?

— Нет, медбратом. Мне нравится.

— Хочешь, помогу тебе подготовиться к экзаменам? Мы купим учебники, и ты каждый день будешь штудировать их и спрашивать меня, если что непонятно. А я буду спрашивать тебя. Мне здесь целый месяц торчать, так что времени много. Тем более, ты не с нуля начнешь. Что успеем, то успеем. А вдруг пройдешь?

Он смущенно улыбнулся.

— Ты только узнай, какие нужны книги.

— Там французский, биология и математика.

— Узнай у тех, кто прошел, по каким книгам надо заниматься. Я дам тебе денег, и ты начнешь готовиться.

Приятно ощущать себя матерью Терезой, что ни говори. За небольшие деньги и немного свободного времени я могла дать этому мальчишке будущее. Я даже готова была пробыть здесь чуть дольше, если потребуется. Скорее всего, конкретная помощь Эссе принесет мне гораздо больше морального удовлетворения, чем написание отчета по проекту.

Правда, Ади както странно отреагировала, когда я сообщила ей об этом. Не порадовалась за него, а только нахмурилась:

— Осторожнее с ним. Он еще ребенок. Глупый ребенок.

Это было правдой. Все же Эсса был несовершеннолетним, то есть работать он на меня не мог. Хотя до восемнадцати ему, согласно документам, которые я все же однажды проверила, оставалось какихто несколько месяцев, он все еще считался ребенком. С другой стороны, получалось, что я просто его приютила на время, и он мне помогает. Здоровый парень, отчего бы не помочь? Не девчонка же малолетняя. Я начинала ассимилироваться с Африкой, принимать их нормы. Я не стремилась к этому, все получалось само собой: там, где мне было легче закрыть глаза на какойто аспект, я закрывала. Детский труд в Африке — дело обычное и привычное и стоит сущие гроши. Но я не эксплуатировала Эссу, я ему всего лишь помогала. Так я успокаивала себя.

Както я услышала, как Эсса разговаривает по телефону на непривычном для моего слуха языке. Обычно он общался либо на английском, либо на языке джола. Я не знала джола, но ритм и некоторые слова уже казались узнаваемыми, и когда язык резко отличался, я могла распознать на слух.

— С кем ты разговаривал? — спросила я.

— С матерью.

— С твоей приемной матерью?

— Нет, с родной.

— Ты с ней общаешься?

Эсса удивленно взглянул на меня.

— Конечно. Я часто ей звоню, иногда езжу туда.

— А почему на другом языке?

— Это фула, моя мама из племени фула, мы с ней иногда на этом языке разговариваем, хотя она и на джола тоже умеет.

В его голосе звучало даже подобие гордости.

— Ты бы хотел с ней жить?

Эсса сделал удивленное лицо:

— Нет. Зачем?

— Она же твоя мама.

— Я ее и так вижу, когда захочу.

— Но это сейчас. А в детстве? Тебе хотелось вернуться? К ней, обратно в свою деревню? Хотелось?

— Давно, совсем когда маленький был, хотелось, наверное. Я уже не помню.

— Ты скучал по ней?

— Не помню.

— Странно. Мне кажется, это такая травма, когда ребенка отрывают от матери.

Эсса вновь пожал плечами. Он не делал из этого трагедии.

— Ладно, если захочешь поговорить об этом, я всегда рада выслушать.

Мне почемуто казалось, что, если он пропустит через себя эту ситуацию, решит все внутренние вопросы и проблемы, ему станет гораздо легче жить. Но с чего у меня взялась такая уверенность, что ему нужно все это, я сказать не могла. Скорее всего, стереотипы срабатывали.

— Мне надо в парикмахерскую, а то челка глаза закрывает уже. Я пойду в салон при отеле «Солнечная река», я уже договорилась с мастером, тебе не надо в ту сторону?

— Нет, но могу зайти на рынок пока, там недалеко. У вас закончились фрукты.

— Отлично, поехали.

Эссе было интересно зайти в салон красоты отеля. Я видела, как ему хочется туда зайти, но он стеснялся. Я попросила его проводить меня, чтобы знать, где искать, если что. Он проводил меня до самого кресла, оглядывался, принюхивался. И хотя салон был не ахти какого уровня, на Эссу произвело впечатление даже такое скромное убранство. Мне было очень забавно за ним наблюдать.

— Эсса, не плутай допоздна. Ты телефон взял?

Он смутился, кивнул и быстрым шагом вышел из комнаты.

Парикмахер, мулат низкого роста с лицом древнего оракула, звался Сантьяго, он приехал из ГвинеиБисау, и его английский сильно смахивал на португальский, разве что с английскими словами. Сантьяго много жестикулировал, много говорил и рассуждал так, словно находился гдето на стыке белой и черной культур. Он выделялся среди местных — витиеватые выражения, чрезмерная учтивость и совершенно нетипичная для местных галантность постоянно заставляли задуматься о том, где он все это перенял.

— Мадам желает покороче или подлиннее?

— Укоротите немного челку и концы, не слишком сильно, просто освежите.

— Понятно.

Он принялся закалывать пряди волос и, как бы между прочим, обронил:

— Ваш друг очень милый парень.

— Эсса? Тот, что был здесь?

Сантьяго кивнул.

— Да.

Я посмотрела на его отражение в зеркале, и чтото подсказало мне, что я должна добавить объяснений.

— Это сын моего сотрудника. Я помогаю ему подготовиться к экзаменам.

Сантьяго вновь кивнул.

— Не сочтите за наглость, не хотелось бы вмешиваться, непрошеные советы, знаете ли, всегда не к месту…

Он обошел меня с другой стороны.

— Но лучше бы вы так прилюдно парня не опекали. Он для вас мальчик, а для остальных мужчина, нехорошо это…

— Я его не опекаю.

— Ну… не обижайтесь, я чисто из симпатии… Я же вижу, вы ему только добра желаете. Но со стороны выглядит, что опекаете. А он ведь уже мужчина. Про него скажут, что он при мамочке, а это худшее оскорбление среди приличных мужчин.

— Повашему, забота — это унизительно? Если я просто беспокоюсь за человека, это неприлично? Странные у вас приличия в мужском обществе.

— Я понимаю, что для вас это кажется странным. Но таковы уж наши мужчины.

— Вы имеете в виду африканцев?

— Здешних африканцев, да, мадам. Они ведь подругому воспитаны, иначе, чем ваши мальчики.

— Но Эсса еще подросток, и я не вижу ничего плохого, что беспокоюсь, взял ли он телефон. Вашим бы мужчинам, наоборот, хорошо бы научиться ценить заботу.

Сантьяго сравнял длину волос с обоих боков, прищурился:

— Согласен с вами во всем, мадам. Но… Просто вы подругому оцениваете самостоятельность и независимость, мадам. Но я ведь не об этом. Я о вашем друге, об этом мальчике.

— Вот именно. Эсса мне не сын и не муж. Он мой друг. Так что не совсем понимаю, почему я должна сдерживать свою заботу.

— Он неправильно вас поймет, его неправильно поймут другие. Вы уедете, а он останется.

— И скажет мне спасибо за то, что я отнеслась к нему почеловечески, а не как все.

— Дайто бог, дайто бог, — промурлыкал Сантьяго. — Привязанность к матери губительна для мужчины, считают здесь.

— А я не пытаюсь заменить мать.

— Конечно, мадам, конечно. Наверное, я неправильно понял. Как вам — не длинно? Может, еще укоротить?

— Нет.

Очевидно, что он не согласен со мной и лишь из вежливости закрыл тему. Но меня злило то, что он превратно понял наши отношения. Неужели и другие тоже так думают? Неужели Эссу и правда оскорбляет моя забота? Это же глупость несусветная! Я настолько глупа и слепа? Не хотелось бы в это верить. И Эсса в жизни не признается, если чтото подобное крутится в его голове. Нет, все же с Эссой надо поговорить. А то мы оба окажемся в идиотском положении.

Сантьяго закончил укладку волос. Мы больше не возвращались к разговору об Эссе, но настроение мое все равно было испорчено на весь день. Впервые я так резко ощутила, что мое невинное желание помочь Эссе другие могут воспринять негативно. Когда он пришел вечером и как ни в чем не бывало стал раскладывать фрукты с рынка, я с трудом подбирала слова, чтобы начать разговор. Эсса не замечал, что я исподтишка смотрю на него. Он имел удивительную способность реагировать, если к нему обращались, и совершенно не обращать внимания на окружающих, когда происходящее его не касалось. Он словно погружался в себя, в свои мысли, не замечая, что рядом есть ктото еще. Иногда меня это раздражало, иногда радовало, потому что его компания не мешала мне даже тогда, когда у меня не было желания с ним общаться.

— Эсса, ты был на рынке?

— Да.

Он сидел на корточках и раскладывал по корзинам апельсины, папайю и ананасы. На одном из ананасов он заметил бурое пятно, недовольно прищелкнул языком, раздосадованный, что не заметил его, когда покупал.

— Эсса, если тебе чтото не нравится, ты мне скажи прямо, хорошо?

Он удивленно и испуганно взглянул на меня:

— Я чтото не так сделал?

— Да нет, не ты. Просто мне кажется, некоторые люди считают, что я слишком опекаю тебя, может быть, думают, что я чтото не так делаю. Тебе о таком не говорили?

Он покачал головой:

— Нет. Почему вы так говорите?

Мне показалось, что он не очень уверенно ответил.

— Потому что… Ну не знаю. Мне просто сказали, что тебя может смутить моя забота. Я не права?

Он вновь покачал головой. Подождал, скажу ли я чтото еще, но я молчала, и он вернулся к фруктам, стал протирать апельсины влажной тряпкой. Я так и не поняла, понял ли он, что я хотела сказать, и если понял, насколько искренен он.

— Но я бы хотел отблагодарить вас, — вдруг тихо произнес Эсса.

— Ты и так мне помогаешь, и очень много. И потом, я хочу, чтобы ты учился не ради меня, а ради себя. У менято все есть, а ты только начинаешь.

— Все равно, — упрямо тряхнул он головой и втянул ее в худые плечи. — Я бы хотел отблагодарить. Вы только скажите, как.

— Никак. Если сдашь экзамены — это будет самая лучшая благодарность, неужели ты не понимаешь?

Он не ответил. Но головой опять покачал. Как же трудно с ним иногда. Если замкнется, то все равно что рак в панцире, не вытащишь, не узнаешь, о чем думает.

— Ну ладно, — сказала я скорее сама себе, чем ему. — Пора к делам возвращаться. Завтра я уеду на пару дней, рано, будить тебя не буду. Приеду, проверю, что ты прочитал, в конце глав тесты есть, будем по ним проверять тебя. Так что не шатайся по улицам, а читай. Хорошо?

— Да.

И все же чтото его встревожило в нашем разговоре. Он напряженно размышлял, сдвинув брови. Он не напевал песни себе под нос, как делал это обычно, когда голова его была легка и свободна от мыслей. Что же его так напрягло? Сантьяго не дурак, и он знает местное общество в отличие от меня.

Я вернулась к своему отчету. Сделала наброски для завтрашней поездки. Деревни похожи одна на другую, и проблемы их похожи. И меня не покидало невыносимое ощущение, что решить свои проблемы могут только они, и только когда того сами захотят.

Когда срок моего пребывания перевалил за два месяца, я резко ощутила, что начала скучать по родной пище. Новизна ощущений от новых блюд прошла, и теперь пища стала казаться мне однообразной. Практически во всех блюдах присутствовал рис и пальмовое масло. Соус и рис. Или просто соус, который они называли супом. Очень жирный суп, с обилием острого красного перца. В него часто добавляли окру. Любимое блюдо сенегальцев, суперканча, так и не понравилось мне. Зеленые полустручкиполуогурцы окры, или же бамии, как ее называют в Европе, добавляли во многие блюда в качестве загустителя. Но склизкая вязкость, которую придает окра блюдам, мне пришлась совершенно не по вкусу. Бена чин, жаренный с овощами рис, напоминающий узбекский плов, только с другими специями, понравился мне больше всего. Довольно вкусна курица ясса в лимонном соке с томатами. Вот, пожалуй, и все. Все остальное оказалось прекрасным для первого раза, а на десятый вид жирного блюда вызывал во мне чувство отторжения. Я просто брала из отдельной тарелки отварной рис и капала на него буквально пару ложек соуса для вкуса. Остальное отдавала Эссе, который смотрел на меня с удивлением, даже с сожалением, как на больную, уплетая еду за обе щеки. Правда, худобе его это не помогало никак. Позже я начала сама жарить рыбу и варить овощи на плите. По крайней мере, не так жирно. Я решила есть побольше фруктов, чтобы до отъезда попрежнему влезать в свои любимые джинсы и не пришлось покупать новые. Я полюбила сок из баобабовых плодов, его здесь называют буи. Я даже научилась сама его делать. Эсса покупал мне плоды баобаба — семена, покрытые какойто белой субстанцией, их следовало сначала отмочить в воде, затем вынуть, а воду, ставшую уже так называемым соком, можно было использовать как основу для готового напитка — добавляя различные ароматизаторы, молоко или фруктовые соки. Я научилась делать буи даже лучше, чем на рынке. Не такой приторно сладкий и более ароматный. Эсса утверждал, что я стала мастером по буи. Смешно, как быстро человек адаптируется к новой среде, даже такой человек, как я.

И все же я начала скучать по дому. И то, что моя работа подошла к концу, оказалось как раз кстати. Я потихоньку собирала чемоданы. До отъезда оставалось всего три дня. Удивительным образом за какихто три месяца я обросла ужасающим количеством вещей. Начиная от национальных костюмов и заканчивая статуэтками и даже барабаном джембе внушительных размеров. Хорошо, что комнаты отеля были довольно просторными и можно было спокойно раскидывать все покупки где попало. Проблемы начались тогда, когда я стала пытаться впихнуть все это добро в чемоданы. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы вместить его. Я решила даже позвать Эссу, чтобы он помог мне все это утрамбовать.

Я выглянула в окно. Эссы нигде не было. Причем не было его с утра, и телефон не отвечал. Я заволновалась, последние дни он сильно нервничал. Неделю назад он сдал экзамены и теперь ждал результатов. Я успокаивала его, говорила, что все будет нормально, хотя сама тоже переживала за него. Обычно он никуда не уходил, не предупредив меня. Впрочем, кто я ему? Мама? Нет. Просто друг. Так с чего я взяла, что он станет отчитываться передо мной? Надо сказать, в последние дни я немного отвлеклась от него. Работы было много, дописывала отчет. Эсса же все время суетился рядом, старался привлечь мое внимание. Словно маленький ребенок, почуявший, что ему уделяют мало внимания, старается привлечь его любыми способами. Меня же это только раздражало.

— Эсса, ну что ты все время называешь меня мадам? Ну сколько можно говорить, что у меня есть имя?

— Я не могу, мадам. Мне так привычнее.

— Ты не прислуга мне, Эсса. Ты даже не мой работник. Ты просто друг.

— А вы все равно для меня мадам, самая лучшая мадам на свете.

— Эсса, мне непривычно и даже неприятно, когда ты так заискиваешь.

— Но я от всего сердца. Я не знаю, как мне вас отблагодарить…

— Мы уже много раз об этом говорили. Никак. Друзья не должны друг другу ничего.

Он не понимал меня. Многолетнее рабство, жизнь под гнетом колонизаторов, хозяев словно въелись в его гены. Из приспособительного признака превратились в наследственный. Может, я и не права, но за два месяца я так и не смогла изменить его заискивающий взгляд, не смогла внушить ему, что не хозяйка ему, не владею им, а просто помогаю. Он не увидел во мне друга. Кого же он видел? Как любопытно было бы заглянуть ему в душу. Что там? Загадка.

В конце концов, он мне ничем не обязан. Если он поступит в колледж — это будет его заслугой. Он не просил меня о помощи. Я сама ее предложила. Так что пусть уж отрывается от меня, милый мальчик. Пора стать самостоятельным.

К обеду мои усилия так и не увенчались успехом. Чемодан не хотел закрываться, и я беспомощно уселась на него, решая, какие из вещей придется оставить. Комната опустела, отъезд становился все реальнее.

И тут вошел Эсса. Сияющий, каким я его никогда не видела. Вошел и застыл в дверях с широкой улыбкой.

— Эсса, дверь закрой, мух напустишь.

— У меня хорошая новость, мадам.

— Оно и видно. Что там у тебя?

Смешно было смотреть, как он мнется и как радость буквально не умещается в его худом длинном теле, так и норовит выпрыгнуть наружу.

— Я ходил в колледж.

— И?

— И… там результаты уже есть.

— Экзаменов? Результаты тестов уже объявили? Так что же ты молчишь? Ну? Ну? Прошел?

Он кивнул.

Я бросилась к нему. Миленький, родненький Эсса! Прошел! Получилось!!!

— Какой же ты молодец, Эсса! Я так горжусь тобой, так рада за тебя! Вот видишь, я же говорила, говорила, что сможешь! Боже мой, как здорово!

Я обхватила его шею и притянула голову, чтобы расцеловать. Вот теперь слезы так и брызнули из глаз, все смутные чувства, что владели мною до его прихода, смешались с безумием радости от его успеха, окончательно сбив меня с ног.

— Спасибо, спасибо вам, мадам. — бормотал Эсса.

— Да ты что, глупый? Это тебе спасибо, что не подвел! Что такой подарок мне сделал!

— Я хочу отблагодарить, я так не могу. Я очень хочу отблагодарить, — продолжал он бормотать под мой смех. — Я так благодарен… За все.

И тут я застыла. Не просто застыла, а как будто меня заморозили, обездвижили. Сначала я не поняла, что это. Мою рубашку расстегивали мужские руки. Они были на моем теле, неумелыми, порывистыми движениями сжимали мою грудь, спускались вниз, под джинсы. Мужские губы прижались к моей шее. Мужское тело прижало меня к стене, распластав, размазав всей своей тяжестью. Я не отпрянула, не оттолкнула Эссу. Я завизжала. Громко, истерично, протяжно завизжала. Я не знаю, сколько я визжала. Я не знаю, что делал в это время Эсса, потому что я зажмурилась и не видела ничего вокруг. Я открыла глаза, только когда в комнату ворвался охранник и Айда, девочка из регистратуры. Эсса продолжал стоять передо мною, растерянный и испуганный. Расстегнутая рубашка, визг и застывший Эсса. Охранник остановился в нерешительности.

— Мадам, вас… вас обидели?

Я не двинулась, меня трясло.

— Он?

Я не могла даже посмотреть в сторону Эссы.

Эсса тоже не пытался сдвинуться с места. И ничего не говорил. Он как сомнамбула позволил охраннику связать ремнем его руки. Затем он вытолкал парня из моей комнаты, сильно ударив по спине резиновой дубинкой. Я села на диван, закрыв лицо руками. Меня трясло.

— Я вызову полицию, — сказала Айда и вышла из комнаты.

Мне было все равно. Полиция, кто угодно… Только избавьте меня от ужаса, пронизывающего меня. От мерзкого ощущения рук Эссы на моем теле. Только избавьте меня от этого, пожалуйста!

Полиция забрала Эссу и составила протокол происшествия. Все меня о чемто спрашивали, предлагали отвезти к врачу, как будто меня на самом деле изнасиловали.

— Ничего не произошло. Не надо никакого врача.

— На него заведут дело, не отпустят теперь, пока не посадят. Ваших показаний достаточно, надо будет только еще раз съездить и подписать полный протокол. А то ведь вы уезжаете. Мы его накажем, не волнуйтесь…

Я выпроводила свидетелей и повернула ключ в двери. Выпила успокоительного. Выпила вина. Прошло, наверное, около двух часов, прежде чем меня перестало трясти. Мерзкое ощущение не исчезло, но хоть уже не трясло. Я пыталась успокоиться. В принципе чего я так испугалась? Неужели Эсса не отступил бы, скажи я ему твердо, что не хочу? Но в тот момент я не могла ничего сказать, ни жестко, ни ласково. Я понимала, что для далеко не юной и уверенной в себе женщины такая идиотская реакция не могла быть нормальной. Но что я могла с собой поделать? Возможно, если бы это был не Эсса… Но он, как раз в минуту самой горячей нежности к нему, радости от того, что есть, все же есть на земле человечек, которому ты не чужая, безразличная тетка с улицы, вдруг решается на такое оскорбление… Что же мне теперь делать? Как избавиться от гадостного ощущения предательства, безнадежности?

Я просидела на диване, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом, до позднего вечера. Пару раз стучалась хозяйка отеля с извинениями, с вопросами, не принести ли мне еды, воды, еще чегонибудь. Я не открыла. Она в итоге отстала. Когда вновь постучали, уже вечером, я промолчала. Пусть думают, что я сплю.

— Рената, это Ади. Открой.

Уже сообщили и ей. А что она могла сделать? Она всегда настороженно относилась к нашей дружбе. Что она скажет теперь? Разве сможет понять?

Я открыла дверь и вернулась на диван. Ади села напротив. Я не видела ее такой раньше. Мы сдружились, но все же некая дистанция оставалась. Но сейчас она сидела напротив не как сотрудница. Участливая, заботливая, встревоженная. Как сестра. Как близкий друг, который знает, что надо делать.

— Рената, давай по порядку. Эта курица Айда ничего толком не могла рассказать. Что произошло?

От ее спокойного тона мне стало чуть легче, но все равно отпустило не сразу.

— Эсса напал на тебя? Расскажи все подробно.

Я втянула в себя воздух и медленно выпустила его. Будто на занятиях йогой.

— Он приставал ко мне.

— Как? Как именно приставал? Что он сделал?

— Он сдал экзамены, и я стала его поздравлять…

— Ты обняла его?

— Что?

— Ты его обняла? Ну, прижалась к нему както, подошла, что ты сделала?

— Какая разница? Ты хочешь сказать, что я его сама спровоцировала?

— Нет. Просто спрашиваю. Пожалуйста, не злись. Просто расскажи.

— Я его обняла. Наверное. Я плохо помню. Это же нормально, разве нет, обнять человека, за которого радуешься?

— Дальше что?

— Ничего.

— Он начал к тебе приставать?

Я пожала плечами, потом кивнула.

— А потом?

— Потом я заорала.

— Ясно.

— Ади, ты считаешь, у меня не было повода для истерики? Ты считаешь, я не права?

— Был повод. Конечно, был. Ему самое место в тюрьме. Его, может быть, даже казнят. Ну или дадут срок хороший за попытку изнасилования. Такое не прощают. Тем более, ты иностранка, белая, и не какаято там сахарная мамочка из секстуристок, наш мэр убьется, но сделает из этого случая показательную конфетку. Тем более, что у этого голопопого Эссы нет никого, кто бы за него заступился, так что тебе абсолютно не о чем беспокоиться. Лет двадцать тяжелого труда — уж наверняка. Завтра подпишете показания и можете спокойно ехать домой. Его накажут, больше он никого не тронет, мерзавец эдакий!

Она говорила и говорила, расписывая мне, как его накажут. И чем больше она говорила, тем гадостнее мне становилось на душе. Как будто это я совершила чтото мерзкое. Да и в голосе Ади не было слышно гнева на Эссу.

— Я не толкала его на это. И никогда не соблазняла. Так что моей вины никакой нет.

— А кто говорит, что есть? Нет, конечно! Все он, мерзавец! Поделом ему, извращенцу.

Не был Эсса ни мерзавцем, ни поганым извращенцем, ни насильником. И Ади знала это. Зачем же она с таким упорством мне сейчас это повторяла? Ее, обычно невозмутимую, переполняли эмоции. Но эмоции ее не были связаны с возмущением по поводу моих оскорбленных чувств.

— Ади, объясни мне. Пожалуйста, объясни, что происходит.

Она помолчала какоето время. Потом поджала губы и шумно вздохнула.

— Ты слышала истории о белых женщинах, приезжающих сюда в поисках молодых тел?

— Да. При чем здесь я?

— Ни при чем. Ты — ни при чем. Они — при чем. Понимаешь, они десятилетиями создавали и создают имидж белой одинокой женщины, которая если делает чтото хорошее для бедного африканского парня, то только ради того, чтобы тот отплатил ей сексом. Они не знают, как подругому можно отблагодарить. Им внушили, вдолбили на живых примерах, разгуливающих по улицам, что только так — правильно, что только так вы, европейки, понимаете благодарность, только этого ждете. Я всегда говорила и говорю, что если туристы хотят помочь стране, они должны держать свои подаяния и гениталии при себе. Иначе они только развращают страну, приучают к легким деньгам и мыслям об извращенных отношениях. Можно ничего не делать, протянуть руку и попросить денег, а можно снять штаны и предложить себя взамен. И жизнь наладится на какое то время.

Я с ужасом смотрела на нее. Это все не могло иметь отношения ко мне! Никакого! Не могло!

— Ну с чего ты держала его при себе? Кормила, одевала, учила? Покупала книги? Помогала сдать экзамены? И ничего не требовала взамен? Он все тыкался носом и не мог понять, как слепой котенок, чего же ты хочешь от него? Ничего не заставляла делать в ответ на свою безмерную доброту, а все равно при себе держала. Он до смерти боялся огорчить, разочаровать тебя. Ты же видела, как он заискивает перед тобой. Он ждал, когда ты скажешь, что ему нужно делать. А ты не говорила. Он страдал. В его простом и понятном мире не принято просто так помогать чужакам. Не принято не платить за услуги. Тебе не нужен был его труд, тебе не нужны были его деньги, которых у него и нет, так что же тебе нужно? Он сдает экзамены и теперьто уж точно знает — надо както отплатить, отблагодарить тебя. И тут ты даешь знак.

Ади предупредительно подняла руку, останавливая мой возглас возмущения.

— Нет, постой. Ты не думала, что даешь знак. А ему, слепому котенку, это как спасательный круг. Вот он, знак! Ты подходишь к нему, обнимаешь, и он понимает это только как сигнал к действию. У него этот вариант вертится уже давно, он видит, что так поступают другие, но не решается. А так как никаких других знаков от тебя он не дождался, то все решало мгновение. Ну дальше ты знаешь… Разве что испугался он не меньше тебя, что, конечно, нисколько его не оправдывает.

— Вот с последнего и надо было начинать!

— А я и сказала — мерзавец, подонок, подлец. Пусть сгниет в тюрьме.

Я приложила руки к трясущимся губам:

— Для чего ты мне все это говоришь?

— Так просто. Чтобы ты не чувствовала себя виноватой в чемто. Это сложившаяся ситуация виновата, сложившиеся традиции. Сахарные мамочки и их мальчикипроститутки, жиголо, нищета, отсутствие навыков общения, идиотизм. Все вместе. Но не ты.

— А я и не виню себя, — холодно сказала я. — Еще чего.

— Ну вот и отлично, если не винишь. Я же говорю — поделом ему.

— Ты хочешь меня разжалобить? Ну пусть отпустят его и пусть все остальные идут и насилуют женщин каждый раз, когда им протягивают кусок хлеба. Давай! Давай и мы внесем вклад!

— Не надо, зачем. Вклад уже внесли тысячи белых женщин до тебя и тысячи их жиголо, так что плюс — минус…

Я не стала отвечать… Я устала. У меня болела голова. Заснуть бы, и все.

— Ты молчишь, потому что?…

— Потому что я хочу спать.

— Отлично. Спи. Я приду завтра. Помогу тебе поменять билеты на ближайший рейс.

Заснула я не скоро. Чего только не пронеслось в моей голове. Я ничего не понимала. Меня словно не было. Я вспоминала все, что знала о жиголо в Западной Африке. Тойбой. Мальчикигрушка. Сахарные мамочки. «Молочные бутылки» и их мальчики. Синдром канадских секретарш. Одинокие женщины в поисках секса и удовольствий за чашку риса. Они приезжают сотнями в страны третьего мира, где мужчины бедны, сильны и красивы, они используют их как своих рабов, кормят и держат за руку, они создают себе иллюзию счастья, покупая не только оргазм, но и чувство полной власти над человеческим существом. Эти женщины одиноки и не востребованы у себя дома, ими помыкают мужья и начальники, мужчиныснобы, которые их не хотят. Они считают, что жизнь не удалась и они уже никогда не найдут своего счастья. Но потом ктото сказал, шепнул, написал, что все возможно. За умеренную плату. Пусть не счастье на всю жизнь, но хотя бы на десять дней. И совсем задешево. Из тебя сделают королеву, обещали им. Это реально. Просто надо закрыть глаза на мораль и прочую ерунду. Надо расслабиться и дать себе шанс. За очень умеренную плату, не уставали повторять им. И все будет. И вот они приезжают в жаркие страны, полные и худые, загорелые и бледные, пожилые, реже молодые, но все, как одна, неуверенные в себе и несчастные. Они надевают яркие обтягивающие платья с глубоким декольте, заплетают косички, как подростки, или же красят волосы в красный цвет и ставят их дыбом, как это делали хиппи и панки в их молодости. И они получают свое очень быстро. Их распознают мгновенно. Вокруг отелей всегда ночует толпа потенциальных поклонников, у них своя очередность, это жесткий бизнес, клиенты распределены, на каждой территории есть свои супервайзеры и молодняк. Как только дичь замечена, к ней посылается охотник. На нем открытая майка, обнажающая черные мускулистые руки, волосы заплетены в африканском стиле, пружинистая походка и нитка бисера на шее. Или цепь. Он начинает улыбаться уже издалека. У него заготовлены фразы. Если он не понравился, ему на смену идет другой. И так до полного успеха. Все отработано. Он говорит ей, как она красива и желанна. Она счастлива. И вот уже она едет в ближайший банкомат и снимает деньги со своей карточки. Зачем ей сбережения для неизвестного будущего, если можно сейчас, здесь, получить свою толику радости, счастья? Он хороший, он дает понять, что она все еще сексуальна, все еще независима и может сама распоряжаться своей жизнью. Он стерпит от нее все: плохое настроение, некрасивое лицо, увядшую кожу, лишние складки жира, безвкусную косметику, а все потому, что она дает ему надежду на сытую неделю, на возможность выехать из страны, на светлое будущее. Но она не хочет об этом думать. Главное, что он ее любит. Да, да! Она свято верит в это. Хотя бы на ту неделю, что они вместе. А потом можно все забыть и вернуться домой. И копить деньги на следующую поездку. Жить только ради этого. Но жить! И темнокожие мускулистые мальчики уже видят в каждой одинокой женщине потенциальную «принцессу». А предложение о помощи рассматривается только в ракурсе обмена на секс. Главное — есть спрос. Есть предложение. Виноватых нет.

Я не знала, что и думать по этому поводу. У меня словно не было своего мнения, не было своих решений. Все чьито чужие слова, чужие стереотипы. А где же я ? Что думаю я ? Что чувствую я ? Вроде бы тело мое здесь, а внутри никого нет. Пусто. Одна оболочка. Оболочка уснула в надежде, что завтра не наступит.

Утром сложнее всего было открыть глаза. Я проснулась, но лежала, не двигаясь. Для того, чтобы встать с кровати, надо знать, что я собираюсь делать сегодня. Надо попытаться поменять билет, быстро запихнуть вещи в чемоданы и уехать. Да, вот этим я и займусь. Я не хочу оставаться в этом городе, в этом месте ни дня больше.

Ади появилась рано утром. Она принесла кофе и соленые крекеры с сыром.

— Тебе лучше?

Я пожала плечами.

— Что делаем?

Я оторвалась от кофе и пустым взглядом посмотрела на нее:

— Меняю билет и уезжаю.

— А если нет рейса на сегодня?

— Значит, еду до Дакара на машине.

— Трястись целый день на машине? Ради чего?

— Я больше не хочу здесь оставаться.

— Это понятно. Я бы тоже не захотела. Не хочешь Эссу увидеть до отъезда?

— Нет, не хочу я никого видеть. — Не могу смотреть в ее осуждающее лицо. — Ади, не хочешь помогать, уйди. Я сама справлюсь. Только не надо вот тут…

— Я пытаюсь тебе помочь, — тихо произнесла она. — Если ты сейчас уедешь, не дав шанса себе самой подумать еще раз, что произошло, то потом уже ничего не поможет. Ты не вернешься, я знаю. Ты думаешь, я за Эссу так переживаю? Таких, как он, я вижу ежедневно — похожие судьбы, светлые головы, нереализованные возможности, дурная дорожка. Невозможно помочь всем. Но тебе, тебе я хочу помочь. Ты сама себе можешь помочь!

Я повела плечами. Отчегото стало казаться, что на них накинули тяжелый плед. И все тело тоже двигалось со скрипом, нехотя. Голова не болела, но было ощущение, что я только что пришла в сознание и с огромным усилием пытаюсь вспомнить, а что же всетаки произошло. Кто она, эта женщина? Знает меня какихто пару месяцев, а пытается учить жизни? А если она права? Если я не смогу потом с этим жить?

— Ты хочешь, чтобы я его простила? Чтобы написала заявление, что не имею претензий? Хорошо, Ади. Я сделаю это. Если ты пообещаешь сегодня же вывезти меня отсюда в Дакар. Любыми путями.

Я удивилась, как сипло прозвучал мой голос. И устало. Во взгляде Ади я уловила тревогу.

— Я ничего не заставляю тебя, Рената. Я просто хочу, чтобы ты уехала, поставив точку в этом деле. Какую — решать тебе. Если ты скажешь, что пусть все идет своим чередом, клянусь, я пальцем не пошевелю после твоего отъезда. И да, я вывезу тебя сегодня. Даже на осле.

— Не надо на осле. Лучше самолетом.

— Отлично. Поехали.

— Мне надо одеться.

Ничего я не стала подписывать. У меня просто уже не было сил. Наверное, если бы Эсса стал умолять о прощении, изворачиваться, оправдываться, я бы почувствовала просто отвращение, развернулась и ушла. А может, стала бы говорить с ним, выслушала бы его, попыталась понять. Не знаю. Но он молчал. Сидел на грязном заплеванном полу, с опухшей переносицей и затекшим глазом рядом с парой других заключенных и молчал. Его вывели к нам, заперли нас в отдельной комнате. Не знаю, таковы ли были правила или Ади договорилась. Он не стал оставлять нас вдвоем, я бы и не хотела. Эсса сел напротив меня и продолжал молчать. Он смотрел на меня и был похож на преданную собаку, которая испортила хозяину любимую вещь и за это ее выгнали на улицу. «Но ты ведь человек, — думала я, глядя ему в глаза. — Ты не безмолвное животное, ты умеешь разговаривать, слушать, ты отвечаешь за свои поступки. Это не инстинкты, потому что ты человек». А он все равно смотрел на меня взглядом преданной собаки.

Казалось, вотвот, и он заскулит. Потом он не выдержал моего взгляда и отвернулся. И больше не посмотрел на меня. Ни разу.

— Рената уезжает, Эсса, — сказала Ади.

Тот кивнул.

— Ты ничего не хочешь сказать? Она ведь сюда пришла не твое молчание слушать.

Эсса не шевельнулся.

— Ладно, хватит. — отрезала я. — Уйдем отсюда.

На мое счастье, в этот день был чартерный рейс до Дакара, и к трем часам дня после поспешных сборов я уже была в аэропорту. Здесь ко мне подошел незнакомый человек и сказал, чтобы я не беспокоилась.

— В чем дело? — переспросила я.

— Господин мэр поручил передать вам, мадам, что все под его личным контролем. Мы не позволим нашей молодежи портить репутацию города и народа. Мы не позволим им нападать на наших гостей, не позволим безнаказанно оскорблять порядочных женщин. Мы понимаем ваш гнев и заверяем, что виновный понесет наказание.

— Я не имею к нему претензий.

— Не понял, мадам.

Он хлопал глазами и смотрел непонимающе.

Я посмотрела на Ади:

— Можешь сказать ему, что я не имею претензий. Скажи на вашем языке!

— Скоро посадка.

— Ты меня слышишь? Скажи ему, что я не имею претензий к Эссе. Пусть отпустят его, слышишь? Скажи ему!

Я беспомощно оглянулась. Схватила листок бумаги со стойки регистрации, села на корточки и размашисто написала заявление, что не имею никаких претензий к Эссе, и что все произошедшее — это недоразумение, недопонимание, и что я снимаю все обвинения.

— Ади, так пойдет?

Она взяла листок из моих дрожащих рук. Показала представителю мэрии. Тот пожал плечами. В его взгляде я прочла оттенок непонимания и презрения.

— Но я не знаю, мадам!

— Рената, беги, сейчас закроют посадку, — улыбнулась Ади.

Мудрая Ади. Она знала свой народ. Она знала, что надо делать. Работник аэропорта схватил меня за руку и потащил к трапу самолета. Я пыталась вытянуть шею и разглядеть в окошко Ади, но так и не смогла увидеть ее за мутными стеклами окон аэропорта.

Самолет летел низко, так низко, что я легко могла разглядпеть знакомые улочки, деревья, крыши хижин в окружающих деревнях. Не думаю, что найду в себе силы приехать в Зиганшор еще раз. Не думаю, что смогу для себя объяснить все произошедшее понятным мне языком. Не думаю, что смогу понять себя до конца в этой истории. Не уверена, что смогу продолжать верить в возможность того, что когдалибо все народы смогут понять друг друга, что есть еще возможность всех примирить и понять. Всем помочь. Нет, это невозможно. Поэтому есть они и есть мы. Нам предстоит жить и прощать, в том числе самих себя. Предстоит учиться любить, в том числе самих себя. Предстоит пытаться быть счастливыми. А им предстоит всегда жить так, как они считают нужным, оставаясь для нас другой планетой.

Я смотрела на знакомый пейзаж через иллюминатор самолета. Деревья и хижины становились все меньше и меньше, растворяясь в голубой низине. Я откинулась на спинку сиденья и беззвучно заплакала. Я знаю одно, что я плакала бы совсем поиному, если бы не написала этого заявления. Пусть я и бывший, но — врач. Главное — не навредить.