Два миллиарда ног

Он занимал крошечный офис в Казначействе, размером с бельевой шкаф у моей мамы. В нем едва хватало места для канцелярского стола темно-серого цвета, не говоря уже о стуле такого же цвета для редких посетителей.

Он указал мне на этот стул. «Садитесь», – сказал он.

Я сел. Оглянулся, не веря своим глазам. И это было домом человека, высылавшего нам счет за счетом на 25 миллионов долларов? Потом я перевел взгляд на самого бюрократа с глазами-бусинками. Какое существо напомнил он мне? Не червяка, нет, он был больше размером. Не змею. Он был попроще, чем она. Потом я понял. Домашнего осьминога, которого держал у себя Джонсон. Я вспомнил, как Растяжка затащила беспомощного краба в свое логово. Да, этот бюрократ был морским чудищем, кракеном. Микрокракеном. Бюрокракеном.

Подавляя эти мысли, скрывая свою враждебность и страх, я изобразил на лице вымученную, фальшивую улыбку и попробовал в дружеском тоне объяснить, что все дело представляло собой гигантское недоразумение. Даже коллеги бюрокракена по Казначейству встали на нашу сторону. Я передал ему документ. «Вот, – сказал я, – меморандум, в котором прямо говорится о том, что американская продажная цена не применима к кроссовкам «Найк». И этот меморандум подготовлен Казначейством».

«Хм-м, – сказал бюрокракен. Он просмотрел документ и отшвырнул его от себя. – Он не является обязательным для Таможенного управления».

Не является обязательным? Я стиснул зубы. «Но все это дело, – сказал я, – не что иное, как результат грязных махинаций со стороны наших конкурентов. Нас наказывают за наш успех».

«Мы так не считаем».

«А кого… вы имеете в виду под словом «мы»?»

«Правительство США».

Мне трудно было поверить в то, что этот… человек… говорил от имени правительства США, но я этого не сказал. «Мне трудно поверить, что правительство США хотело бы удушить свободное предпринимательство, – сказал я, – что правительство США хотело бы стать участником такого обмана и махинаций. Что правительство США, мое правительство хотело бы запугать маленькую компанию в штате Орегон. Сэр, при всем уважении, я объездил весь мир, я видел, как в слаборазвитых странах коррумпированные правительства именно так и поступают. Я видел, как головорезы помыкают местными компаниями, с высокомерием, безнаказанно, и я поверить не могу, что мое собственное правительство стало бы вести себя подобным же образом».

Бюрокракен ничего не сказал. Слабая ухмылка промелькнула на его тонких губах. Меня тут же поразило, что он выглядел чудовищно несчастным, впрочем, все функционеры выглядят несчастными. Когда я вновь начал говорить, вся его неудовлетворенность, все несчастье выразились в беспокойном, маниакально энергичном движении. Он подпрыгнул со стула и начал мерить комнатку шагами. Туда-сюда, пританцовывая за своим столом. Затем сел, после чего повторил все сначала. Это было не мерное расхаживание мыслителя, а возбужденное метание зверя в клетке. Три шажка влево, три шажка вправо, тормозя и прихрамывая. Когда он вновь уселся за стол, то прервал меня на полуслове. Сказал, что ему было наплевать, что я говорил или думал, что ему было все равно, «справедливо» там что-то было или «не по-американски» (он показал кавычки в воздухе своими костлявыми пальцами).

Ему просто нужно было получить свои деньги. Свои деньги?

Я обхватил себя руками. С того момента, как я поймал себя на том, что перегораю, эта старая привычка становилась все заметнее. В 1979 году я часто выглядел так, будто пытался удержать себя руками, не дать себе разлететься на части, предотвратить исторжение содержимого во мне. Я хотел привести еще один аргумент, опровергнуть очередное заявление бюрокракена, но я уже не доверял себе, что смогу говорить. Я боялся, что начну молотить конечностями как цепами, что начну орать благим матом. И что душу выбью из его телефона. Мы составили еще ту пару – он со своим бешеным метанием по кабинету и я со своим яростным сдавливанием себя в объятиях.

Стало ясно, что мы в тупике. Мне надо было что-то предпринимать. Поэтому я начал делать шаги в сторону примирения. Я сказал бюрократену, что уважаю его позицию. Он должен был выполнять свою работу. И это была очень важная работа. Должно быть, это не так легко заставлять оплачивать обременительные пошлины, все время рассматривать жалобы. Я оглядел его кабинет-камеру как бы с сочувствием. Однако, сказал я, если «Найк» принудят заплатить эту непомерную сумму, голая правда будет заключаться в том, что это вышибет нас из бизнеса.

«И что?» – спросил он.

«И что?» – переспросил я.

«Да-а, – сказал он. – ну… и что? Мистер Найт, моя обязанность собирать импортные пошлины для Казначейства США. Для меня этим ограничивается сфера моих действий. Что должно случиться… то случится».

Я обхватил себя руками так сильно, что со стороны могло показаться, будто на мне надета невидимая смирительная рубашка.

Затем я выпустил себя из своих объятий и встал. Осторожно взял я свой портфель и сказал бюрокракену, что не намерен принимать его решение и не намерен сдаваться. Если потребуется, я встречусь с каждым конгрессменом и сенатором и буду в частном порядке ходатайствовать о своем деле. Внезапно я ощутил огромное сочувствие к Вершкулу. Неудивительно, что его сорвало с петель. Разве вы не знаете, что отец Гитлера был таможенным инспектором?

«Делайте то, что должны сделать, – ответил бюрокракен. – Всего хорошего».

Он вернулся к своим бумагам. Посмотрел на часы. Время приближалось к пяти часам. Не так много его оставалось до конца рабочего дня, чтобы успеть искорежить жизнь еще кому-то.

Я стал более или менее регулярно наведываться в Вашингтон. Каждый месяц я встречался с политиками, лоббистами, консультантами, бюрократами, со всеми, кто мог бы помочь. Я погрузился в ту странную политическую преисподнюю и стал читать все, что мог найти, про таможню.

Я даже бегло просмотрел WASP, том 1-й.

Ничто не срабатывало.

В конце лета 1979 года мне устроили встречу с одним из сенаторов от штата Орегон, Марком О. Хэтфильдом. Пользующийся большим уважением, с отличными связями, Хэтфильд был председателем Сенатского комитета по ассигнованиям. Одним телефонным звонком он мог бы заставить боссов бюрокракена разрешить это противоречие, связанное с необходимостью уплаты пошлины в размере 25 миллионов долларов. Поэтому я провел несколько дней в подготовке, изучая материалы, которые потребуются на встрече, и провел несколько тайных совещаний с Вуделлем и Хэйесом.

«Хэтфильду надо просто все увидеть нашими глазами, – сказал Хэйес. – Его уважают по обе стороны, противники и сторонники. Некоторые называют его святым Марком. На нем нет и тени злоупотребления властью. Он шел нога в ногу с Никсоном при разбирательстве дела Уотергейта. И он дрался как тигр, чтобы добиться ассигнований на строительство плотины на реке Колумбия».

«Похоже, это наш лучший шанс», – сказал Вуделл.

«Возможно, наш последний шанс», – поправил я его.

В тот вечер, когда я прилетел в Вашингтон, мы с Вершкулем вместе поужинали и порепетировали. Как два актера, читали текст по ролям, прошлись по каждому аргументу, которым Хэтфильд мог нас осадить. Вершкул постоянно ссылался на свой WASP, том 1-й. Иногда даже на том 2-й.

«Забудь об этом, – сказал я. – Давай будем все излагать проще».

На следующее утро мы медленно поднимались по ступеням, ведущим к двум этажам офисных помещений конгресса. Я взглянул на великолепный фасад, на все эти колонны и блестящий мрамор, на огромное полотнище флага и должен был остановиться. Я вспомнил Парфенон, храм богини Ники. Я понимал, что этот день также станет одним из ключевых моментов моей жизни. Независимо от того, как все получится, я не хотел, чтобы он прошел буднично, не осознав его значения, не пропустив его через себя. Поэтому я стоял и вглядывался в колонны. Я был восхищен солнечным светом, отражавшимся от мрамора. Я стоял так долго, очень долго…

«Ты идешь?» – спросил Вершкул.

Это был летний день, пылавший жаром. Моя рука, сжимавшая портфель, была мокрой от пота. Костюм промок насквозь. Я выглядел так, будто только что попал в ливень. Как я мог встретиться с сенатором США в подобном виде? Как я собирался пожать ему руку?

Как мне в таком состоянии удастся ясно мыслить и соображать?

Мы вошли в приемную Хэтфильда, и одна из его помощниц провела нас в зал ожидания. КПЗ. Я вспомнил рождение обоих своих сыновей. Вспомнил Пенни. Вспомнил о родителях. О Бауэрмане. О Греле. О Пре. О Китами. О Джеймсе Справедливом.

«Сенатор вас сейчас примет», – сказала помощница.

Она провела нас в огромный, освежающе прохладный офис. Хэтфильд вышел из-за своего письменного стола. Он по-товарищески приветствовал нас, как земляков-орегонцев, и провел к креслам у окна, где у него было отведено место для встреч и бесед. Мы все сели. Хэтфильд улыбался. Вершкул улыбался. Я заметил Хэтфильду, что мы с ним дальние родственники. Моя мать, насколько я знал, была троюродной сестрой сенатора. Мы поговорили немного о Розбурге.

Потом все мы откашлялись, и стало слышно, как шелестит кондиционер. «Итак, сенатор, – начал я, – причина, почему мы пришли к вам сегодня…»

Он поднял руку: «Я знаю все о вашей ситуации. Мой персонал прочитал «Вершкул об американской продажной цене» и проинформировал меня обо всем. Чем я могу помочь?»

В ошеломлении я закрыл рот. Повернулся в Вершкулю, чье лицо стало такого же цвета, как его розовая бабочка. Мы потратили столько времени, репетируя то, как будем убеждать Хэтфильда в правоте нашего дела, что оказались не готовы к возможности… успеха. Мы наклонились друг к другу. Полушепотом посовещались о различных способах того, как Хэтфильд мог бы нам помочь. Вершкул считал, что ему следует написать письмо президенту Соединенных Штатов или же, возможно, руководителю Таможенной службы. Я же хотел, чтобы он позвонил по телефону. Мы не могли прийти к согласию. Начали спорить. Кондиционер воздуха издавал звуки, будто смеялся над нами. Наконец, я утихомирил Вершкула, утихомирил кондиционер и повернулся к Хэтфильду: «Сенатор, – сказал я. – Мы не были готовы к тому, что вы будете сегодня настолько любезны. По правде говоря, мы не знаем, чего мы хотим. Нам придется еще раз прийти к вам».

Я вышел, не оглядываясь и не смотря, следовал ли за мной Вершкул.

Я вылетел обратно домой и прибыл как раз ко времени, чтобы председательствовать на двух важнейших мероприятиях. В центре Портленда мы открыли дворец розничной торговли площадью три тысячи пятьсот квадратных футов (более 325 кв. м. – Прим. пер.), который был моментально забит толпами покупателей. Очереди в кассы были бесконечными. Люди бились за место, чтобы примерить… все, что предлагалось на прилавках. Мне пришлось нырнуть в толпу и помогать персоналу. На какой-то момент я ощутил, будто я опять в гостиной моих родителей беру мерку со стопы, подгоняю нужные размеры обуви для бегунов. Это напоминало некий бал, фурор и своевременное напоминание того, почему и для чего мы ввязались во все это.

Затем был очередной переезд нашей штаб-квартиры. Нам требовалось еще больше места, и мы нашли его в здании площадью сорок шесть тысяч квадратных футов (4273 кв. м. – Прим. пер.) со всеми удобствами – парилкой, библиотекой, спортзалом и таким числом комнат для переговоров, что мне трудно было их пересчитать. Подписывая договор аренды, я вспомнил те вечера, когда объезжал город с Вуделлем в поисках приличного места. Я покачал головой. Но победного чувства я не ощутил. «Все это может исчезнуть завтра же», – прошептал я.

Спору не было, мы стали большими. Если быть точнее, мы не были слишком большими для наших штанов, как говаривала мамаша Хэтфильд. Мы двигались тем же путем, которым шли всегда. Все триста служащих прибыли на выходные и упаковали свои вещи в личные машины. Мы предложили им пиццу и пиво, грузчики загрузили более тяжелое оборудование со склада в фургоны, а затем, выстроившись в караван, мы пустились вниз по шоссе.

Я сказал кладовщикам, чтобы они оставили на старом месте и не брали с собой кресло в виде гигантской бейсбольной перчатки.

Осенью 1979 года я вылетел в Вашингтон на вторую встречу с бюрокракеном. На этот раз он не был таким злющим. Хэтфильд подключился к решению вопроса. Как и другой сенатор от Орегона, Боб Пэквуд, председатель финансового комитета конгресса, в полномочия которого входил надзор за деятельностью Казначейства. «Я дико… устал, – сказал бюрокракен, указывая на меня одним из своих щупалец, – получать напоминания от ваших высокопоставленных друзей».

«О, извините, – сказал я. – Полагаю, удовольствия в этом мало. Но вы будете получать от них напоминания до тех пор, пока эта ситуация не разрешится».

«Неужели вы не понимаете, – прошипел он, – что мне не нужна эта работа? Знаете ли вы, что у моей жены… есть… деньги! Мне не нужно работать, знаете ли».

«Повезло вам. И ей». Чем скорее ты уйдешь на пенсию, подумал я, тем лучше будет.

Но бюрокракен никогда не соберется на пенсию. В дальнейшем его будут видеть на том же месте и при республиканской, и при демократической администрациях. Неотвратимо. Как смерть и налоги. На самом деле однажды, в отдаленном будущем, он окажется в небольшом узком кругу бюрократов, которые дадут зеленый свет федеральным агентам штурмовать предместье в Уэйко. (Речь идет о 50-дневной осаде ранчо Маунт Кармел в 1993 году, в котором обосновалась крайне деструктивная секта «Ветвь Давидова», отколовшаяся от адвентистов Седьмого дня, во главе со своим мессией, извращенцем Давидом Корешем, практиковавшим насилие над детьми. В осаде принимали участие не только агенты ФБР, но и Национальная гвардия США (несколько сотен солдат), а также вертолеты, танки, БМП и БТРы. Это была крупнейшая и бездарнейшая операция против гражданского населения в США в ХХ веке. В ходе ее были убиты 82 члена секты, в том числе 20 детей в возрасте от 3 лет и старше, а также 4 агента ФБР. – Прим. пер.).

Поскольку бюрокракен потерял самообладание, я смог моментально переключить свое внимание на другую угрозу нашему существованию – производственную. Те же самые условия, которые привели к экономическому коллапсу Японию – колебание курса валюты, рост стоимости рабочей силы, нестабильность правительства, – складывались теперь на Тайване и в Корее. Вновь пришло время поиска новых фабрик, новых стран. Пришло время подумать о Китае.

Вопрос был не в том, как попасть в Китай. Та или иная обувная компания в конце концов проникла бы в Китай, но тогда все остальные устремятся вслед за ней. Вопрос был в том, как оказаться там первым. Проникновение туда первым означало бы получение конкурентного преимущества, которым можно было бы пользоваться на протяжении десятилетий, и не только в производственном секторе Китая, но и на его рынках, и у его политических лидеров. Вот это была бы удача. На наших первых совещаниях по вопросу о Китае мы всегда повторяли: миллиард населения. Два. Миллиарда. Ног.

В нашей команде был один добросовестный эксперт по Китаю. Чак. Помимо того что он работал бок о бок с Генри Киссинджером, он был членом правления компании «Аллен Груп», производителя автозапчастей с оригинальным дизайном на китайском рынке. Ее генеральным директором был Уолтер Киссинджер, брат Генри. Чак сообщил нам, что «Аллен» в ходе своего исчерпывающего исследования обнаружила впечатляющего помощника по Китаю, которого звали Дэвидом Чангом. Чак знал Китай и знал людей, которые знали Китай, но никто не знал Китай так, как его знал Дэвид Чанг.

«Скажем так, – пояснил Чак. – Когда Уолтер Киссинджер захотел попасть в Китай и не смог, он обратился не к Генри. Он позвонил Чангу».

Я бросился к телефону.

Вхождение династии Чанг в систему «Найка» началось не очень удачно. Для начала он был прилизанно-опрятным. Я думал, прилизанно-опрятным был Вершкул, до тех пор, пока я не увидел Чанга. Голубой блейзер, золотые пуговицы, сильно накрахмаленная рубашка из пестротканой льняной материи, полковой галстук в полоску – все это он носил без видимого напряжения. Не стыдясь и не смущаясь. Он был продуктом любви к стилям Ральфа Лорена и Лоры Эшли (Ральф Лорен, урожденный Ральф Лившиц, – американский дизайнер одежды из семьи эмигрантов из России, который заимствовал модельные стили одежды у основательницы бренда, английского дизайнера интерьера Лоры Эшли. – Прим. пер.) в виде узоров типа «сердечка Пейсли».

Я провел его по всему офису, представляя его каждому, а он проявил завидный талант, отвечая абсолютно невпопад. Он встретился с Хэйесом, весившим 330 фунтов, со Штрассером, вес которого был 320 фунтов, а также с Джимом Маннсом, нашим новым финансовым директором, которому до 350 фунтов не хватало лишь веса шоколадного батончика «Маундс» с кокосовой начинкой. Чанг отмочил шутку в адрес нашей «полтонны высшего руководства».

«Столько лишнего веса, – сказал он, – в спортивной компании?»

Никто не рассмеялся.

«Возможно, в вашем представлении», – сказал я ему, поспешно уводя его дальше. Мы прошли по коридору и налетели на Вуделля, которого я незадолго до этого вызвал с Восточного побережья. Чанг нагнулся и пожал Вуделлю руку. «Несчастный случай на лыжах?» – спросил Чанг.

«Что?» – переспросил Вуделл.

«Когда вам разрешат встать с этого кресла?» – спросил Чанг.

«Никогда, недоумок».

Я вздохнул. «Ну, – сказал я Чангу, – отсюда уж нам некуда больше идти – только наверх».