Закат

Мы любим ходить в кино. Всегда любили. Но сегодня вечером перед нами возникла дилемма. Мы пересмотрели все жестокие фильмы, которые Пенни любит больше всего, поэтому мы собираемся с духом, чтобы выйти за пределы своего домашнего уюта и попробовать что-то другое. Может, комедию посмотреть. Я листаю газету. «Как насчет того, чтобы посмотреть «Пока не сыграл в ящик» – в «Сенчури»? С Джеком Николсоном и Морганом Фрименом?»

Она хмурится: ну, может быть.

На дворе Рождество 2007 года.

«Пока не сыграл в ящик» оказывается чем угодно, но только не комедией. Это фильм о летальности. Двое мужчин, чьи роли исполняют Николсон и Фримен, неизлечимо больные раком, решают провести остаток дней, совершая забавные, сумасшедшие поступки, которые они всегда хотели совершить, чтобы выжать максимум из того времени, которое осталось у них, перед тем как сыграть в ящик. Спустя час после того, как начался фильм, в зале не раздался ни один смешок.

Я нашел много странных, тревожащих параллелей между этим фильмом и моей жизнью. Во-первых, Николсон всегда заставляет меня вспоминать другой фильм – «Пролетая над гнездом кукушки», который, в свою очередь, заставляет меня задуматься о Кене Кизи, а это переносит меня в то время, когда я учился в Орегонском университете. Во-вторых, в числе самых первых дел в списке обреченного персонажа Николсона числится посещение Гималаев, что переносит меня в Непал.

Кроме всего прочего, персонаж Николсона прибегает к услугам личного помощника – своего рода суррогатного сына, – которого зовут Мэтью. Он даже немного похож на моего сына. Та же нечесаная козлиная бородка.

Когда фильм заканчивается, когда в зале вспыхивает освещение, мы с Пенни с облегчением встаем, чтобы вернуться в яркий свет реальной жизни. Кинотеатр – новый колосс с шестнадцатью экранами в сердце города Катидрал-Сити, расположенного рядом с Палм-Спрингс. Теперь мы проводим здесь бо́льшую часть зимы, укрываясь от холодных орегонских дождей. Выходя через вестибюль, ожидая, когда глаза привыкнут к яркому свету, мы замечаем два знакомых лица. Вначале мы никак не можем определить, кому они принадлежат. Перед нами все еще маячат Николсон с Фрименом. Но эти лица не менее знакомы – и не менее знамениты. Теперь до нас доходит. Это Билл и Уоррен. Гейтс и Баффет.

Мы подходим к ним.

Ни одного из них нельзя назвать нашим близким другом, но мы встречались с ними несколько раз на социальных мероприятиях и конференциях. У нас общие цели, общие интересы, несколько общих знакомых. «Кто бы мог подумать, что встречу вас здесь!» – говорю я. И тут же съеживаюсь. Неужели я действительно только что произнес такое? Неужели я все еще стесняюсь и неловко себя чувствую в присутствии знаменитостей?

«Я только что подумал о тебе», – говорит один из них.

Мы пожимаем руки всем вокруг и говорим главным образом о Палм-Спрингс. Не правда ли, премиленькое местечко? Разве не замечательно выбраться сюда из холода? Говорим о семьях, бизнесе, спорте. Я слышу, как за моей спиной шепчут: «Эй, взгляни, Баффет и Гейтс, а этот с ними кто?»

Я улыбаюсь. Как и должно быть.

Не могу не сделать несколько быстрых арифметических действий в уме. На данный момент я стою 10 миллиардов долларов, а каждый из этих людей стоит в пять или шесть раз дороже. Веди меня от нереального к реальному.

Пенни спрашивает, понравился ли им фильм. Да, говорят они, глядя на свои ботинки, хотя сюжет немного удручающий. А что у вас в списке того, что надо успеть сделать, прежде чем сыграть в ящик? Я чуть было не спрашиваю их, но не делаю этого. Гейтс и Баффет, похоже, сделали все, чего когда-либо хотели сделать в этой жизни. Уж точно у них нет такого списка.

Что заставляет меня спросить себя самого: а у тебя есть?

Дома Пенни принимается за свое вязание, а я наливаю себе бокал вина. Я вытаскиваю свой желтый блокнот, чтобы свериться со своими заметками и списками дел на завтрашний день. Впервые за долгое время… там пусто.

Мы сидим и смотрим одиннадцатичасовые новости по телевизору, но в мыслях я далеко, очень далеко. Витаю, переношусь во времени. Чувство, ставшее знакомым в последнее время.

Я склонен проводить долгие часы, мысленно погружаясь в детство. По какой-то причине я много думаю о своем деде Бампе Найте. У него ничего не было, больше, чем ничего. И все же ему удалось сэкономить, наскрести денег и купить новехонькую фордовскую модель «Т», в которой он перевез жену и пятерых детей из Виннебаго, Миннесота, до самого Колорадо, а оттуда до Орегона. Он рассказывал мне, что не стал заморачиваться, чтобы получить водительские права. Просто сел и поехал. Спускаясь со Скалистых гор в своей тарахтящей, содрогающейся на ухабах «жестянке», он постоянно ругал ее: «Тпру, ТПРУ, сучье вымя!»

Я слышал эту историю так много раз от него, от тетушек и дядюшек, кузин и кузенов, что мне казалось, будто я и сам был там. В каком-то смысле я действительно был там.

Позже Бамп приобрел пикап, и он обожал сажать нас, своих внуков, в кузов и отвозить нас в город, куда он отправлялся по делам. По дороге он всегда останавливался у пекарни и булочной в местечке Сатерлин, где покупал нам по дюжине глазированных пончиков – каждому. Мне достаточно лишь поднять глаза и посмотреть на голубое небо или на белый потолок (на любой пустой экран), и я уже вижу, как, свесив свои босые ноги с плоского кузова его грузовичка и чувствуя, как свежий ветер, пахнущий зеленью, ласкает мое лицо, облизываю глазурь с горячего пончика. Смог бы я так рисковать, отваживаться на такое, ходить по лезвию предпринимательства, острому как бритва, балансируя между безопасностью и катастрофой, если бы во мне с раннего детства не было заложено это блаженное чувство защищенности и довольства? Не думаю.

Спустя сорок лет я ушел с поста главного управляющего и президента компании «Найк», оставляя ее, как думаю, в хороших руках и, уверен, в хорошем положении. Объем продаж в предыдущем, 2006 году достиг 16 миллиардов долларов (у «Адидас» этот показатель равнялся 10 миллиардам, но кто считает?). Наши обувь и одежда продаются в пяти тысячах магазинов по всему миру, и у нас работают десять тысяч сотрудников. Только в нашем китайском бизнесе в Шанхае заняты 700 человек (и Китай, наш второй по величине рынок, является крупнейшим производителем обуви. Полагаю, наша поездка 1980 года полностью окупилась).

Пять тысяч сотрудников нашей мировой штаб-квартиры в Бивертоне размещаются в Эдемском университетском кампусе, на покрытых лесами двухстах акрах девственной природы, пронизанных бурными потоками и усеянных идеально чистыми полями для игры в мяч. Здания названы в честь мужчин и женщин, которые дали нам не только свое имя, которые не только помогли нам продвигать свою продукцию на рынке. Джоан Бенуа Самуэльсон, Кен Гриффи-младший, Миа Хэмм, Тайгер Вудс, Дэн Фоутс, Джерри Райс, Стив Префонтейн – они помогли нам приобрести свою индивидуальность, свою самобытность.

В качестве председателя правления я по-прежнему провожу большинство дней у себя в офисе. Я смотрю на все эти здания вокруг себя и не вижу зданий. Я вижу храмы. Каждое здание – храм, если вы делаете его таковым. Я часто вспоминаю то знаковое путешествие, которое я совершил в возрасте 24 лет. Я вспоминаю, как стоял высоко над Афинами, пристально вглядываясь в Парфенон, и постоянно испытываю ощущение, что время как бы сворачивается, накладывается само на себя.

Меж зданий кампуса, вдоль дорожек университетского городка висят огромные баннеры: фотографии суператлетов, сделанные во время их выступлений, легенд, гигантов и титанов, которые подняли «Найк» на высоту, которая превзошла уровень просто бренда.

Джордан.

Кобе.

Тайгер.

Вновь не могу не вспомнить свое кругосветное путешествие.

Река Иордан.

Мистический Кобе, Япония.

Первая встреча в «Оницуке», на которой умолял дирекцию компании дать мне право продавать кроссовки «Тайгер»…

Может ли все это быть совпадением?

Думаю о бесчисленных офисах «Найка» по всему миру. И у каждого, независимо от того, в какой стране он находится, номер телефона заканчивается на 6453 – буквы, расположенные рядом с цифрами, на наборном диске складывались в слово «Nike». По чистой случайности, если прочитать эти цифры справа налево, получается лучший результат, с которым Пре пробежал дистанцию в одну милю, – с точностью до десятых долей секунды: 3:54,6.

Говорю: по чистой случайности, но так ли это? Могу ли я думать, что некоторые совпадения больше, чем совпадения? Буду ли я прощен за то, что думал или надеялся, что Вселенная или некий управляющий мною дьявол подталкивают меня, нашептывают мне? Или просто играют со мной? Может ли это быть действительно ничем, кроме как везучей географической случайностью, – обнаружение древнейшей пары обуви за всю историю археологии – сандалий, которым больше девяти тысяч лет… в одной из пещер в Орегоне?

Можно ли утверждать, что нет ничего странного в том, что сандалии были найдены в 1938 году, когда я родился?

Я всегда испытываю острые ощущения, прилив адреналина, когда проезжаю пересечение двух главных улиц кампуса, каждая из которых названа именем одного из отцов-основателей «Найка». Весь день, каждый день охранник у главных ворот дает одни и те же разъяснения посетителям, как проехать. Для того чтобы попасть туда, куда вы хотите, поезжайте по Бауэрман-драйв до пересечения с Дел-Хэйес-вей… Мне также доставляет огромное удовольствие прогулка мимо оазиса в центре кампуса – мимо японских садов «Ниссо Иваи». С одной стороны, наш кампус – это топографическая карта истории и развития «Найка», с другой – диорама моей жизни. Ну, а с еще одной стороны – это живое, дышащее выражение ценнейшей человеческой эмоции, возможно, самой жизненно важной из всех после любви. Благодарности.

Самые молодые сотрудники компании «Найк», похоже, испытывают ее. С лихвой. Их глубоко волнуют имена, которыми названы улицы и здания, как и давно минувшие дни. Как Мэтью, просивший рассказать ему на ночь какую-нибудь историю, они настойчиво просят поведать им о прошлом. Они всякий раз переполняют конференц-зал, когда приезжают Вуделл или Джонсон. Они даже организовали дискуссионную группу, неформальный мозговой танк, для того чтобы сохранить первоначальный дух новаторства. Они называют себя Духом 1972 года, что греет мое сердце. Но в компании чтут историю не только молодые люди. Я вспоминаю июль 2005 года. В разгар какого-то мероприятия, не могу сказать точно какого, Леброн Джеймс просит меня конфиденциально с ним переговорить:

«Можете уделить мне минуту, Фил?»

«Разумеется».

«Когда я впервые подписал с вами спонсорский контракт, – говорит он, – я мало что знал об истории «Найка». Поэтому я восполнял пробел, читая».

«Да?»

«Вы – основатель».

«Ну. Со-основатель. Да. Это удивляят многих».

«И «Найк» родился в 1972-м».

«Ну. Родился?.. Да. Полагаю, что так».

«Отлично. Поэтому я пошел к своему ювелиру и попросил его мастеров отыскать мне часы «Ролекс» выпуска 1972 года».

Он вручает мне часы. На них гравировка: «С благодарностью за то, что дали мне шанс».

Как обычно, я ничего не говорю. Я не знаю, что сказать.

Только шансом это назвать было нельзя. Он был довольно близок к тому, чтобы стать настоящей звездой. Но относительно предоставления шансов людям – он был прав. Можно, пожалуй, сказать, в этом и была соль.

Иду на кухню и наливаю еще один бокал вина. Вернувшись к своему креслу, какое-то время наблюдаю, как вяжет Пенни, и на меня со все ускоряющейся быстротой, хаотично, наскакивая друг на друга, начинают набегать мысленные образы. Впечатление такое, будто я стараюсь вышить узор из этих воспоминаний.

Я вижу Пита Сампраса, сокрушающего всех своих противников на одном из своих Уимблдонских турниров. После того как он зарабатывает окончательные очки, он бросает свою ракетку на трибуны – мне! (Она пролетает надо мной и поражает зрителя, сидевшего за мной, который, естественно, подает в суд.)

Вижу главного соперника Пита – Андре Агасси, несеянного игрока, как он выигрывает Открытый чемпионат США по теннису и подходит ко мне после финального сета весь в слезах: «Мы сделали это, Фил!»

Мы?

Я улыбаюсь, когда Тайгер в Огасте – или это было в Сент-Эндрюсе? – делает своей клюшкой завершающий катящий удар на грине. Он обнимает меня – и задерживает в своих объятиях несколько дольше, чем я ожидал.

Я перебираю в памяти многие частные, интимные моменты, которые делил с ним, Бо Джексоном, Майклом Джорданом.

Остановившись в доме Майкла в Чикаго, я поднимаю трубку телефона, стоящего рядом с постелью в комнате для гостей, и вдруг слышу из аппарата голос: Могу ли я чем-нибудь помочь? Это обслуживание по вызову. Настоящее, круглосуточное обслуживание, как в гостиничном номере, типа «чего вашей душе угодно».

Я вешаю трубку, забыв закрыть рот.

Они все мне как сыновья, как братья – моя семья. Не меньше. Когда умирает отец Тайгера, Эрл, церковь в Канзасе вмещает в себя меньше сотни людей, и мне оказывается честь быть среди приглашенных. Когда убивают отца Джордана, я лечу в Северную Каролину на похороны и обнаруживаю, что для меня зарезервировано место в первом ряду. Все это, разумеется, возвращают мои раздумья к Мэтью.

Я думаю о его долгом, сложном поиске смысла жизни, своей индивидуальности. Меня. Его поиск часто выглядел таким знакомым, хотя Мэтью не хватало моей удачи или моей способности сосредоточить внимание. И моего чувства неуверенности, незащищенности. Возможно, если бы он обладал большей неуверенностью, незащищенностью…

Весь в стремлении найти себя, он бросил колледж. Он экспериментировал, баловался, бунтовал, спорил, убегал. Ничто не помогало. Затем, наконец, в 2000 году, казалось, он был рад стать мужем, отцом, филантропом. Он был вовлечен в работу с Mi casa, su casa («Мой дом – твой дом» (исп.). Прим. пер.), благотворительным фондом, который занимался строительством сиротского дома в Сальвадоре. Во время одной из своих поездок туда, после нескольких тяжелых, но приносивших удовлетворение дней работы, он сделал перерыв. Отправился с двумя друзьями на глубоководное озеро Илопанго нырять с аквалангом.

По какой-то причине он решил проверить, как глубоко он может нырнуть. Решил пойти на такой риск, на который даже его отец, известный своим пристрастием к риску, никогда бы не решился.

Что-то пошло не так. На глубине 150 футов мой сын потерял сознание. Если бы мне пришлось думать о пережитых Мэтью последних моментах его жизни, как он боролся, чтобы ему хватило воздуха, я полагаю, мне удалось бы почти в точности представить, что он испытал. После того как я, бегая на тренировках и соревнованиях, отмерил тысячи миль, мне знакомо чувство, которое возникает во время борьбы за каждый следующий вздох. Но я не позволю своему воображению заходить так далеко. Никогда.

Тем не менее я разговаривал с его двумя друзьями, которые были с ним в той поездке. Я прочитал все, что только смог найти, про несчастные случаи во время погружений. Я узнал, что, когда что-то идет не так, аквалангист ощущает нечто, что носит название «эффекта мартини». Он думает, что все в порядке. И даже лучше. Он ощущает эйфорию. Наверное, это и произошло с Мэтью, говорю я себе, потому что в последнюю секунду он вытащил изо рта дыхательную трубку. Я предпочитаю верить в сценарий с эйфорией, чтобы думать, что мой сын не страдал в конце. Что мой сын был счастлив. Я предпочитаю так думать, потому что это единственный способ для меня продолжать жить.

Мы с Пенни были в кино, когда узнали об этом. Мы пошли на пятичасовой сеанс, на котором демонстрировался «Шрек-2». В середине фильма мы обернулись и увидели Трэвиса, стоящего в проходе. Трэвис. Трэвис?

Он шептал нам из темноты: «Вам надо пройти со мной, ребята».

Мы прошли по проходу между рядами на выход из зала кинотеатра, из темноты на свет. Когда мы вышли, он сказал: «Мне только что позвонили из Сальвадора…»

Пенни упала на пол. Трэвис помог ей подняться. Он обнял ее рукой, а я побрел, пошатываясь, в конец коридора, с глазами, полными слез. Помню, как в моей голове непроизвольно повторялась непрошенная фраза, будто строфа из какого-то стихотворения: «Вот как оно заканчивается» (это строчка из популярной песни The Way it Ends американского актера и исполнителя Ландона Пигга. – Прим. пер.).

На следующее утро эта новость звучала повсюду. Везде, в Интернете, по радио, а газетах, по телевидению раструбили голые факты. Мы с Пенни опустили жалюзи на окнах, заперли двери, отрезали себя от внешнего мира. Но не прежде, чем наша племянница Бритни переехала к нам. До сих пор думаю, что она спасла нам жизнь.

Все спортсмены, имевшие контракты с «Найком», писали письма, посылали сообщения по электронной почте, звонили. Все до единого. Но первым был Тайгер (Вудс. – Прим. пер.). Он позвонил в 7.30 утра. Никогда, никогда не забуду. И никому не позволю сказать что-либо плохое о Тайгере в моем присутствии.

Еще один ранний звонок поступил от Альберто Салазара, всегда яростно боровшегося в забегах на длинных дистанциях и победившего в кроссовках «Найк» в трех нью-йоркских марафонах подряд. Всегда буду любить его за многое, но больше всего за выражение им сочувствия в тот день.

Теперь он тренер, и недавно он привозил нескольких своих бегунов в Бивертон. Они проводили легкую разминку посреди поля имени Роналду, когда кто-то из них оглянулся и увидел, что Альберто лежит на земле, хватая воздух ртом. Сердечный приступ. Он находился в состоянии клинической смерти на протяжении четырнадцати минут, пока санитары не откачали и быстро не увезли его в больницу Сент-Винсент.

Я хорошо знал эту больницу. В ней родился мой сын Трэвис, в ней скончалась моя мать, через двадцать семь лет после моего отца. За полгода до его смерти я смог взять отца с собой в большое путешествие, чтобы разрешить наконец извечный вопрос, гордится ли он, и доказать ему, что я горжусь им. Мы объехали с ним весь мир, видели «Найк» в каждой стране, которую посетили, и каждый раз, когда он видел «свуш», в его глазах появлялся блеск. Боль, вызываемая его нетерпимостью, враждебностью к моей Безумной идее, угасла. Давно пропала. Но не память о ней.

Отцы и дети. Всегда было одно и то же, испокон веков. «Папа, – признался мне однажды Арнольд Палмер на турнире по гольфу «Мастерс», – делал все, чтобы отвадить меня от того, чтобы я стал профессиональным игроком в гольф».

Я улыбнулся: «Не может быть!»

Во время посещения Альберто, входя в фойе больницы Сент-Винсент, меня охватило чувство, будто я увидел своих родителей. Я явственно ощутил их присутствие рядом со мной, будто они касались моего локтя, дышали мне над ухом. Полагаю, у нас были напряженные отношения. Но как это бывает с айсбергом, все скрывалось под водой. В их доме по Клейборн-стрит напряжение было скрыто, там почти всегда преобладали спокойствие и благоразумие из-за того, что они любили нас. О любви не говорили, ее не показывали, но она там была всегда. Я с сестрами вырос, зная, что оба родителя, как бы они не отличались друг от друга, заботились о нас. Это то, что они оставили нам в наследство. В этом их окончательная победа.

Я прошел в кардиологическое отделение, увидел знакомую вывеску на двери: «Не входить». Я проскользнул мимо таблички, вошел в дверь, миновал коридор и нашел палату, в которой лежал Альберто. Он приподнял голову с подушки и смог изобразить страдальческую улыбку. Я потрепал его по руке, и мы хорошо пообщались. Затем я заметил, что он стал замирать. «До скорого», – сказал я. Он резко поднял руку и схватил ею мою. «Если что-то случится со мной, – сказал он, – обещай, что ты позаботишься о Галене».

Его спортсмене, которого он тренировал. Кто был для него как сын.

Я понял это. О, как же хорошо я это понял.

«Разумеется, – сказал я, – разумеется. Гален. Считай, что это сделано».

Я вышел из палаты, едва слыша пульсирующие звуки, которые издавали медицинские аппараты, смех медсестер, стоны пациента в конце коридора. Я думал о фразе: «Это просто бизнес». Никогда не бывает просто бизнеса. И никогда не будет. Если же он действительно станет просто бизнесом, это будет означать, что бизнес очень плохой.

«Пора спать», – говорит Пенни, убирая свое вязание. – «Да», – говорю я ей. – «Буду через минуту».

Продолжаю думать об одной фразе в фильме «Пока не сыграл в ящик». «Каждый судит о себе по людям, которые судят о себе, примеряясь к нему». Я забыл, кто это произнес, Николсон или Фримен (это сказал Морган Фримен. – Прим. пер.). Но сказано так верно, так удивительно верно. С этой мыслью переношусь в Токио, в штаб-квартиру «Ниссо». Не так давно я вновь был там. Позвонил телефон. «Вас», – сказала секретарь в приемной, передавая мне трубку. «Меня?» Звонил Майкл Джонсон, трехкратный золотой медалист, обладатель мирового рекорда в беге на 200 и 400 метров. Все эти победы были завоеваны в наших шиповках. Он случайно оказался в Токио, сказал он, и услышал, я тоже здесь. «Не хотите вместе пообедать?» – спросил он.

Я был польщен. Но сказал, что не могу. «Ниссо» устраивала в мою честь банкет. Я пригласил его прийти. Спустя несколько часов мы сидели вместе на полу перед столиком, уставленным плошками с сябу-сябу (тонко нарезанной говядиной, курицей или морепродуктами, которые опускают в кипящую воду и едят с соевым творогом и овощами, макая в кунжутный соус; образовавшийся после варки в котле бульон съедают в конце с рисом или лапшой. – Прим. пер.), провозглашая тосты в честь друг друга и чокаясь чашками с саке. Мы смеялись, подбадривали друг друга, чокались, и что-то между нами произошло, то, что возникает между мной и большинством спортсменов, с которыми я работаю. Некий дух взаимного расположения, товарищества, своего рода взаимной связи. Это длится недолго, но происходит почти всегда, и я знаю, что это часть того, чего я искал, когда отправлялся в свое кругосветное путешествие в 1962 году.

Изучение самих себя – это забвение самих себя. Mi casa, su casa.

Единение – каким-то способом, в каком-то виде, в какой-то форме – это то, чего искал каждый, кого я когда-либо встречал.

Я вспоминаю о тех, кто не дожил до этого времени. Бауэрман скончался в канун Рождества, в 1999 году, в Фоссиле. Он вернулся в свой родной город, как мы всегда подозревали, что это рано или поздно случится. Дом на вершине горы, над университетским кампусом, по-прежнему принадлежал ему, но он решил съехать, перебравшись с миссис Бауэрман в дом для престарелых в Фоссиле. Ему надо было оказаться там, где он начинал, – говорил ли он кому-либо об этом? Или же я представляю в своем воображении, как он бормочет это про себя?

Помню, когда я был на втором курсе, у нас намечались соревнования с командой университета в Пулмане, штат Вашингтон, и Бауэрман заставил водителя автобуса изменить маршрут и проехать через Фоссил, чтобы показать нам город. Я сразу же вспомнил об этом сентиментальном крюке, когда услышал, что Бауэрман слег и уже не смог подняться с постели.

Позвонил Джакуа. Я читал газету, рождественская елка мигала, мигала, мигала. Вам всегда запоминаются самые странные мелочи в такие моменты. Задыхаясь, я сказал в трубку: «Мне придется перезвонить вам». Затем я поднялся в свой уголок. Выключил все лампы. С закрытыми глазами я стал припоминать миллионы различных моментов, включая давнишний обед в гостинице «Космополитен».

Договорились?

Договорились.

Прошел час, прежде чем я смог спуститься вниз. В какой-то момент в ту ночь я перестал расходовать салфетки «Клинекс» и заменил их полотенцем, повесив его себе на плечо. Прием, которому обучил меня другой любимый тренер – Джон Томпсон.

Штрассер умер тоже неожиданно. Инфаркт, 1993 год. Он был так молод, это была трагедия, которая усугублялась тем, что произошла она после того, как мы поссорились. Штрассер сыграл важную роль в подписании спонсорского контракта с Джорданом, в создании бренда «Джордан», увязав его с изобретенными Руди подошвами на «воздушной подушке». Модель «Эйр Джордан» изменила «Найк», подняла нас на новый уровень, а затем еще выше, но она также изменила и Штрассера. Он решил, что больше не должен получать указания от кого бы то ни было, включая меня. Особенно от меня. У нас пошли стычки, их стало слишком много, и он уволился.

Было бы еще хорошо, если бы он просто уволился. Но он пошел работать в «Адидас». Невыносимое предательство. Его я так и не простил (хотя недавно с радостью, гордостью принял на работу его дочь, Эйвери. Ей двадцать два года, и она работает в отделе специальных мероприятий. Говорят, она преуспевает в своем деле. Это настоящее благословение и радость – видеть ее имя в справочнике сотрудников компании). Жаль, что мы не помирились перед тем, как он умер, но не знаю, возможно ли это было. Мы оба были рождены, чтобы соревноваться, и мы оба не умели прощать. И для обоих измена была сильнодействующим криптонитом (вымышленный химический элемент из комиксов о Супермене; якобы может лишить героя сил и даже убить его. В американском разговорном языке используется как аналог выражения «ахиллесова пята». – Прим. пер.).

Такое же чувство предательства я ощутил, когда на «Найк» обрушилась лавина обвинений в связи с условиями на наших заокеанских фабриках – так называемое расследование на предмет использования кабального, потогонного труда. Когда бы репортеры ни сообщали о том, что на какой-то фабрике существуют неудовлетворительные условия, они никогда не упоминали, насколько условия работы улучшились по сравнению с тем первым днем, когда она стала работать на нас. Они никогда не упоминали, сколько сил было потрачено нами и нашими заводскими партнерами на то, чтобы улучшить условия труда, сделать их безопаснее и чище. Они никогда не упоминали, что эти фабрики не были нашими, что мы были только арендаторами, причем не единственными. Они просто копали и докопались до рабочего с жалобами на условия, использовали этого рабочего, чтобы очернить нас и только нас, зная, что наше имя вызовет максимальную сенсацию.

Разумеется, мой подход к разрешению кризиса только усугубил ситуацию. Разгневанный, уязвленный, я часто реагировал самодовольно, раздражительно, разъяренно. В определенный момент я почувствовал, что моя реакция вредоносна, контрпродуктивна, но я не мог остановиться. Непросто оставаться уравновешенным, когда однажды просыпаешься, думая, что ты создаешь рабочие места, помогаешь бедным странам модернизировать промышленность, а спортсменам – добиваться великих достижений, и видишь, что твое чучело сжигается напротив флагманского магазина твоей компании в родном городе.

Компания отреагировала так же, как и я. Эмоционально. Всех шатало. До позднего вечера во всех окнах штаб-квартиры в Бивертоне горел свет, а во всех комнатах для переговоров и офисах шли самокритичные обсуждения наших действий. Хотя мы и понимали, что значительная часть критики в наш адрес несправедлива, что «Найк» был символом, скорее козлом отпущения, нежели настоящим виновником, все это не имело отношения к делу. Мы должны были признать: мы могли бы действовать лучше.

Мы сказали себе: мы должны действовать лучше. Затем сказали миру: ну, смотрите. Мы превратим наши фабрики в блестящие примеры.

И превратили. За десять лет, прошедших после появления дурных заголовков и сенсационных разоблачений, мы смогли воспользоваться кризисом, чтобы изобрести заново всю компанию. Например, худшее, что было в обувной фабрике, – это резиновый цех, где соединяются верх и подошвы обуви. Испарения там удушающие, токсичные, канцерогенные. Поэтому мы изобрели связующее вещество на основе воды, которое не выделяет никаких испарений, устранив, таким образом, 97 процентов канцерогенных веществ, содержащихся в воздухе. Затем мы передали это изобретение нашим конкурентам, всем, кому оно требовалось. Все взяли. Почти все теперь используют его. Это лишь один из многих, очень многих примеров.

Мы превратились из мишени у реформаторов в доминирующего игрока во всем фабричном реформаторском движении. Сегодня фабрики, выпускающие нашу продукцию, среди лучших в мире. Представитель Организации Объединенных Наций недавно сказал следующее: «Найк» – это золотой стандарт, с которым мы сравниваем все фабрики одежды».

Из кризиса, связанного с кабальным производством на потогонной основе, с нашей помощью родился проект под названием «Девичий эффект» – широкая программа компании «Найк», направленная на то, чтобы положить конец нищете в самых мрачных уголках земного шара. Вместе с ООН и другими корпоративными и государственными партнерами программа «Девичий эффект» расходует десятки миллионов долларов, проводя разумную, глобальную кампанию, направленную на то, чтобы девочки-подростки (в развивающихся странах Африки. – Прим. пер.) могли получить образование, наладить связь друг с другом и воспрянуть духом. Экономисты, социологи, не говоря уже о наших собственных сердцах, свидетельствуют, что молодые девушки экономически самые уязвимые, хотя относятся к такой категории населения, которая жизненно важна и демографически незаменима. Поэтому оказание помощи им помогает всем. Стремится ли программа «Девичий эффект» к тому, чтобы положить конец детским бракам в Эфиопии, создать безопасную среду для девочек-подростков в Нигерии или выпускать журнал или радиопередачи с мощным, вдохновляющим призывом к молодым руандийкам, она вносит изменения в миллионы жизней, и моими наилучшими днями недели, месяца или года становятся те, когда я получаю яркие отчеты с линии фронта, где ведется такая борьба.

Я готов был бы сделать все, что угодно, лишь бы вернуться назад, чтобы принять много иных решений, которые позволили бы или не позволили избежать кризиса с «потогонным производством». Но не могу отрицать и того, что этот кризис привел к чудесным изменениям как внутри, так и за пределами «Найка». За это я должен быть благодарен ему.

Разумеется, вопрос о заработной плате всегда будет стоять. Зарплата рабочего на фабрике в третьем мире для американцев выглядит невероятно низкой, и я это понимаю. И все же мы должны действовать в рамках ограничений и структур каждой страны, каждой экономики; мы просто не можем платить столько, сколько пожелаем. В одной стране, которую я не стану называть, когда мы попытались поднять уровень зарплаты, нас вызвали на ковер, в кабинет высшего правительственного чиновника, который приказал нам не делать этого. Мы разрушаем экономическую систему всей страны, сказал он. Это неправильно, настаивал он, и недопустимо, когда рабочий на обувной фабрике получает больше, чем врач.

Перемены никогда не происходят так быстро, как мы хотели бы.

Я постоянно думаю о нищете, которую видел, путешествуя по миру в 1960-е годы. Тогда я знал, что единственным ответом такой нищете могут быть рабочие места начального уровня. Большое число таких мест. Это не я вывел такую формулу. Я слышал ее от всех профессоров экономических наук, которые мне преподавали и в Орегонском университете, и в Стэнфорде, и все, что я потом видел и о чем читал, подтверждало ее. Международная торговля всегда, всегда выгодна для обеих торгующих стран.

Еще я часто слышал от тех же профессоров старое изречение: «Если товары не пересекают международные границы, их пересекут солдаты». (Мудрое замечание великого французского экономиста Фредерика Бастиа полностью звучит так: «Если границы не пересекают товары, их рано или поздно пересекут солдаты». – Прим. пер.) Хотя я прославился тем, что называл бизнес войной без пуль, он на самом деле является замечательным оплотом против войны.

Торговля – это путь к сосуществованию, сотрудничеству. Мирная жизнь подпитывается процветанием. Вот почему, как бы меня ни преследовали призраки вьетнамской войны, я всегда клялся, что однажды у «Найка» будет фабрика в Сайгоне или рядом с ним. (После бегства американского посольства и капитуляции Южного Вьетнама 30 апреля 1975 г. Сайгон был переименован и уже 40 лет носит название в честь первого президента страны – Хошимин. – Прим. пер.)

К 1997 году их у нас было четыре.

Я был горд. И когда я узнал, что нас будут чествовать и поздравлять от имени вьетнамского правительства, как один из пяти ведущих рычагов, способствующих притоку иностранной валюты, я подумал, что просто обязан посетить эту страну. Какая мучительная поездка. Не знаю, был ли я способен оценить всю глубину своей ненависти к войне во Вьетнаме до тех пор, пока я не вернулся спустя двадцать пять лет после того, как воцарился мир, до тех пор, пока я не взялся за руки с нашими бывшими противниками. В какой-то момент мои хозяева любезно поинтересовались, что бы они могли сделать для меня, что сделало бы мою поездку особенной или запоминающейся. Я ощутил комок в горле. Я не хотел бы утруждать их, сказал я. Но они настаивали.

ПЕРЕМЕНЫ НИКОГДА НЕ ПРОИСХОДЯТ ТАК БЫСТРО, КАК МЫ ХОТЕЛИ БЫ.

«О’кей, – сказал я, – о’кей, я хотел бы встретиться с восьмидесятишестилетним генералом Во Нгуен Зяп, вьетнамским Макартуром, человеком, который без посторонней помощи разгромил японцев, французов, американцев и китайцев».

Мои хозяева молча уставились на меня, не скрывая удивления. Они медленно поднялись со своих мест, извинились и отошли в сторонку, где стали совещаться на безумно быстром вьетнамском языке. Спустя пять минут они подошли. Завтра, сказали они. Часовая встреча.

Я низко поклонился. А затем стал считать минуты, оставшиеся до знаменательной встречи. Первое, что бросилось мне в глаза, когда генерал Зяп вошел в комнату, был его рост. Этот блестящий воин, гениальный тактик, организовавший наступление Тет («Новогоднее» наступление 1968 года против полумиллионной американской армии. – Прим. пер.), спланировавший многокилометровые туннели под землей, этот гигант истории не доходил мне до плеч. В нем, возможно, было пять футов и четыре дюйма (1 м 62 см. – Прим. пер.).

И скромный. У Зап не было курительной трубки, сделанной из кочерыжки кукурузного початка (фамилия генерала – Во, а Нгуен Зяп – имя, поэтому Фил Найт ошибается, называя его «генералом Зяп». Это все равно что называть его любимого генерала Макартура «генералом Дугласом». – Прим. пер.).

Помню, на нем был темный деловой костюм, как у меня. Помню, что он улыбался так же, как и я, – застенчиво, неуверенно. Но в нем чувствовалось пристальное напряжение. Я уже замечал этот сверкающий отблеск уверенности в глазах великих тренеров и великих деловых лидеров, элиты из элит. Никогда не видел его в зеркале.

Он знал, что у меня есть вопросы. И ждал, когда я начну их задавать.

Я просто спросил: «Как вам удалось это сделать?»

Мне показалось, что уголки его рта дрогнули. Улыбка? Возможно. Он задумался. Надолго. «Я был, – сказал он, – профессором джунглей».

Мысли об Азии всегда приводят меня к «Ниссо». Где бы мы оказались, не будь «Ниссо» и без бывшего главного исполнительного директора и председателя правления «Ниссо» Масуро Хаями. Я довольно хорошо узнал его после того, как «Найк» стала публичной компанией. Между нами не могла не установиться прочная связь: я был его самым прибыльным клиентом и самым усердным учеником. А он, возможно, был самым мудрым человеком из всех, кого я знал. В отличие от других мудрецов, он получал глубочайшее умиротворение от своей мудрости. Это умиротворение подпитывало меня.

В 1980-е годы, когда бы я ни приезжал в Токио, Хаями приглашал меня на выходные в свой дом на пляже, около Атами, на японской Ривьере. Мы всегда выезжали из Токио поздно вечером по пятницам, поездом, и пили в дороге коньяк. Через час мы уже были на полуострове Идзу, где ужинали в каком-нибудь шикарном ресторане. На следующее утро мы играли в гольф, а в субботний вечер устраивали барбекю в японском стиле на лужайке за домом. Нам удавалось разрешить все мировые проблемы, или же я делился с ним своими проблемами, и он решал их.

Во время одной из таких поездок мы закончили вечер, погрузившись у Хаями в бочку-купель с горячей водой. Помню, как до пенящейся воды издалека докатывался звук набегавших на берег океанских волн. Помню запах прохладного ветерка, пробиравшегося сквозь листву деревьев, – сквозь тысячи тысяч деревьев, окаймлявших берег, сквозь десятки их видов, которых не найти ни в одном орегонском лесу. Вспоминаю, как вдали каркали большеклювые вороны, в то время как мы философствовали о бесконечности. Затем перешли к тому, что имеет конец. Я жаловался на свой бизнес. Даже после того, как мы стали публичной компанией, оставалось так много проблем. «У нас так много возможностей, но мы с огромным трудом находим менеджеров, которые могли бы правильно воспользоваться ими. Мы пробуем людей со стороны, но они терпят неудачу, потому что наша культура настолько отличается».

Г-н Хаями кивнул. «Видите бамбуковые деревья вон там, наверху?» – спросил он.

«Да».

«На следующий год… когда вы приедете… они будут на фут выше».

Я широко раскрыл глаза. Я понял.

Вернувшись в Орегон, я приложил много сил для того, чтобы воспитать и взрастить нашу команду управленцев, медленно, проявляя больше терпения, нацеливаясь на то, чтобы продолжать и дальше их подготовку и заниматься долгосрочным планированием. Я стал смотреть на вещи шире и на более дальнюю перспективу. Это сработало. В следующий раз, когда увиделся с Хаями, я рассказал ему об этом. Он лишь один раз кивнул, хай, и отвел взгляд.

Почти три десятилетия тому назад Гарвард и Стэнфорд приступили к изучению «Найка», делясь результатами своих исследований с другими университетами, что подарило мне множество возможностей для того, чтобы посещать различные колледжи, принимать участие в стимулирующих научных дискуссиях, продолжать свое собственное обучение. Всегда приятно прогуляться по кампусу, но это также помогает глубже понять многое, потому что в то время, как я нахожу современных студентов смышленее и компетентнее студентов моего времени, я одновременно вижу, что их настрой куда более пессимистичен. Время от времени они в тревоге вопрошают: «Куда идут Соединенные Штаты? Куда идет мир?» Или: «Где новые предприниматели?» Или еще: «Неужели мы обречены как общество на худшее будущее для наших детей?»

Я рассказываю им о разоренной Японии, увиденной мною в 1962 году. Говорю им о руинах и развалинах, из которых каким-то образом появились мудрецы вроде Хаями и Сумераги. Говорю им о еще неразведанных ресурсах, природных и человеческих, которые имеются в мире, об изобилии путей и средств для разрешения многих мировых кризисов. Все, что нам надо сделать, говорю я студентам, – это работать и учиться, учиться и работать, и как можно упорнее.

Другими словами: все мы должны стать профессорами джунглей.

Я гашу свет, поднимаюсь наверх в спальню. Свернувшись калачиком с книгой, оставшейся рядом с ней, погрузилась в сон Пенни. Вся эта химия, это чувство внутренней синхронизации, начиная со Дня Первого, с бухучета по форме 101, осталось, никуда не делось. Наши конфликты, какими бы они ни были, в основном сводятся к противостоянию работы против семьи. К поиску баланса. Поиску определения слова «баланс». В наши труднейшие моменты нам удалось сымитировать тех спортсменов, которыми я больше всего восхищаюсь. Мы проявили выдержку, прошли сквозь все невзгоды. Выстояли.

Я проскальзываю под одеяло, осторожно, чтобы не разбудить ее, и, замерев, думаю о других, кто тоже выстоял. Хэйес живет на ферме в долине Туалатин, имеет в общей сложности 108 акров земли, нелепую коллекцию бульдозеров и других тяжелых машин и механизмов (его гордостью и радостью является гусеничный трактор John Deere JD-450C. Он выкрашен в канареечный цвет, как школьный автобус, и такой же огромный, как кондоминиум, но с одной спальней). У Хэйеса проблемы со здоровьем, но он прет вперед, как бульдозер.

Вуделл живет с женой в центральной части штата Орегон. Многие годы он водил собственный частный самолет, показывая средний палец всем, кто говорил, что он беспомощен (помимо всего прочего, пилотируя частный самолет, ему не приходилось волноваться из-за того, что какая-то авиакомпания потеряет его кресло-коляску).

Он один из лучших рассказчиков в истории «Найка». Моим любимым рассказом, естественно, является его рассказ о том дне, когда мы стали публичной компанией. Вуделл усадил своих родителей и выложил им новость. «Что это значит?» – прошептали они. «Это значит, что ваш первоначальный заем Филу в размере восьми тысяч долларов теперь стоит 1 миллион шестьсот тысяч долларов». Они взглянули друг на друга, посмотрели на Вуделля. «Не понимаю», – сказала его мать.

Если вы не доверяете компании, на которую работает ваш сын, то кому тогда вы доверяете?

Когда он уволился из «Найка», Вуделл стал исполнительным директором порта Портленда (был им с января 1988 г. по декабрь 1990 г. – Прим. пер.), одновременно управляя движением на всех реках и работой аэропортов. Человек, не способный физически передвигаться, руководил движением всех этих транспортных артерий. Замечательно. Он также является ведущим акционером и директором успешно работающей мини-пивоварни. Он действительно больше всего любил свое пиво.

Но, когда бы мы ни встречались, чтобы вместе отобедать, он, разумеется, всегда говорил мне, что его самой большой радостью и величайшим достижением, предметом гордости является его сын Дэн, который собирается поступать в колледж.

Старый соперник Вуделля, Джонсон, живет, точно как в одной из поэм Роберта Фроста, где-то посреди дикой местности Нью-Гемпшира. Он превратил старый амбар в пятиэтажный особняк, назвав его Крепостью уединения. Дважды разведенный, он заполнил все внутреннее пространство вплоть до стропил десятками кресел для чтения и тысячами тысяч книг; он ведет им всем учет, внося в обширный каталог, состоящий из карточек. У каждой книги есть свой номер и своя карточка с указанием автора, даты выпуска и краткого содержания – и свое точное место хранения в этой крепости.

Разумеется.

Вокруг хозяйства Джонсона носятся и скачут бесчисленные дикие индюки и бурундуки, многим из которых он присвоил имена. Он знает их всех настолько хорошо, настолько интимно, что может сказать вам, когда и кто из них запаздывает с зимней спячкой. Помимо этого, на некотором расстоянии, среди поля, поросшего высокой травой, в окружении покачивающихся кленов, Джонсон построил еще один амбар, священный амбар, который он раскрасил, покрыл лаком, оборудовал и заполнил излишками из своей личной библиотеки, а также целыми поддонами старых книг, купленных им у букинистов на распродажах, которые устраиваются библиотеками. Он называет свою книжную утопию «Барахольщиками», там постоянно горит свет, ее двери никогда не запираются и она открыта двадцать четыре часа в сутки для любого, кто ищет место, чтобы почитать и поразмышлять.

Вот каким он стал, нанятый на полный рабочий день сотрудник номер один.

Мне рассказывают, что в Европе встречаются футболки с надписью «Где Джефф Джонсон?». Как знаменитая начальная строка «Кто такой Джон Голт?» из романа Айн Рэнд (имеется в виду роман «Атлант расправил плечи», в котором эта фраза повторяется многократно. – Прим. пер.). Ответ: как раз там, где он и должен быть.

Когда они привалили, деньги повлияли на нас всех. Не так сильно и не надолго, поскольку никто из нас никогда не был движим деньгами. Но такова природа денег. Имеете вы их или не имеете. Хотите вы их или не хотите, нравятся они вам или не нравятся, они попытаются определить вашу жизнь. Наша задача, как человеческих существ, заключается в том, чтобы не позволить им этого сделать.

Я купил себе «Порше». Я попытался купить баскетбольный клуб «Лос-Анджелес Клипперс» и оказался затянутым в судебный процесс с Дональдом Стерлингом. Я надел солнечные очки и носил их везде, в помещении и на улице. Сохранилась фотография, на которой я изображен в «десятигаллонной» серой ковбойской шляпе, – не знаю, где, когда или почему. Я должен был избавиться от всего этого. Даже Пенни не смогла уберечься. Видимо, для того, чтобы с лихвой компенсировать незащищенность ее детства, она разгуливала с тысячами долларов в сумочке. Она покупала сотнями – за один поход в магазин – что угодно, продукты и товары, например рулоны туалетной бумаги.

Прошло не так много времени, и мы вернулись в нормальное состояние. Теперь, если мы с ней вообще думаем о деньгах, то концентрируем свои усилия на нескольких конкретных целях. Ежегодно мы раздаем по 100 миллионов долларов, и когда нас не станет, мы отдадим бо́льшую часть того, что останется.

В данный момент мы в самом разгаре строительства прекрасного нового спортивного сооружения для баскетболистов на территории Орегонского университета. Арены имени Мэтью Найта. Логотипом на фронтоне будет имя Мэтью, написанное стилизованным шрифтом в форме ритуальных врат Тории. От мирского к сакральному… Мы также завершаем строительство нового легкоатлетического комплекса, который планируем посвятить нашим матерям, Дот и Лоте. На мемориальной доске у входа будет выгравирована надпись: «Потому что матери – наши первые тренеры».

Кто сможет сказать, как все могло бы повернуться, не помешай моя мама ортопеду, намеревавшемуся хирургически удалить у меня болезненный нарост на ноге и заставить меня прохромать весь спортивный сезон? Или же не скажи она, что я могу быстро бегать? Или не купи она первую пару кроссовок Limber Ups и не поставь тем самым отца на место?

Когда бы я ни возвращался в Юджин и ни прогуливался по кампусу, я думаю о ней. Каждый раз, когда я стою около стадиона имени Хэйварда, я думаю о том безмолвном забеге, в котором она участвовала на протяжении всей своей жизни. Думаю обо всех многочисленных забегах, этих гонках наперегонки, в которых участвовал каждый из нас. Я прислоняюсь к ограде, смотрю на поле стадиона и беговые дорожки вокруг, прислушиваюсь к ветру, вспоминая Бауэрмана с его галстуком, кончики которого развевались у него по плечам. Думаю о Пре, упокой, Господи, его душу. Повернувшись, оглядываюсь, и сердце мое начинает колотиться. На другой стороне улицы стоит Юридическая школа Уильяма Найта. Махина весьма внушительного вида. В ней никто не смеет валять дурака.

Не могу заснуть. Не могу не думать об этом проклятом фильме «Пока не сыграл в ящик». Лежа во сне, спрашиваю себя снова и снова: что в твоем списке?

Пирамиды? – галочка.

Гималаи? – галочка.

Ганг? – галочка.

Так что… ничего?

Думаю о немногих вещах, которые хочу сделать. Помочь паре университетов изменить мир. Найти лекарство от рака. Помимо этого, это скорее не то, что я хочу сделать, а то, о чем я хочу сказать. И, возможно, умолчать.

Возможно, хорошо было бы рассказать историю «Найка». Все рассказывают истории или пытаются рассказать, но у них всегда половинчатые факты, если еще это так, и никакого духа. Либо наоборот. Я мог бы начать историю или же закончить ее – с сожалением. Сотни – возможно, тысячи – плохих решений. Я был тем, кто сказал, что Мэджик Джонсон – «игрок, не имеющий позиции, который никогда ничего не добьется в НБА». Я тот, кто навесил на Райана Лифа ярлык, сказав, что он, как квотербек НФЛ, лучше, чем Пейтон Мэннинг.

Легко со смехом отмахнуться от всего этого. Другие поступки вызывают более глубокое сожаление. Не позвонил Хираку Ивано после того, как он уволился. Не возобновил контракт с Бо Джексоном в 1996-м. С Джо Патерно не проявил себя как достаточно хороший менеджер, чтобы избежать массовых увольнений. Трижды за десять лет – в общей сложности тысячу пятьсот работников. Мысль об этом до сих пор не дает покоя.

Разумеется, прежде всего я сожалею, что не проводил больше времени с сыновьями. Возможно, если бы я уделял им больше времени, я смог бы прочитать зашифрованный код Мэтью Найта.

И все же я знаю, что эта горечь сожаления борется с тайным чувством сожаления о том, что я не могу все повторить заново.

Господи, как бы я хотел пережить снова все, что было. Лишенный такой возможности, я хотел бы делиться опытом, победами и поражениями, с тем чтобы молодые люди, где бы они ни были, проходя через такие же испытания и мучения, смогли получить вдохновение или утешение. Или предупреждение. Какой-нибудь молодой предприниматель, спортсмен, художник или писатель, возможно, приложил бы больше сил и умения для достижения своей цели. Это тот же драйв. Та же мечта.

Было бы неплохо помочь им избежать типичных разочарований. Я бы посоветовал им взять паузу, подольше, с усилием подумать о том, как они хотят потратить свое время и с кем они хотят его провести в предстоящие сорок лет. Я бы посоветовал, обращаясь к двадцатипятилетней молодежи, не довольствоваться работой, профессией или карьерой. Ищите призвание. Если вы будете следовать призванию, легче будет переносить усталость, неудачи будут вас подогревать, а прилив энергии будет таким, какого вы никогда не испытывали.

Я хотел бы предупредить лучших из них, иконоборцев, новаторов, мятежников, что у них на спине всегда будет мишень. Чем лучше они будут, тем больше будет мишень на спине. Это не мнение одного человека – это закон природы.

Я хотел бы напомнить им, что Америка – не предпринимательская Шангри-Ла, как думают многие. Свободное предпринимательство всегда раздражает тех троллей, которые живут ради того, чтобы блокировать, мешать. Говорить: нет, извините, нет. И так было всегда. Их всегда превосходили по огневой мощи и по численности. Им всегда приходилось идти на приступ возвышенности, и возвышенность эта еще никогда не была круче, чем сейчас. Америка теряет предпринимательский дух, а не укрепляет его. Исследование школы бизнеса Гарвардского университета недавно предложило рейтинг стран по силе предпринимательского духа. Америка заняла место вслед за Перу.

А те, кто призывает предпринимателей никогда не сдаваться? Шарлатаны. Иногда вам надо сдаваться. Иногда знание того, когда сдаваться, когда предпринять что-то иное, становится проявлением гения. Отказаться от чего-либо – не значит остановиться. Никогда не останавливайтесь.

Удача играет огромную роль. Да, я должен публично признать силу удачи. Удачливыми бывают спортсмены, удачливыми бывают поэты, удачливым бывает бизнес. Упорная работа критически важна, хорошая команда имеет решающее значение, ум и решимость – бесценны, но удача может решить исход. Некоторые, возможно, не называют это удачей. Они, возможно, называют это Тао, Логосом, Джнаной, Дхармой. Или духом. Или Богом.

Скажем так: чем упорнее вы трудитесь, тем лучше ваше Тао. И поскольку никто еще не сумел дать адекватное определение того, что такое Тао, я теперь пытаюсь регулярно ходить к мессе. Я сказал бы им: имейте веру в себя, но также веруйте в веру. Не в ту веру, как ее определяют другие. В веру по вашему определению. Вера как вера определяется в вашем сердце.

В каком формате хотел бы я высказать все это? В виде мемуаров? Нет, только не мемуары. Не могу себе представить, как все это втиснуть в одно-единственное повествование. Может, в виде романа. Или выступления. Или ряда выступлений. А может, просто письма моим внукам.

Я всматриваюсь в темноту. Так, может быть, в моем списке все же осталось хоть что-то из невыполненного, но важного? Еще одна Безумная идея.

Внезапно в моей голове все помчалось галопом. Имена тех, кому мне надо позвонить, названия книг, которые мне надо прочитать. Мне надо связаться с Вуделлем. Надо посмотреть, остались ли у меня те письма, что писал мне Джонсон. Их было так много! Где-то в доме родителей, в котором до сих пор живет моя сестра Джоан, должна лежать коробочка с моими слайдами, сделанными во время моей кругосветной поездки. Как много надо сделать. Как многому надо научиться. Как много я не знаю о собственной жизни.

Теперь уж я точно не смогу уснуть. Я встаю, хватаю свой желтый блокнот со стола. Иду в гостиную и сажусь в свое кресло.

Ощущение неподвижности, необъятного покоя охватывает меня. Искоса поглядываю на луну, сверкающую за окном. Ту же луну, которая вдохновляла древних мастеров дзен ни о чем не беспокоиться. В безвременном, просветляющем свете этой луны я приступаю к составлению списка.