Кадр двадцать второй
Не прячься за юбку!

– Татьяна Георгиевна, зайдите ко мне! – сказала после обеда трубка внутреннего телефона голосом Панина. И тут же коротко загудела.

Интересно, сколько раз он дозванивался до неё, если она только зашла в кабинет и тут же нарвалась на трель? Значит, опять будет мозги канифолить просто так, «по личному». Потому что когда она нужна ему не как Татьяна Мальцева Семёну Панину, а как заведующая отделением обсервации начмеду родильного дома – он её мухой находит по всем остальным внутренним телефонам, по мобильному или через гонцов-санитарок. Всю неделю имел в хвост и в гриву за эмболию. Ладно, работа у него такая. Честно признаться, она по нему соскучилась. Это с одной стороны. А с другой – опять слушать нытьё про то, что она его не любит? Знает же прекрасно, что любит. По-своему, конечно. И, можно подумать, ему от неё любви надо. Любви у него от Варвары по самые кончики волос. Ему от неё нужно чувствовать себя живым. И самцом. То есть живым самцом. Всем им, за исключением генетического мусора, нужны эти ощущения самцовости и живости. Основной диагноз в его случае осложнён ещё синдромом «памяти сердца», который, как известно, куда более неблагоприятен в прогнозе, нежели нозология «печальная память рассудка». Равно как и текущего состояния мозговой деятельности. Впрочем, сегодня Восьмое марта. И, значит, Панин приготовил ей очередной роскошный подарок. Как на день рождения, Новый год и первое сентября. Да, четыре раза в год Татьяна Георгиевна получала от Семёна Ильича шубы, кольца, серёжки, браслеты и прочие меховые и ювелирные нежности. Фантазии у Панина особой не было, но Мальцева по этому поводу особенно не расстраивалась. Гораздо лучше получить от любовника в подарок соболиную жилетку или подвеску с сапфиром, нежели плюшевое сердечко с трогательной открыточкой. Разумеется, в кабинете он ей ничего дарить не будет, кроме скромного «официального» букета. Пригласит в ресторан и вот уже там…

– Можно, Семён Ильич?

– Ну конечно, что ты спрашиваешь! Заходи! Кофе будешь?

– Буду.

– Ну что, мы сегодня, как обычно?

Интересно, Варя все эти сто двадцать лет действительно верит, что у Панина именно Восьмого марта, именно на Новый год и именно первого сентября случаются ургентные ситуации, сложные случаи и командировки? Хрен бы с ним, с днём рождения, хотя любая бы уже запомнила. Но именно все эти бои часов, сморщенные веточки мимозы и день, когда ты отводишь свой выводок поочерёдно первый раз в первый класс и на первый курс, – они страшно семейные. Нет, Варвара Панина точно всепрощенка или мазохистка. Что, впрочем, одно и то же. В Варином случае. Как минимум четыре ночи в году Панин и Мальцева проводили вместе. Хотя, разумеется, гораздо чаще – и дни и ночи. Но обыкновенный день или неделя на каких-нибудь тёплых островах – это одно. А вот с тридцать первого на первое, с восьмое на девятое и с первого на второе… Такая цикличность с завидным многолетним постоянством даже самую откровенную клиническую идиотку насторожила бы. Нет-нет, Варя не такая дура. Просто она настолько любит Панина, что ей всё равно. Нелепица какая-то. Если любишь, как может быть всё равно? Понятно, что всегда, ещё с самого начала отношений, Панин был для тихой заботливой Варечки небожителем, а она – лишь его служительницей. Но чувств-то никто не отменял? Даже интересно, бывает ли Варваре Паниной больно, обидно или что-нибудь в таком роде? Или же она вовсе не клиническая идиотка, а как раз клиническая психопатка и просто выучила на «отлично» роль женщины-хозяйки, женщины-матери и прочей хранительницы очага? Захватила яркого мужика в цепкие лапки, воспользовавшись тогдашним его состоянием после расставания с Танькой Мальцевой, и поняла, что иначе, чем сыграв полную свою им поглощённость и беззащитность, ей его навсегда не удержать?.. Злая вы, Татьяна Георгиевна. Любит Варвара Панина своего мужа. И, наверное, и боль испытывает, и обиду. Ну, в перерывах между заботами о доме, троих детях и теперь вот и о внучке.

– Как обычно, Сёма.

Чего мужика расстраивать-то? Волков пригласил её слетать с ним в Голландию, извинившись, что деловая командировка пришлась как раз на треклятый Международный женский день и никак не отложить. Но если бы она согласилась, то дел у него не так уж и много – так, личные рукописные формальности, – и они бы прекрасно отдохнули. Она посмеялась, мол, не такая уж она и международная, и есть ещё триста шестьдесят четыре дня в году, чтобы помнить о том, что она просто женщина. А вот с работы её никто, увы, не отпустит. Работа не такая, чтобы отпускали. Летите, Иван Спиридонович, в свою Голландию, не парьтесь. Можете мне оттуда лечебной марихуаны привезти в подарок. Кстати, сегодня утром в приёмное курьер припёр огромную корзину цветов. Даже две корзины. В одной – цветы. В другой – всякое такое, что принято дарить девочкам: шоколадки, ликёры, дорогущее мыло, соли-пены для ванн и прочая приятная дорогостоящая чепуха. Маргоша уже обе корзины распотрошила, составив букеты и презенты от обсервационного отделения главной медсестре больницы, главной акушерке родильного дома и профессору Елизавете Петровне Денисенко. Чудесная работа, ничего не скажешь! Стул из-под задницы вырвут и скажут, что так и было! Впрочем, трогательную открыточку от господина Волкова о том, что главный подарок при личной встрече, Маргарита Андреевна щедро оставила Мальцевой. Не упустив, разумеется, случая поглумиться. Мол, а что это он имел в виду? Не свой ли полувековой орган? Потому что обыкновенно, если есть открыточка, то имеется в виду, что главный – он же лучший – подарочек, это сам мужик. Бог с ней, с Маргошей. Ей тоже не сахар – каждый год крутиться, чтобы начальство и профессоршу побезобидней для бюджета поздравить. Отделению деньги нужнее, чем Мальцевой быстровянущие цветы. Конфеты она не ест, ликёры не пьёт. А собственной косметики столько, что хватит на целый бабский полк. В общем, Волков со всех сторон удобно поступил. И Татьяне Георгиевне не придётся сегодня ранить нежную Сёмину психику текстом: «Нет, не как обычно, дорогой. Сегодня поляна занята». А то бы тот, как нищий до графа, полез с выяснениями, криками, скандалами и прочими почти семейными сценами. Хотя, может, Панину этих самых семейных сцен как раз и не хватает? Сцен и секса. То есть опять же – живости и самцовости. Да уж, Мальцева, печаль твоя смешна!

– У тебя с… этим интерном… как его?.. У тебя с этим Денисовым всё?

– Что ты имеешь в виду под «всё», Сёма? – ехидненько поинтересовалась Татьяна Георгиевна, принимая у него чашку кофе. – «Всё» – это когда утром мне этот… как его?.. Впрочем, не только я, но и ты отлично помнишь его фамилию-имя-отчество. «Всё» – это когда Денисов Александр Вячеславович мне утром кофе в постель подаёт, да? Причём на регулярной основе, а не первого, девятого, второго и ещё одним утром. «Всё» – это когда мы с интерном Денисовым обзавелись совместным карапузом и он встаёт к нему по ночам? Если ты в этом смысле спрашиваешь, то с ним у меня далеко ещё не всё.

– Прекрасно ты понимаешь, в каком я смысле спрашиваю, змея, – ласково сказал присевший на корточки перед Татьяной Георгиевной Панин и нежно поцеловал её в колено.

Внезапно дверь кабинета распахнулась безо всякого стука и стремительно вошёл доцент Матвеев.

– О, боже мой! – театрально вскричал он. – Вам повезло, что это я! Это мог быть кто угодно! Ревнивый любовник, оскорблённая в лучших чувствах супруга, беременная женщина, санитарка приёмного покоя и прочая полиция нравов!

– Кроме тебя, Юра, никто не врывается в мой кабинет без стука! – ворчливо заметил Панин, выпрямляясь.

– Прости-прости, я не обратил внимания на вывешенную на ручке табличку «Не беспокоить!». Я полагал, что врываюсь, как ты изволил выразиться, в кабинет начмеда, а вовсе не в комнату свиданий! И, к тому же, Сёма, я бы на твоём месте был осторожнее. Вот ты тут весь такой практически коленопреклонённый, уязвимый для посторонних и радикулита, к тебе… кхм… врываются. А тут – прострел! Потому как, извините, возраст. И что? Татьяна Георгиевна окончательно скомпрометирована. Ты жалок в своих попытках принять положенное тебе природой гордое вертикальное прямоходящее положение… Ужас! Так что быстро говорите спасибо, что это был я!

– Можно? – Дверь открылась и вошла женщина, держащая за руку трёхлетнего малыша.

– Нельзя! – за Панина ответил Матвеев. – Подождите за дверью!

Посетительница испуганно скрылась.

– Вот видишь, Семён Ильич, в какое двусмысленное положение ты мог бы попасть! В куда более двусмысленное, чем то, в коем ты уже давным-давно пребываешь! Ладно, друзья, я тут не за этим… Подпиши мне, брат Панин, разрешение на операцию.

– А чего я? В гинекологии заведующий есть.

– Заведующий в гинекологии говно. Я тебе давно об этом говорю.

– Да. А он мне давно говорит, что говно как раз ты, Юрий Владимирович. Кому из вас верить?

– Сердцу, сердцу и только сердцу, Семён Ильич. Сердце – оно не соврёт! Вы вот хоть у Татьяны Георгиевны спросите… Впрочем, у неё нет сердца! Так что она ничего об этом не знает.

Что-то у доцента Матвеева сегодня было слишком игривое настроение. Что не лишало его обычной саркастичной язвительности.

– Моё горячее сердце подсказывает мне, что вы оба хороши. Но мой холодный ум понимает, что как специалист ты куда лучше.

– Ну вот раз так, то и подпиши мне своими чистыми руками этот бланк-заявку. И я оставлю вас в покое.

– Там что-то срочное?

– Панин! Похоть лишает соображения, да? Если бы было что-то срочное, я бы к тебе не бегал, как мальчик, а уже бы стоял в ургентной операционной. У меня баба с двусторонней дермоидной кистой. Госпитализировал три дня назад. Так твой придурок заведующий мне никак места в графике не найдёт. А мне как-то не светит дожидаться перекрута ножек со всеми вытекающими последствиями. Сейчас операционная свободна. Но заведующий, понимаешь, не то от меня прячется, не то своих баб с утра начал поздравлять, чтобы всех успеть обслужить. Так что давай, подписывай. Татьяна Георгиевна, присылайте мне своего мальчика ассистировать. Одна киста размером с головку новорождённого, да и вторая не мелкая. Думаю, что и содержимое их будет весьма неординарным. И, соответственно, познавательным для юношества.

– Так он тебя с двусторонними кистами таких размеров тормозит?!

– А вы чем и как доклады на пятиминутках слушаете, Семён Ильич? – елейно поинтересовался Матвеев.

– Давай сюда!

Панин поставил на бланк размашистую закорючку.

– Оставляю вас, голубки! Кстати, у давеча ворвавшейся сюда без предварительного стука дамы, в руках букет и пакет. Не иначе как она вас, Семён Ильич, решила с Восьмым марта поздравить! – Он распахнул дверь и, крикнув: «Прошу вас!» – унёсся прочь. Мерзавец!

Тут же вошла та самая женщина с ребёнком. В одной руке у неё действительно был букет и пакет, а на другой цепко повис малыш.

– Ну что ты, что ты! Не прячься за мамину юбку. Поздоровайся! Это тётя Таня! А это – дядя Сеня.

Мальцева с Паниным переглянулись. Племянников у них не наблюдалось, а вот количество ненормальных вокруг в последнее время что-то слегка начинало зашкаливать.

Малыш не стал здороваться с «тётей Таней» и «дядей Сеней», а только ещё сильнее прижался к маминой ноге.

– Мне сказали, что вы пошли к начмеду, Татьяна Георгиевна. Хорошо, что я вас тут застала. Я очень тороплюсь, но хотелось поздравить лично. Вы меня не помните? Я рожала у вас три года назад. Как-то раньше всё сильно занята была, а сегодня утром вот прямо встала с мыслью, что надо Татьяну Георгиевну с Восьмым марта поздравить! Я же, Татьяна Георгиевна, снова беременная. Двадцать две недели уже. И снова к вам хочу. Вот, держите! – Она протянула Мальцевой свои дары.

– Спасибо, – сказала Татьяна Георгиевна автоматически и так же, встав из кресла, приняла у дамы и цветы и пакет. – Мне, разумеется, очень приятно, что вы обо мне вспомнили, но нужно было вызвать меня в приёмный покой…

– Ой да ладно! – простодушно махнула рукой беременная, мол, что вы тут, Татьяна Георгиевна. – Мне сказали, что вы у начмеда в кабинете, так я через служебный вход пошла. Мне тут тем более УЗИ делать, туда, собственно, и тороплюсь, чтобы очередь не пропустить. Хорошо, что Виталий Анатольевич и в праздник работает, так что очередь сегодня небольшая. Все знают, что начмед ваш муж, Татьяна Георгиевна, так что я в кабинет к мужу не могу зайти, жену его поздравить? Правда ведь? – обратилась она уже к Панину. – Ну не прячься же, не прячься за мамину юбку! Скажи дяде Сене: «Привет!» – подтолкнула визитёрша сынишку.

– Не скажу! – ответил маме малыш. – Он мне не дядя! У меня есть только дядя Лёня.

– С чего вы взяли, что мы муж и жена? – уточнила Мальцева у бесцеремонной посетительницы.

– Ой, да у нас все девочки на этаже это знали! Ну мы пошли. Скажи тёте Тане и дяде Сене до свиданья! Идём, посмотрим, кто там у нас братик или сестричка? Нам по телевизору покажут. Ты уж хоть там, у дяди Виталика, за мамину юбку не прячься, тем более что маме юбку придётся снять, – ворковала она со своим сыночком, идя к двери. На пороге она обернулась: – Всего вам хорошего, Татьяна Георгиевна. Счастья вам в семейной и личной жизни. Оставайтесь такой же красивой и доброй! Я к вам рожать приду обязательно, ждите! – И скрылась.

Мальцева расхохоталась.

– Эй, дядя Сеня, что застыл соляным столбом? Муж ты или не муж?! Скажи уже что-нибудь!

– Да уж, простота хуже воровства, – вымолвил, наконец, Семён Ильич. – И не называй меня Сеней!

– Прости, прости! Я забыла, что именно так называет тебя твоя мамочка, пардон, жена, разрешающая тебе не прятаться за её юбку. Ты же у нас взрослый мальчик. Ладно, если всё как обычно, то пойду работать.

– Танька, ну давай не будем портить праздник. Я тебя страшно хочу. Посидим с коллективом в изоляторе недолго. Потом пойдём в какое-нибудь приличное заведение и завалимся к тебе, а? Ты в последнее время так отдалилась… Я лишний раз подойти к тебе боюсь.

– И мне говорит «боюсь подойти» человек, ещё пару дней назад сношавший меня в хвост и в гриву?

– Так то я по работе тебя сношал, – хохотнул Панин. – В общем, не будь злюкой. Всё же хорошо, правда? Всё, как раньше? Ничего не изменилось? Ты меня всё так же… Всё так же ко мне относишься? Может быть, нам… Вечером поговорим. – Панин вдруг засмущался как стыдливая девица.

– Да, всё, как раньше, – уверила его Мальцева. – Ладно, и правда пойду, Сёма.

Действительно, всё, как раньше. То есть у Панина, как и раньше, семья. А у Мальцевой, как и раньше, четыре дня в году и поездки. Муж и жена, ага. Гостевой брак… Идеальная форма современных отношений. Впрочем, ей ли ему пенять? Сама виновата. Можно только на собственный характер грешить. Только раньше Панин не прятался за это «как раньше». И что это ещё за «может быть, нам…»? Этого ещё не хватало! Его напугало то, что он стал дедом? И он решил ещё раз попытаться всё изменить? Не может быть. Тьфу-тьфу-тьфу!

Кабинет был завален цветами.

– Лучше бы деньгами несли! – безжалостно резюмировала Марго. – Я уже всех даже мелких сошек поперепоздравляла, а тебе, прям, как к Мавзолею, несут и несут!

– На тебе ещё в фонды, – протянула Татьяна Георгиевна старшей акушерке отделения букет и пакет.

– Кому я такое говно подарю? – засунула Маргоша нос в пакет. – Этот шмурдяк только безнадёжно спившейся хрони на опохмел годится! А, ладно! В изоляторе вечером на стол поставлю. Всё сметут.

– Я Родина на наши гульки пригласила.

– Разумеется! Я тоже. Нет, ну какая он всё-таки умница. Первый раз такое было, чтобы наши мужики спектакль устроили, в юбки влезть не постеснялись! Надо на следующее Двадцать третье февраля тоже им что-то подобное замутить. Я сценарий напишу!

– О господи. Теперь у нас в родильном доме две одарённые личности. Нет ничего хуже творческой конкуренции… – рассмеялась Татьяна Георгиевна.

– Кстати, интерн тебя поздравил?

– С какой такой стати интерн должен меня отдельно поздравлять?

– Ну, мужчина же он, всё такое…

– Маргарита, отвянь! Мы с ним всего лишь разово переспали. Да и к тому же он интерн, день и ночь в клинике торчащий. Откуда ему деньги на подарки брать?

– Ну откуда-то же у него есть своя квартира?

– От родителей. От бабушек-дедушек. Наверняка ничего больше в его наследственных фондах не имеется. Мне достаточно того, что он тактичен и вполне уместно себя ведёт.

Мальцева соврала. Чуть не впервые соврала своей лучшей подруге. Как это ни смешно, но ей было некоторым образом даже обидно, что посреди сегодняшнего завала букетов и подарков не было ни единого цветочка с каким-нибудь плюшевым мишкой от Денисова. И ей было стыдно за то, что ей из-за этого обидно. От адресного личного букетика тюльпанов ещё никто не разорился окончательно, даже приобретя их Восьмого марта. В её время пацаны покрепче были. Во всех смыслах. Ну вот… «В её время», блин! А не спи, старуха, с молодым. Или ты действительно полагала, что он в тебя влюбился? Что за чушь! Ещё одному нервы портить хочешь? Недостаточно, что Панина дёргаешь за верёвочки и он послушным паяцем крутится так и эдак в попытках сохранить своё мужское достоинство? Ох, иногда лучше самая кондовая бесцеремонность, чем такая хитро выверченная завуалированная противоречивость. Выходи замуж за Волкова, Татьяна Георгиевна! Скажи ему при следующей встрече что-нибудь вроде: «Дядя Ваня, вы привлекательны. Я чертовски привлекательна. Мы оба уже не так чтобы юны, так какого хрена время тратить? Давайте поженимся!» Ага… А потом тоже как-нибудь попроще, без изысков, постарайся объяснить дяде Ване, что жить вы будете в основном у него. Но четыре раза в год – с тридцать первого декабря на первое января, с восьмого на девятое марта, с первого на второе сентября и ещё в твой день рождения – ты будешь не с ним, а с Семёном Ильичём Паниным, потому что так уж сложилась жизнь. И уже достаточно давно. А раз в неделю – то есть пятьдесят два раза в год, – ты будешь обязательно ночевать в своей квартире. Потому что там есть один портрет, за который ты держишься куда крепче, чем малыш за мамину юбку. Вот так вот в лоб это дяде Волкову Ивану Спиридоновичу закатай, да ещё и пожалуйся на то, что интерн, с которым ты спьяну переспала, не удосужился тебе даже цветочка преподнести в этот блядский Международный женский день. То-то дядя Ваня обрадуется! Гопака в праздничном трико спляшет и здоровенную конфету на палочке тебе купит. Признай, Мальцева, ты не способна к построению того, что у нормальных людей справедливо именуется приемлемыми отношениями. Сегодня ты примешь подарок у Сёмы и с удовольствием проведёшь с ним ночь. Через пару дней ты примешь «главный» подарок у Волкова. И не без удовольствия с ним переспишь. И всё это время тебе будет отчаянно обидно за то, что интерн, какой-то несчастный интерн, не преподнёс тебе по формальному поводу формальный же букетик. Вы что, влюбились в него, Татьяна Георгиевна? Нет. И что, вы любите Панина или Волкова, Татьяна Георгиевна? Тоже нет. Панин вам нужен, как нужна живущему в сейсмоопасной зоне хоть какая-то иллюзия твёрдой почвы под ногами. Волков вам нужен, потому что он недурён собой, богат и свободен. А любите вы, Татьяна Георгиевна, только покойника. Вот такая вот нездоровая херь творится в вашей душеньке, госпожа Мальцева. Любая дермоидная киста нервно курит.

– Это была не просто дермоидная киста! – вещал вечером в изоляторе обсервационного отделения, месте неофициально-негласных роддомовских гулянок, Юрий Владимирович Матвеев. – Нет-нет, ещё по результатам УЗИ я ожидал чего-то необыкновенного, но это! Это был не дермоид, а праздник патологоанатома! Катарсис гистолога!

Первые тосты за прекрасных дам остались позади. Сувениры раздарены. Ещё не подошёл тот момент, когда Засоскина вцепится в Родина, а доктора мужского пола начнут завлекать сюда хорошеньких молоденьких санитарок, но стадия «с бабами о работе» уже вошла в полную силу.

– Вот что такое дермоидная киста, а? Вот вы, пожалуйста, Маковенко! – В Матвееве во всю заиграл доцент.

– Ну-у-у… – проблеяла Светлана Борисовна. – Это доброкачественная опухоль.

– И всё? Это всё, что вы помните о дермоидной кисте, акушер-гинеколог несчастный? Как нам всем известно, – размахивал маринованным грибком на вилке Юрий Владимирович, – дермоидная киста относится с герминогенным или оогенным опухолям яичников. Действительно, как заметила двоечница Маковенко, доброкачественным. К опухолям именно этой группы относится зрелая тератома – от греческого «терас», что в переводе «чудовище», – или дермоид. Опухоль эта возникает из элементов недифференцированной голазы, то есть откуда, Денисов?

– То есть из трёх зародышевых листков, – улыбнувшись, спокойно ответил Александр Вячеславович, и на сей раз сидящий рядом с Мальцевой. Как-то так само собой получилось. Хотя Татьяна Георгиевна как раз села на своё прежнее законное место рядом с Паниным. Но начмед задерживался. Пару часов назад его вызвали в ургентную операционную главного корпуса. Уже должен был бы вернуться… Она села на своё законное место, а когда в изолятор зашёл Александр Вячеславович, то доцент Матвеев – сегодня не опоздавший ни на минутку и слишком радостный, что обыкновенно говорило о том, что он неплохо поработал и отлично заработал, – завопил: «Интерн, садитесь к нам поближе! Ваш интерн, Татьяна Георгиевна, большая умница!» Хорошо хоть Маргоша тут же села с другой стороны, чтобы, в случае чего, как говорится «взять на себя». Ну, в том смысле, чтобы при необходимости отвлечь, заболтать и послать. С поручением, например.

– Молодец, Денисов! У вас не только руки стоят, но ещё и… мозги работают. Это, конечно, не велика заслуга – знать термин, но судя по тому, как хлопает на меня глазами милашка Тыдыбыр, слово «голаза» знакомо ей куда меньше словосочетания «топ Яндекса». И возникает дермоид оттуда – в данном случае из голазы, а не из топа Яндекса, – почему? В связи с генетическими нарушениями и пороками развития. Почти у десяти процентов баб – от маленьких девочек до сильно пожилых женщин, – случается этот самый дермоид. То есть не так уж и мало, как понимаете. Дермоид средней статистической паршивости обычно не крупнее куриного яйца. И форма его соответственная. Поверхность гладкая, консистенция мягкая, тестоватая. Случаются, разумеется, неравномерности и плотности, но не так, чтобы очень. Представляет собой этот яйцеобразный дермоид как правило однокамерную кисту. И что там у нас, в среднестатистическом не слишком интересном дермоиде? Волосы, кожное сало. Ну и бугор, представляющий главную часть опухоли. Вот в этом бугре могут таиться уже и зубки и кости, имеющие отдалённое сходство с фалангами пальцев… И дермоид среднестатистический как правило односторонний. Чаще всего справа. Но сегодня мы с Александром Вячеславовичем Денисовым оперировали необычайной красоты тератому. Это был двусторонний, дамы и господа, дермоид! Каждый с голову младенца. Плотные, бугристые! Слева было образование, описанное в литературе как чрезвычайная редкость! А именно – нечто, имеющее сходство с уродливым до безобразия чудо-эмбрионом. А справа имелось ещё реже описанное в той же литературе скопление, содержащее ткани хвостовой части зародыша, пищеварительных органов, почечной, печёночной, селезёночной и поджелудочной тканей, а также поперечно-полосатые мышцы! Бугры дермоидов были отменно васкуляризированы, рядом с кровеносными сосудами были проложены мощные нервные стволы, вентральные поверхности бугров были оплетены сосудами лимфатическими, как Сан-Франциско столбами с проводами! А стенка одного из дермоидов – так уже даже была воспалена. Потому что кончики пучка густых каштановых волос впились в противоположную стенку оболочки дермоида и оттуда, разумеется, попёрла грануляционная ткань. Не прооперируй я её сегодня, то… То давайте выпьем за чудо природы – за женщин! – предложил доцент Матвеев. – И пусть в них будет как можно меньше дерьма. А если уж оно в них есть, это дерьмо, то мы, мужчины, всегда могли оказать своевременную помощь по удалению оного из их чудесных организмов. И говоря о дерьме, я не всегда имею в виду дермоид!

Вряд ли в какой-нибудь другой компании такой тост, поднятый в день Восьмого марта, был бы дружно всеми поддержан.

Весь в мыле, злой и трезвый Панин явился к моменту, когда Поцелуева вовсю ворковала с Родиным, но до лобызаний взасос дело ещё не дошло.

– Криминальный септический аборт. Матку удаляли, – коротко и тихо кинул он Матвееву и Мальцевой. – Идиотки! Двадцать первый век, а они сами себя ковыряют и потом по углам сидят, пока к стенке не припрёт. – И громко обратившись к собравшимся, немного притихшим при появлении начмеда, сказал: – Дорогие дамы и господа! – Панин поднял услужливо наполненный Маргаритой Андреевной бокал шампанского. – Не буду оригинален – я хочу поднять этот бокал за наших красивых, очаровательных, умных женщин!

Через полчаса Панин вышел из-за стола, шепнув Мальцевой:

– Жду тебя в машине через пятнадцать минут.

В ресторан решили уже не заезжать. Смысл? Поесть – на вечеринке в изоляторе поели. Ехали молча. У них не было принято обсуждать, как это бывает у многих постоянных любовников предмет под названием: «А что ты сказал жене?» Семён Ильич ни разу за все многие годы их отношений не плакался Татьяне Георгиевне на Варю, не обсуждал с ней своих детей. Ничего такого. Он понимал, что Таньке ничего этого не надо, и не заставлял её изображать из себя всё понимающую. Потому что прекрасно отдавал себе отчёт в том, что Мальцева и «всё понимание» – это как огонь и вода. И в схватке «кто кого» победит всепожирающий огонь, потому как во́ды всепонимания достаточно быстро иссякают. А у неё хватало ума пресекать своё редкое любопытство. Поскольку частенько случается, что любовница, единожды совершив фатальную ошибку, из вежливости задав вопрос: «Как там твои дети?» – становится заложницей бесконечных излияний на тему этих самых детей и прочих бытовых побасёнок. Мужчины таким образом размывают традиционные границы семейственности, ощущая себя при этом законными магараджами при гареме. Мальцева и так знала более чем достаточно. Потому что уж слишком переплетены были их с Паниным жизни. С тех пор как дни рождения Панина тот стал справлять в ресторане, там иногда появлялись его подрастающие сыновья. На последнем старший так и вовсе был уже с женой. Варя всегда была – хоть к ране прикладывай. Не в смысле слащавости, а в своём бесконечном каком-то искреннем желании услужить всем, каждому и в первую очередь самому Семёну Ильичу. Мальцева, к слову, справляя свои дни рождения также в ресторане, каждый раз приглашала Панина с супругой. Но он ни разу с супругой не приходил, мерзавец! Так и сидели рядышком за столом, как муж и жена. Да и старые друзья-коллеги так их и воспринимали – как вполне устоявшуюся чету. Что-то во всём этом было… Что-то от двустороннего дермоида. На фоне криминального септического аборта. Мда… Почему Татьяна Георгиевна никогда раньше всерьёз об этом не задумывалась? Все расставлены по своим местам. Все давно привыкли к таковому положению вещей. Чего сейчас-то вдруг обострение? Чем оно нынче-то спровоцировано? Неужели же тем, что её какой-то мальчик не поздравил с глупым праздником? Из-за этого она мучается тем, чем никогда не мучалась прежде?

– Слушай, а что ты говоришь Варваре по поводу своих отлучек в немаловажные для семьи дни? – спросила Татьяна Георгиевна Семёна Ильича, когда он уже заруливал в арку её дома.

– Ты чего вдруг? – опешил Панин, чуть не врезавшись в полуночную даму с отчаянно залаявшей собачкой.

– Не знаю… Можешь считать, что мне стали небезразличны её чувства.

– С какого такого перепугу? Да и вообще, не будем о ерунде!

– Ничего себе ерунда. У вас с ней трое детей и одна внучка. Ты с ней без малого четверть века живёшь, последние десять с лишним лет регулярно отсутствуя четыре дня в году…

– Далеко не четыре! – перебил Семён Ильич с какой-то даже бравадой.

– Но эти-то, устоявшиеся в календарной незыблемости, четыре дня должны были даже такую святую юродивую, как твоя Варвара, насторожить. После первых лет пяти и она должна была бы связать, – хмыкнула Татьяна Георгиевна.

– Ну ты нашла тему!

Панин запарковался, заглушил двигатель.

– Идём? – ласково спросил он.

– В общем, ушёл от ответа.

– Сиди, я сейчас!

Семён Ильич вышел из машины, достал из багажника огромный букет цветов и только после этого подошёл к двери Татьяны Георгиевны и подал ей руку.

– Это вам, моя дорогая Татьяна Георгиевна! И это ещё не всё!

Ну понятно. Раз объёмных пакетов нет, значит, на сей раз ювелирные изделия.

Сегодня дежурила не старушка, имени которой не помнила Мальцева, а простоватый парень Саша сильно среднего возраста. Он, как и все отечественные «дормены», считал крепкий сон на посту вариантом нормы. И потому сильно не любил дежурств в праздники.

– О! Здрасьте, Татьяна Георгиевна! Хорошо, что вы меня застали! Я уже собирался снова обратно в каптёрку спать ложиться. Никакого покоя сегодня. Ходят и ходят в гости! Делать им нечего! Уже бы напились наконец и спали! Вот меня тут как раз минут пятнадцать назад дёрнули, так я чайку решил выпить. С праздником вас, Татьяна Георгиевна. Тут вам какой-то мужик ещё вечером припёр веник и плюшевого медведя. Забирайте… И вам здрасьте! – слегка насмешливо кивнул он Панину, как умеют кивать простоватые парни сильно среднего возраста серьёзным умным дядям такого же возраста в случае особо подходящего повода.

– И кто это тебя плюшевыми медведями одаривает, как малолетнюю? – язвительно осведомился Семён Ильич, когда за ними закрылись двери лифта.

– Не знаю.

– Я, кстати, твоего интерна по телефону разыскивал. Хотел его на удаление септической матки взять, чтобы учился. Начмед интерна разыскивал, охуеть! Да не через санитарок, а через старшую акушерку отделения, к которому интерн приписан. И знаешь, что мне сказала Марго? Что он на часок отлучился! Охуеть два раза! Ты не находишь?

– Сёма, прекрати! – сказала Татьяна Георгиевна, тиская плюшевого медведя. Хорошо хоть Панин так увлечён своим раздражением по поводу своей же собственной ревности, что не замечает её слишком довольного выражения лица. – У нас впереди праздничная ночь. Давай потратим её не на выяснение отношений, а на что-то более конструктивное!

В квартире Панин, как обычно, стремительно снял ботинки и пальто, развернувшись задом к портрету Матвея, и пронёсся в кухню. Пока Татьяна Георгиевна устраивала в больших вазах цветы, он сварил кофе и налил им по порции виски в её любимые толстостенные стаканы. Затем вытащил из своего букета один лиловый ирис и воткнув его в тоненькую стеклянную высокую рюмку, поставил в центр стола.

– О, сегодня кофе повышенной торжественности? – старательно подавляя иронию, поинтересовалась Мальцева.

– Да. Ты сегодня особенно прекрасна! Кстати, откуда у тебя эта юбка, я такую не помню…

– Ты с большей частью моего гардероба не знаком. В последнее время мы видимся всё чаще в униформе.

– Вот именно. Я хочу познакомиться со всем твоим гардеробом. Я прошу тебя, не язви. Потому что я хочу сделать тебе предложение. Сядь, пожалуйста, и молча пей свой кофе и своё виски. А я буду… – Панин выскочил из кухни в коридор и тут же внёсся обратно. – Вот, в кармане пальто забыл… Таня, я прошу тебя стать моей женой!

Семён Ильич в лучших мелодраматических традициях припал перед Татьяной Георгиевной на одно колено и протянул ей раскрытую коробочку с колечком.

И как на такое реагировать? Заржать в голос, в очередной раз оскорбляя человека если не в лучших, то уж во всяком случае не в самых худших чувствах? Строго сказать: «Прекратите клоунаду, Семён Ильич!» Или ехидно: «А Варенька в курсе, что её законный супружник своей полюбовнице предложение делать изволят?»

– Ладно, – сказала Мальцева, пригубив виски, прикурив сигарету и приняв у Панина из рук коробочку.

– Что значит «ладно»? – Он сел напротив и тоже приложился к стакану. С тоской глянув на сигареты – попытка бросить номер триста тридцать три.

– «Ладно» означает «поладили». Я согласна, Сёма, стать твоей женой.

– Правда?! – радостно воскликнул он.

– Правда! Рождение первой внучки – отличный повод порвать с женщиной, которой ты всю жизнь изменял.

– Тань, ну при чём здесь!.. Если бы ты раньше согласилась, то… – Он кивнул головой в сторону коридора.

– Я согласилась сейчас, – сказала Мальцева и надела на безымянный палец правой руки изящное золотое колечко с вполне приличным бриллиантом. Из тех, что «Сумки Биркин» ласково именуют «каратничек». – Когда ко мне переезжаешь?

– Мы будем жить у тебя? – недоумённо спросил Панин.

– А ты предлагаешь нам жить у вас? У Вари, конечно же, широкая юбка. Всем места хватит, но как-то это немного неудобно, ты не находишь?

У Семёна Ильича стало такое лицо, как у того самого простоватого отечественного дормена Саши, коему с какого-то перепугу предложили расшифровать абзац из учебника теоретической физики.

– Ну нет! – отмахнулся он спустя полминуты, и даже рассмеялся. – Мы сперва снимем квартиру, а потом и купим. Ещё лучше – построим дом. Наш дом.

– А чем тебя моя квартира не устраивает, пока суд да дело?

– Всем устраивает. Если ты снимешь со стены этот огромный портрет Матвея. Фотографии в рамочках можешь оставить.

– А чем тебе мешает этот портрет?

– Тань… Я всё прекрасно понимаю. Я уважал Матвея. Я уважал и уважаю твою любовь к нему. Но пока он тут, я буду чувствовать себя… Короче, трёхспальная кровать типа «Ленин с нами» – это, знаешь ли…

– Вы, Семён Ильич, порой кажетесь мне несколько непоследовательным. Вроде как уже давно должен был привыкнуть. Нас всё время трое. Ты, я и Варя. С той разницей, что Варя, в отличие от Матвея, вполне себе из плоти и крови, а вовсе не портрет. И супружеский долг ты пару раз в год наверняка исполняешь до сих пор… Как минимум из чувства, прости за тавтологию, долга. Я живу с живой Варей. Ты будешь жить с изображением давно покойного Матвея. В чём проблема-то?

– Ну что ты сравниваешь!

– Я не сравниваю, Панин. Я наглядно демонстрирую, насколько я уступчивее тебя. И что основное препятствие к нашему с тобой браку вовсе не портрет покойного Матвея или живая Варя, а то, Сёма, что ты так и не научился быть чуточку терпеливее, чуточку мудрее и любишь ты не столько меня, сколько свою любовь ко мне. Матвей любил меня. Я хочу выйти замуж за человека, который будет любить меня со всеми моими дермоидами! Со всеми моими портретами, со всей моей язвительностью и со всей моей любовью к плюшевым медведям от малолеток и со всеми моими юбками! – последнее она чуть не прокричала и по щекам у неё покатились слёзы…

Панин подошёл к ней, присел на корточки и, взяв за щиколотки своими крепкими большими ручищами, тихо и нежно сказал:

– Именно на этом месте нас сегодня прервали… Кстати, о юбках. Тань, как ни прекрасна твоя юбка, может быть, ты сейчас не будешь за ней прятаться?