Клуб «задолицых»

Теперь, когда миновал наш банковский кризис, когда я в достаточной степени был уверен, что не попаду в тюрьму, я мог вернуться к выяснению более глубоких вопросов: что мы тут собираемся создать? Какой компанией хотим мы стать?

Как у большинства компаний, у нас были примеры для подражания. «Сони», к примеру. «Сони» в те дни была, как «Эппл» сегодня. Доходная, инновационная, эффективная – и она хорошо относилась к своим рабочим. Когда ко мне приступали с расспросами, я часто говорил, что хотел бы быть как «Сони». Однако в глубине души все еще метил и надеялся стать чем-то более значительным и… неопределенным.

Я рылся в памяти и душе, и единственное, что мог отыскать, было это слово – «победа». Само по себе это не было чем-то особенным, но значило куда больше, чем возможная альтернатива. Что бы ни случилось, я просто не хотел проигрывать. Проигрыш означал смерть. «Блю Риббон» была моим третьим ребенком, моим бизнес-дитятей, как говорил Сумераги, и я просто не мог вынести даже самой мысли о его смерти. Она должна жить, говорил я себе. Просто должна. Это все, что я знаю.

Несколько раз в течение первых нескольких месяцев 1976 года мы собирались тесным кружком – я, Хэйес, Вуделл и Штрассер, и за бутербродами с газировкой мы обсуждали этот вопрос о конечных целях. Вопрос выигрыша и проигрыша. Деньги не были нашей целью – в этом мы были единодушны. Деньги не рассматривались нами как завершающая фаза нашей деятельности. Но какими бы ни были наша цель или завершение нашей работы, деньги оставались единственным средством для их достижения. И более значительные деньги, чем те, которые были у нас на тот момент.

«Ниссо» кредитовала нас на миллионы, и наши взаимоотношения выглядели устойчивыми, закаленными недавним кризисом. Лучшие партнеры из всех, которые когда-либо будут у тебя. Чак Робинсон был прав. Но для того, чтобы не отставать от спроса, продолжать свой рост, нам требовалось больше миллионов. Наш новый банк ссуживал нам деньги, что было хорошо, но, поскольку он был маленьким банком, мы уже достигли допустимого законом лимита – предельного объема его резервов. В какой-то момент, во время совместных совещаний в 1976 году с участием Вуделля, Штрассера и Хэйеса, мы начали говорить о наиболее логичном арифметическом решении, которое одновременно было наиболее трудным с моральной точки зрения.

Стать публичной акционерной компанией.

С одной стороны, разумеется, идея имела полный смысл. Решение стать публичной компанией сможет генерировать кучу денег в мгновение ока. Но это будет и исключительно рискованным решением, потому что превращение в акционерную компанию часто было чревато утратой контроля. Это будет означать работу на кого-то еще, неожиданную подотчетность акционерам, сотням, а возможно, и тысячам незнакомых людей, многие из которых будут крупными инвестиционными фирмами.

Объявление себя акционерной компанией превратит нас за одну ночь в то, что мы терпеть не могли, в то, от чего бежали, потратив на это свою жизнь. Для меня здесь таилось еще одно соображение семантического характера. Отличаясь застенчивостью, ревностно относясь к своей приватности, я находил само выражение «стать публичной» отталкивающим. Спасибо, не надо.

И все же во время моих вечерних пробежек я иногда задавался вопросом: разве твоя жизнь не была своего рода поиском связи? Бегая на соревнованиях под командой Бауэрмана, путешествуя с рюкзаком за спиной по миру, основывая компанию, женясь на Пенни, сбивая это братство вокруг «Блю Риббон», – разве все это, в той или иной степени, не было связано с «публичностью»?

В конце концов, однако, я решил, мы решили, что будет неправильным превращать нашу компанию в публичную акционерную. Это просто не для нас, сказал я, и мы все сказали. Не пройдет. Никогда.

Совещание было закрыто.

Поэтому мы пустились на поиски иных способов, чтобы найти деньги.

Один из способов сам нашел нас. «Ферст Стейт бэнк» попросил нас подать заявку на кредит в размере одного миллиона долларов под гарантию Управления по делам малого бизнеса США. Это была лазейка, возможность для небольшого банка осторожно увеличить свою кредитную линию, поскольку лимиты их гарантированных займов были больше, чем их лимиты прямых займов. Поэтому мы пошли на это главным образом для того, чтобы облегчить им жизнь.

Как это всегда бывает, процесс оказался сложнее, чем он первоначально показался. «Ферст Стейт бэнк» и Управление по делам малого бизнеса потребовали, чтобы Бауэрман и я, как мажоритарные акционеры, оба лично гарантировали заем. Мы делали это в «Первом национальном» и в Банке Калифорнии, поэтому я не видел в этом проблемы. Я уже был в долгу как в шелку, так что изменится, если я дам еще одну гарантию?

Бауэрман, однако, заартачился. Будучи на пенсии, живя на фиксированный доход, подавленный из-за травм последних нескольких лет и предельно ослабленный смертью Пре, он больше не хотел рисковать. Он боялся потерять свою гору.

Вместо того чтобы дать свою личную гарантию, он предложил отдать мне две трети своей доли в «Блю Риббон» со скидкой. Он выходил из игры.

Я этого не хотел. Дело не в том, что у меня не было денег на то, чтобы выкупить его долю, я не хотел лишиться краеугольного камня своей компании, якоря, на котором крепилась моя психика. Но Бауэрман был непреклонен, и лучше было с ним не спорить. Поэтому мы пошли вместе с ним к Джакуа, чтобы попросить его стать посредником в нашей сделке. Джакуа по-прежнему был лучшим другом Бауэрмана, но я тоже привык считать его близким другом. Я по-прежнему полностью доверял ему.

Давайте не будем полностью разрывать партнерство, сказал я ему. Несмотря на то что я с неохотой согласился приобрести долю Бауэрмана (небольшими платежами, растянутыми на пять лет), я упрашивал его сохранить какой-нибудь процент, оставаться вице-президентом и членом нашего небольшого правления директоров.

Договорились, сказал он. Все мы пожали друг другу руки.

Пока мы были заняты, суетясь вокруг долей и долларов, курс самого доллара истекал кровью. Его неожиданно закрутило в смертельную спираль в сравнении с иеной. В сочетании с ростом ставок заработной платы в Японии это стало самой непосредственной угрозой нашему существованию. Мы расширили и диверсифицировали источники продукции, мы добавили себе новые фабрики в Новой Англии и Пуэрто-Рико, но мы по-прежнему держали почти все наше производство в волатильной Японии, главным образом в «Ниппон Раббер». Замаячила реальная возможность неожиданной, парализующей нехватки поставляемой продукции. Особенно с учетом резкого роста спроса на тренировочные кроссовки с «вафельной» подошвой Бауэрмана.

Со своей уникальной внешней подошвой и мягчайшей амортизацией промежуточной вставки, а также ценой ниже рыночной (24 доллара 95 центов) «вафельные» тренировочные кроссовки продолжали захватывать воображение людей, как ни одна предыдущая модель. Дело было не только в том, что ноги в них чувствовали себя иначе, и не в том, что они иначе облегали ступню, – они выглядели иначе. Радикально отличались. Ярко-красный верх, полненький белый «свуш» – это было революцией в эстетике. Их внешний вид вовлекал сотни тысяч новых клиентов в круг поклонников «Найк», а качественные показатели этих кроссовок цементировали лояльность новой клиентуры. Их сцепление с поверхностью и амортизация были лучше, чем у любой другой спортивной обуви на рынке.

Наблюдая за тем, как эти кроссовки эволюционировали в 1976 году, перейдя из категории популярного второстепенного аксессуара в категорию культурного артефакта, у меня родилась мысль: люди могут начать носить это, идя на учебу.

На работу.

В продовольственный магазин.

Повседневно.

Это была действительно грандиозная идея. «Адидас» добился ограниченного успеха, переделывая спортивную обувь в повседневную, используя в качестве базовых моделей теннисные кроссовки Стэна Смита и кроссовки для бега «Кантри». Ни одна из них не могла сравниться ни по внешнему виду, ни по популярности с «вафельными» тренировочными кроссовками. Поэтому я распорядился, чтобы наши фабрики приступили к выпуску «вафельных» кроссовок голубого цвета, что будет лучше гармонировать с джинсами, и вот когда это действительно понеслось.

Мы не могли угнаться за спросом. Розничные продавцы и торговые представители на коленях умоляли, упрашивали прислать им все «вафельные» кроссовки, которые мы ожидали получить из-за океана. Резкий рост учета проданных пар менял лицо нашей компании, не говоря уже об отрасли в целом.

Мы видели статистические отчеты, которые переформатировали наши долгосрочные цели, поскольку давали нам то, чего нам всегда не хватало, – идентичность. «Найк» – больше, чем бренд, – становился теперь семейным, домашним термином, причем в такой степени, что нам было необходимо изменить и название своей фирмы. «Блю Риббон», решили мы, как название изжила себя. Нам надо было объединиться под названием «Найк, Инк.».

И для того чтобы это предприятие, получившее новое имя, оставалось живым, растущим и способным пережить падение доллара, мы должны были, как всегда, нарастить производство. Торговые представители были на коленях – но это неустойчивое явление. Нам надо будет найти больше производственных центров за пределами Японии. Наши фабрики, существующие в Америке и Пуэрто-Рико, помогут, но их вряд ли будет достаточно. Слишком старые, слишком малочисленные, слишком дорогие. Поэтому осенью 1976 года наконец пришло время повернуться лицом к Тайваню.

В качестве нашего головного дозорного в Тайване я выбрал Джима Гормана, ценного сотрудника, давно известного своей почти фанатичной преданностью «Найку». Выросший в детских домах и сменивший несколько из них, Горман, похоже, нашел в «Найке» семью, которой у него никогда не было, и поэтому он всегда был парнем что надо, всегда командным игроком. К примеру, это был именно Горман, кто выполнил малоприятную задачу отвезти Китами в аэропорт в 1972 году после окончательной разборки в конференц-зале Джакуа. И сделал он это безо всяких жалоб. Это был Горман, который принял на себя магазин в Юджине от Вуделля, что было труднейшим заданием. Это был Горман, который носил еще сырые, недоработанные прототипы шиповок «Найк» во время отборочных турниров перед Олимпийскими играми 1972 года. И в каждом случае Горман проделал замечательную работу и никогда не проявил недовольства. Он казался идеальным кандидатом для выполнения нашей новой «невозможной миссии» – на Тайване. Но прежде мы должны преподать ему ускоренный курс по Азии. Поэтому я запланировал поездку – только для нас двоих.

Во время полета за океан Горман проявил себя как заядлый студент, который впитывал знания как губка. Он выпытывал у меня все, что я накопил в качестве собственного опыта, мое мнение, что я сам читал, а затем записывал каждое мое слово. Я почувствовал, будто вновь оказался преподавателем в Портлендском государственном университете, и мне это понравилось. Я помнил, что лучший способ закрепить свои знания предмета – это поделиться ими, поэтому мы оба выиграли от того, что я вложил в голову Гормана о Японии, Корее, Китае и Тайване.

Обувщики, сказал я ему, покидают Японию в массовом порядке. И все они приземляются в двух местах. В Корее и на Тайване. Обе страны специализируются на дешевой обуви, но Корея остановила свой выбор на том, чтобы развивать производство на нескольких гигантских фабриках, тогда как Тайвань строит сотню небольших предприятий. Вот поэтому мы и выбрали Тайвань: спрос у нас слишком высокий, а наш объем заказов слишком недостаточный для крупных фабрик. И на маленьких фабриках у нас будет доминирующая позиция. Мы будем распоряжаться.

Более сложной задачей, разумеется, было довести уровень качества продукции, выпускаемой на выбранной нами фабрике до более высокого уровня.

Кроме того, сохранялась постоянная угроза политической нестабильности. Я сказал Горману, что совсем недавно умер президент Чан Кай-ши и после двадцати пяти лет пребывания у власти он оставил после себя угрожающий вакуум власти. Для верности вам всегда следует учитывать уходящую в седую древность напряженность в отношениях между Тайванем и Китаем.

Мы все говорили и говорили друг с другом, пересекая в полете просторы Тихого океана. Делая свои подробнейшие заметки, Горман также высказывал новые, свежие идеи, которые позволяли мне глубже понять происходящее и давали пищу для размышлений. Сойдя с самолета в Тайчжуне, на нашей первой остановке, я был в восторге. Этот парень был полон живого интереса, энергии и страстного желания начать работу. Я был горд быть его наставником.

Хороший выбор, сказал я себе.

Однако к тому времени, как мы добрались до гостиницы, энтузиазм Гормана подувял. Сам вид и запахи Тайчжуна делали его похожим на задворки галактики. Огромный мегаполис дымящих фабрик и тысячи людей на квадратный фут, это не было похоже ни на что виденное мною где-либо еще, а я проехал всю Азию, так что, неудивительно, что это так поразило беднягу Гормана. Я увидел в его глазах ту типичную реакцию, которая возникает у человека, впервые посетившего Азию, взгляд отчуждения и боли, когда бьет током при коротком замыкании. Его выражение в точности повторяло выражение на лице Пенни, когда она, прилетев, увидела меня в Японии.

«Успокойся, – сказал я ему. – Постарайся за один раз посещать одну фабрику в день. Следуй за своим наставником».

К концу следующей недели число фабрик, которые мы посетили и осмотрели, перевалило за два десятка. Большинство из них были в плачевном состоянии. Темные, грязные, рутинно исполняющие свои обязанности, с поникшими головами и отсутствующими взглядами пустых глаз. Однако за пределами Тайчжуна, в городке Доулю, мы нашли фабрику, подающую надежду. Она называлась «Фэн Тай» и управлялась молодым человеком, которого звали С. Х. Вонг. Была она маленькой, но чистенькой, от нее исходили позитивные флюиды, как и от самого Вонга, «пса с обувкой в зубах», который жил и дышал своей работой. Которая была для него и стол, и дом. Когда мы заметили маленькую комнатушку, примыкавшую к первому этажу фабрики и как бы выходившую за границы производственного помещения, я спросил, что там находится. «Мой дом, – ответил он. – Там я живу с женой и тремя детьми».

Мне это напомнило Джонсона. Я решил сделать «Фэн Тай» краеугольным камнем наших усилий на Тайване.

Когда мы не совершали поездок по фабрикам, меня с Горманом чествовали владельцы предприятий. Они буквально нафаршировали нас местными деликатесами, некоторые из которых вообще-то были приготовлены поварами, и напоили каким-то напитком под названием «маотай», который на самом деле был майтай (майтай – коктейль на основе рома, изобретенный в Окленде, Калифорния, в 1944 году; маотай известен со времен Цинской империи. – Прим. пер.), только с той разницей, что в него вместо рома была добавлена вакса для чистки обуви. Еще не перестроившись из-за смены часовых поясов, мы с Горманом потеряли свою устойчивость к алкоголю. После двух стаканчиков «маотай» мы с Горманом уже были под кайфом (китайская водка из сорго крепостью от 35 процентов до 53 процентов, изобретенная более 300 лет тому назад, обладает приятным ароматом, в КНР признана национальным и дипломатическим напитком, очень дорогим, им угощают только в особо торжественных случаях, на свадьбах и в праздники. Маотай не обжигает слизистую и горло, не ударяет в голову, не расстраивает желудок, и главное, он кристально чистый, с золотистым оттенком. Чем напоили Фила Найта на Тайване и почему напиток напоминал ему ваксу, остается загадкой, но это был явно не маотай. Перепутать маотай с коктейлем майтай можно только в написании, но не по вкусу. – Прим. пер.). Мы пытались притормозить, но наши хозяева продолжали поднимать тосты.

За «Найк»!

За Америку!

На прощальном обеде, завершавшем наш визит в Тайчжун, Горман, неоднократно извиняясь, выбегал из-за стола в туалет, чтобы освежить лицо холодной водой. Каждый раз, когда он покидал стол, я избавлялся от своей порции «маотай», выливая ее в его бокал с водой. Каждый раз, когда он возвращался из туалета, звучал новый тост, и Горман, полагая, что ему удастся благополучно пропустить очередное возлияние, поднимал свой бокал, якобы наполненный водой.

За наших американских друзей!

За наших тайваньских друзей!

После очередного глотка воды с повышенным содержанием алкоголя Горман бросил на меня панический взгляд. «Боюсь, я сейчас отключусь», – сказал он.

«Выпей еще водички», – сказал я.

«Странный вкус».

«Да не-ет!»

Несмотря на то что я слил свою выпивку в Гормана, я был будто в дурмане, когда добрался до своего номера. У меня возникли проблемы с тем, как забраться в постель. Точнее, проблема в том, как найти ее. Я уснул в тот момент, когда чистил зубы. Уполовинил процесс чистки. Некоторое время спустя я проснулся и попробовал найти свои запасные контактные линзы. Нашел. А затем уронил их на пол.

В дверь постучали. Горман. Он вошел и спросил меня что-то о маршруте наших поездок на следующий день. Увидев меня ползающим на четвереньках в луже того, что изверг мой желудок, в поиске контактных линз, он спросил: «Фил, ты в порядке?» – «Следуй за своим наставником», – пробормотал я.

В то утро мы вылетели в Тайбэй, столицу, и посетили там еще пару фабрик. Утром мы прогулялись по дороге Синьшэн-Саут с десятками расположенных вдоль нее святилищ и храмов, церквей и мечетей. Местные жители называли ее Дорогой в небо. Я сказал Горману, что Синьшэн в переводе означает «Новая жизнь». Когда мы вернулись к себе в гостиницу, ко мне поступил странный и неожиданный звонок. Джерри Шей «свидетельствовал свое почтение».

Я уже встречался с Шей. На одной из обувных фабрик, которые посетил годом ранее. Он работал на «Мицубиси» и на великого Йонаса Сентера. Он произвел на меня впечатление своей энергией и трудовой этикой. И молодостью. В отличие от всех других «псов с обувкой в зубах», с которыми мне доводилось встречаться, он был молод, где-то двадцать с небольшим, но выглядел намного моложе. Как ребенок-переросток. Он сказал, что узнал о том, что мы на Тайване. А затем, как оперативник из ЦРУ, добавил: «Я знаю, почему вы здесь…»

Он пригласил нас посетить его в его офисе – приглашение, которое, похоже, указывало на то, что теперь он работал не на «Мицубиси», а на себя.

Я записал адрес, где располагался офис Шей, и подхватил Гормана. Консьерж в нашей гостинице нарисовал нам схему, как проехать, но она оказалась бесполезной. Офис Шей находился в той части города, которая не была нанесена на карту. В худшей части. Мы с Горманом прошли через лабиринты переулков и закоулков без названий. «Ты таблички с названием улицы не видишь?» – «Да я саму улицу еле различаю».

Раз десять мы терялись, плутая. Наконец нашли. Массивное здание из старого красного кирпича. Внутри обнаружилась хлипкая лестница. Ее перила отвалились, как только мы прикоснулись к ним, поднимаясь на третий этаж по каменным ступеням с глубокими следами от тысяч ботинок, ступавших по ним.

«Войдите!» – крикнул Шей, как только мы постучали. Мы нашли его сидящим посреди комнаты, которая походила на гнездо гигантской крысы. Везде, куда бы мы ни посмотрели, была обувь, только обувь и груды разрозненных частей обуви – подошвы, шнурки, язычки. Шей вскочил на ноги, расчистил место для нас, чтобы мы могли сесть. Предложил нам чай. Затем, пока кипятилась вода, он приступил к обучению нас. Знаем ли мы, что в каждой стране мира существуют свои обычаи и суеверия относительно обуви? Он схватил ботинок с полки и поднес его к нашим лицам. Знаем ли мы, что в Китае, когда мужчина женится, новобрачные забрасывают пару красных туфель на крышу дома, чтобы в брачную ночь все прошло благополучно? Он покрутил туфлю в скудном дневном свете, едва пробивавшемся сквозь грязные оконные стекла. Он рассказал нам, на какой фабрике ее сделали, почему он считал, что она хорошо сделана, как можно было бы сделать ее еще лучше. Знаем ли мы, что во многих странах, когда кто-то отправляется в путешествие, добрым знаком считается бросить ему вслед ботинок? Он схватил другой ботинок и, держа его в руке, как Гамлет держал череп Йорика, определил его происхождение, сказал нам, почему он плохо сделан, почему он скоро развалится, а затем с презрением бросил его в угол. Отличие одних туфель от других, сказал он, в девяти случаях из десяти зависит от фабрики. Забудьте про дизайн, забудьте про цвет, забудьте про все остальное, что связано с обувью, главная причина – в фабрике.

Я внимательно слушал и делал пометки, как Горман тогда, в самолете, однако я все время думал: это представление. Он устроил спектакль, пытаясь убедить нас. Он не понимает, что мы в нем нуждаемся больше, чем он в нас.

Теперь же Шей подошел к главному. Он сказал, что за небольшую плату он с удовольствием свяжет нас с лучшими фабриками на Тайване.

Здесь таился большой потенциал. Мы могли бы использовать кого-то непосредственно там, где разворачивалась наша работа, для того, чтобы прокладывать путь, делать представления, помогать Горману акклиматизироваться. Азиатский Джампьетро. Мы поторговались о комиссии всего несколько минут, и это была торговля в дружеской атмосфере. После чего мы пожали друг другу руки.

«Договорились?» – «Договорились».

Мы вновь присели и составили соглашение о создании на Тайване дочерней компании. Как назвать ее? Я не хотел использовать слово «Найк». Если мы когда-нибудь захотим заниматься бизнесом в Китайской Народной Республике, мы не должны быть связаны с заклятым врагом КНР. В лучшем случае это была слабая надежда, несбыточная мечта. Но все же. Поэтому я остановился на «Афине». Греческой богине, несущей Нику. «Афина Корп.». Таким образом я сохранил не отмеченную на карте, непронумерованную Дорогу в небо. Или представление «пса с обувкой в зубах» о небе. Стране с двумя миллиардами ног.

Я отправил Гормана домой вперед себя. Перед тем как покинуть Азию, сказал я ему, мне надо будет сделать короткую остановку в Маниле. По личному поручению, неопределенно сказал я.

Я полетел в Манилу, чтобы посетить обувную фабрику, очень хорошую. Затем, завершая старый круговой маршрут, я провел ночь в гостиничном люксе Макартура.

Вас запоминают по тем правилам, которые вы нарушили.

Может быть.

А может – нет.

Шел год Двухсотлетия, странный момент в культурной истории Америки, 365-дневная «лоллапалуза» (американизм XIX века, многогранное фестивальное действо со смешением всех жанров и видов искусства, торжество с различными культурными, политическими и прочими мероприятиями, длящееся длительное время. – Прим. пер.), в ходе которой страна занималась самоанализом, штудировала уроки основ гражданского общества и ночи напролет устраивала фейерверки. С 1 января по 31 декабря того года вы не могли переключиться с одного телеканала на другой, чтобы не попасть на очередной художественный или документальный фильм о Джордже Вашингтоне или Бене Франклине, Лексингтоне или Конкорде. И неизменно, будучи вставленной в эти патриотические телепрограммы, звучала «Минута в память Двухсотлетия» – специальное информационное обращение (в рамках ежедневных мероприятий государственной пропаганды на американском телевидении в соответствии с т. н. Соглашением об общественных услугах. – Прим. пер.), во время которого Дик Ван Дайк, Люсиль Болл или Гейб Каплан напоминали вам о каком-нибудь эпизоде, имевшем место в тот день календаря в революционную эпоху. В какой-то вечер это могла быть Джессика Тэнди, рассказывающая о том, как срубили Дерево свободы. На следующий день это мог быть президент Джеральд Форд, призывающий всех американцев «сохранить живым дух 1776 года». Все это звучало несколько банально, немного сентиментально – и невероятно трогательно. Нараставшее в течение года чувство патриотизма выявило во мне и без того сильную любовь к стране. Заход в нью-йоркскую гавань парусных судов, чтение Билля о правах и Декларации независимости, пылкие дискуссии о свободе и справедливости – все это воскресило во мне чувство признательности за то, что я – американец. Что я свободен. И не в тюрьме.

На отборочном турнире перед началом Олимпийских игр 1976 года, вновь состоявшемся в Юджине, у «Найка» появился шанс, фантастический шанс устроить отличное шоу. С «Тайгером» у нас такого шанса никогда не было, поскольку его шиповки не дотягивали до высшей марки. Никогда не было у нас такого шанса и с первым поколением продукции «Найк». Теперь же наконец у нас был собственный товар, и он был действительно хорош: высококачественные марафонки и шиповки. От волнения мы не переставали болтать, покидая Портленд. Наконец-то, говорили мы, бегун, обутый в кроссовки «Найк», войдет в Олимпийскую команду.

Это должно было случиться.

Нам надо было, чтобы это случилось.

Мы с Пенни отправились в Юджин на машине, где встретились с Джонсоном, который фотографировал соревнования. Несмотря на возбуждение, связанное с отборочным турниром, больше всего мы говорили о Пре, пока располагались на своих местах на переполненных трибунах. Было ясно, что Пре был на уме у всех, кто пришел на стадион. Мы слышали его имя со всех сторон, его дух парил над нами, как низкие облака, проносившиеся над беговой дорожкой. И даже если вы на какой-то момент забывали о нем, вы тут же получали живое напоминание, едва взглянув на ноги спортсменов. Многие из бегунов были обуты в кроссовки «Пре Монреаль». (Еще большее число атлетов были в обуви, выпущенной в Эксетере, например в кроссовках «Триумф» и «Вэнкёр» (фр. Победитель. – Прим. пер.). Стадион Хейворда в тот день был похож на выставочный салон «Найка».) Было хорошо известно, что этот отборочный турнир должен был стать историческим возвращением Пре. После проигрыша в Мюнхене он, несомненно, поднялся бы опять на вершину славы, и это возвращение должно было бы состояться именно здесь и сейчас. Каждый забег наталкивал нас на одни и те же мысли, вызывал в памяти тот же образ: Пре, вырывающегося вперед из группы бегунов. Пре, разрывающего грудью финишную ленточку. Мы реально видели это. Мы видели его, упоенного победой.

Если б только, повторяли мы без остановки, прерывающимися голосами, если б только…

На закате солнце стало красным, белым, исчерна-синим. Но было еще достаточно светло, чтобы читать, когда бегуны выстроились на старте перед забегом на 10 000 метров. Мы с Пенни постарались в мыслях отрешиться от всего, встали, сложив руки, как в молитве. Разумеется, мы рассчитывали на Шортера. Он был чрезвычайно талантлив, и он был последним, кто видел Пре живым, и казалось логичным, что именно он понесет дальше факел, принятый у Пре. Наши кроссовки «Найк» были и на Крейге Верджине, блестящем молодом бегуне из Университета штата Иллинойс, а также на Гэрри Бьорклунде, привлекательном ветеране из Миннесоты, пытавшемся вернуться в строй после операции по удалению суставной мышцы в ступне.

Раздался выстрел, и бегуны пулей сорвались с места и побежали, сбившись в плотную группу. Мы с Пенни тоже плотно прижались друг к другу, слыша охи и ахи со всех сторон. Между спортсменами не было даже дюймового пробела, они так и пробежали половину дистанции, пока Шортер и Верджин не вырвались резко вперед. В толкотне Верджин случайно наступил на ногу Бьорклунду, и у того шиповка слетела с ноги. После этого незащищенная нога Бьорклунда, только недавно перенесшего хирургическую операцию, опускалась на твердую поверхность беговой дорожки, издавая при этом с каждым шагом громкий шлепок. И все же Бьорклунд не остановился. Не дрогнул. Он даже не замедлил бега. Он лишь продолжал бежать быстрее и быстрее, и эта яркая демонстрация мужества нашла отклик в толпе. Думаю, мы приветствовали так же громко, как приветствовали Пре на соревнованиях за год до этого.

Войдя в последний круг, Шортер и Верджин были впереди. Мы с Пенни то вскакивали, то садились. «Мы получим двоих, – говорили мы, – мы получим двух призеров!» После чего получили троих. Шортер и Верджин заняли первое и второе места, а Бьорклунд вырвался раньше Билла Роджерса у самой финишной черты, заняв третье место. С меня пот лил градом. Три олимпийца… в «Найках»!

На следующее утро, вместо того чтобы совершить круг почета по Хейварду, мы разбили бивак в магазине «Найка». Пока мы с Джонсоном занимались клиентами, Пенни управлялась со станком шелкографии, печатая футболки с эмблемой «Найка». Мастерство ее было выше всяких похвал; весь день в магазин заходили люди, чтобы сказать, что они кого-то видели на улице в футболке с логотипом «Найк» и что они хотят такую же для себя. Несмотря на нашу продолжающуюся меланхолию, связанную с судьбой Пре, мы позволили себе ощутить радость, потому что становилось ясно, что «Найк» не просто хорошо себя показал. Он доминировал на отборочных. Верджин победил в них в забеге на 5000 метров. Шортер был первым в «Найках» в марафоне. Постепенно в магазине, в городе мы стали слышать, как люди перешептываются: «Найк», «Найк», «Найк». Мы слышали название нашего бренда чаще, чем имя любого спортсмена. Кроме Пре.

В субботу днем, перед тем как войти на стадион Хэйварда, чтобы встретиться с Бауэрманом, я услышал, как кто-то позади меня произнес: «Черт побери, «Найк» действительно вышибает «Адидас» под зад ногой». Возможно, этот случай мог бы стать самым ярким моментом за все прошедшие выходные, за весь год, после чего я почти тут же обнаружил, что за мной по пятам следует торговый представитель «Пумы», затем тормозит, прислонившись к дереву, с выражением человека, близкого к самоубийству.

Бауэрман приехал на соревнования подчеркнуто, как зритель, что было странным для него и для нас. И все же на нем была стандартная экипировка: крысиный свитер, низко надвинутая на лоб бейсболка. В какой-то момент он официально запросил о встрече в небольшом офисе под восточным сектором трибун. Этот офис, строго говоря, офисом назвать было нельзя, выглядел он больше похожим на подсобку, где уборщики, следящие за состоянием зон и секторов легкоатлетического стадиона, хранили свои грабли и метлы, а также несколько шезлонгов. В ней едва хватило пространства, чтобы вместить тренера, Джонсона и меня, не говоря уже о других участниках встречи, приглашенных Бауэрманом: Холлистера и Денниса Викси, местного ортопеда, который работал вместе с Бауэрманом в качестве консультанта по вопросам обуви. Как только мы закрыли за собой дверь, я заметил, что Бауэрман не был похож на себя. На похоронах Пре он выглядел постаревшим. Теперь он выглядел потерянным. Спустя минуту после того, как мы обменялись дежурными фразами, он стал орать. Он жаловался, что больше не чувствует к себе «уважения» от «Найка». Мы создали для него домашнюю лабораторию, дали ему затяжную машину для обуви, но, по его словам, он постоянно просил и не получал сырья из Эксетера.

Джонсон в ужасе взглянул на него. «Какого сырья?» – спросил он.

«Я прошу верхнего покрытия для кроссовок, но мои просьбы игнорируются!» – отвечал Бауэрман.

Джонсон повернулся к Викси. «Я высылал вам верхнее покрытие! – сказал он. – Викси… разве ты не получил его?»

У Викси появилось озадаченное лицо: «Да, получил».

Бауэрман снял свою бейсболку, вновь надел, затем сбросил. «Ну да, – проворчал он, – но ты не выслал мне материал для подошв». Лицо у Джонсона покраснело: «Я и его посылал! Викси?»

«Да, – сказал Викси, – мы его получили».

После этого мы все повернулись в сторону Бауэрмана, который расхаживал, вернее, пытался расхаживать из угла в угол. Места для этого не было. В офисе было темно, но я все равно мог разглядеть, что лицо моего старого тренера краснеет. «Ну… все равно, мы не получили подошвы вовремя!» – прокричал он, и зубья у грабель задрожали. Дело было вовсе не в материале для верхнего покрытия и подошв. Дело было в отстранении от дел. И во времени. Как и в случае с Пре, время отказывалось прислушаться к Бауэрману. Время отказывалось замедлить свой бег. «Я больше не собираюсь мириться с этим дерьмом собачьим», – взорвался он и выбежал, оставив за собой открытую дверь, которая продолжала какое-то время ходить ходуном.

Я посмотрел на Джонсона, Викси, Холлистера. А они все смотрели на меня. Неважно, был ли Бауэрман прав или нет, нам надо было найти способ заставить его почувствовать себя нужным и полезным. Если Бауэрман не будет счастлив, не будет счастлив и «Найк».

Спустя несколько месяцев душный Монреаль стал ареной знаменательного дебюта «Найка», местом проведения нашего первого олимпийского бала перед выходом в свет. К открытию тех Олимпийских игр 1976 года в кроссовки «Найк» мы обули спортсменов, участвующих в нескольких важнейших соревнованиях. Но самые большие надежды мы возлагали на Шортера – в него же вкладывали и бо́льшую часть своих денег. Он был главным претендентом на завоевание золота, что означало, что «Найк» впервые опередит все другие бренды у олимпийской финишной черты. Это можно было сравнить с грандиозным обрядом посвящения для компании, выпускающей спортивную обувь. Вы не могли считаться законной, полноправной компанией, выпускающей спортивную обувь, до тех пор, пока олимпиец в вашей обуви не поднялся на высшую ступень пьедестала почета.

В ту субботу, 31 июля 1976 года, я проснулся рано. Сразу же после утреннего кофе я занял свое место в любимом кресле. На подлокотнике у меня лежал бутерброд, а в холодильнике стояли бутылки с газированной водой. Я подумал, смотрит ли сейчас телевизор Китами. Смотрят ли мои бывшие банкиры. Смотрят ли мои родители и сестры. Смотрит ли ФБР.

Бегуны подошли к линии старта. Я присел, подавшись вперед, вместе с ними. Возможно, у меня в организме скопилось столько же адреналина, сколько в теле Шортера. Я ждал выстрела стартового пистолета и неизбежного крупного плана ног Шортера. Камера приблизила их изображение на экране. Я перестал дышать. Я сполз со своего кресла на пол и подполз к телевизору. «Нет, – сказал я. – Нет, – вскрикнул я в муках. – Нет. НЕТ!»

На нем были… «Тайгеры».

С ужасом наблюдал я за тем, как великая надежда «Найка» стартовала в кроссовках нашего врага.

Я встал, прошел обратно к креслу и стал смотреть, как разворачивался забег, говоря сам с собой, бормоча себе под нос. Постепенно в доме сгущалась тьма. Но такой тьмы мне было недостаточно. В какой-то момент я задвинул шторы, выключил лампы. Но не телевизор. Я продолжал смотреть, не отрываясь, – все долгие два часа и десять минут, до последнего, до горького конца.

До сих пор не могу сказать, что знаю наверняка, что произошло. Видимо, Шортер убедил себя в том, что его кроссовки «Найк» хлипкие и не выдержат испытания на протяжении всех 26 миль (неважно, что они прекрасно себя проявили на отборочном турнире перед Олимпиадой). Возможно, сказались нервы. А может, это было связано с суеверием. Он захотел надеть ту обувь, которую всегда надевал перед соревнованием. В этом смысле бегуны бывают странными. В любом случае в последний момент он поменял кроссовки и надел те, в которых завоевал золото в 1972 году.

А я переключился с содовой на водку. Сидя в темноте, сжимая бокал с коктейлем, я убеждал себя в том, что ничего страшного не произошло, не велика беда в рамках нашей грандиозной программы. Шортер даже не выиграл забега. Его удивил, завоевав золотую медаль, спортсмен из Восточной Германии. Разумеется, я лгал сам себе, беда была очень большой, и не из-за разочарования или упущенной маркетинговой возможности. Если картина того, как Шортер стартует не в моих, а в чужих кроссовках, могла так сильно повлиять на меня, значит, теперь допустимо заявить официально: «Найк» стал теперь не просто брендом обуви. Я теперь выпускал не просто «Найки» – это «Найк» создавал меня. Если я видел, что спортсмен выбирает другой бренд кроссовок, если я видел, что кто-то выбирает чужой бренд, это означало не просто отказ от моего бренда, и только, это было равнозначно отказу от меня. Я внушал себе быть благоразумным, – не могли же все в мире носить «Найк». И не стану утверждать, что я расстраивался каждый раз, когда видел, что кто-то идет по улице в кроссовках, сделанных не мною.

Но это шло на заметку.

И значения я этому не придавал.

Где-то ночью я позвонил Холлистеру. Он тоже чувствовал полное опустошение. Голос у него дрожал от гнева. Я был рад. Я хотел, чтобы те, кто работал на меня, чувствовали, как и я, ту же боль, как при ожоге, как при ударе под дых.

К счастью, число подобных неудач все время сокращалось. К концу финансового 1976 года мы удвоили объем наших продаж, доведя его до 14 миллионов долларов. Поразительный показатель, который был замечен финансовыми аналитиками и о котором написали в печати. И тем не менее наличности у нас по-прежнему было с гулькин нос. Я по-прежнему занимал, где только было возможным, каждый цент и тут же закапывал его в борозду, чтобы что-то выросло, с явного или молчаливого согласия тех, кому я доверял. Вуделля, Штрассера, Хэйеса.

В начале 1976 года мы вчетвером предварительно обсуждали вопрос о том, чтобы превратить свою компанию в акционерную, и отложили его на потом. Теперь же, в конце того же года, мы вновь вернулись к этому вопросу и отнеслись к нему более серьезно. Мы проанализировали риски, взвесили все «за» и «против». И вновь решили: нет.

Разумеется, разумеется, говорили мы, мы очень хотели бы обеспечить быстрое вливание капитала. О, каких дел мы понаделали бы с такими деньгами! Какие фабрики смогли бы взять в аренду! Какие таланты привлечь! Но превращение компании в публичную акционерную фирму изменило бы нашу культуру, опутало бы нас обязательствами, превратило бы нас в корпоративную, коллективную структуру. «Это не наша игра», – пришли мы к единодушному выводу.

Через несколько недель, вновь оказавшись в затруднительном положении из-за нехватки средств, с пустыми банковскими счетами, мы опять озвучили эту идею. И отвергли ее в который раз.

Желая разрешить проблему раз и навсегда, я внес эту тему в повестку дня нашего совещания, созываемого дважды в год. Это было выездное мероприятие, связанное с отдыхом, которое получило у нас название Встречи «задолицых». (Buttface – неприличное сленговое словосочетание, образованное от butt – задница и face – лицо. Обычно используется между близкими друзьями, а также в тех случаях, когда некто втайне кому-то симпатизирует и, называя его так, как бы флиртуя, скрывает искренность своих чувств. Кроме того, это слово – синоним другого, не очень лестно звучащего слова, которое, однако, тоже может выражать симпатию и привязанность – asshole – глупец. Фил Найт использует слово buttface для обозначения неформальной встречи близких друзей и коллег в непринужденной и откровенной обстановке, что можно было бы назвать посиделками лицом к лицу и невзирая на лица. – Прим. пер.) Мы полагаем, что это прозвище придумал Джонсон. Во время одной из наших самых первых совместных поездок на отдых он пробормотал: «Скольким многомиллионным компаниям могли бы вы крикнуть: «Эй, задолицые!», чтобы вся их команда управляющих обернулась на вас?» Его слова вызвали у нас смех. А затем это прозвище прижилось. Оно стало ключевым элементом нашего жаргона. Слово «задолицые» относилось и к нашим поездкам на отдых, и к самим участникам таких поездок, оно не только передавало неформальную атмосферу во время такого отдыха, когда ни одна идея не была настолько священной и неприкосновенной, что над ней нельзя было бы поиздеваться, и ни один человек не был настолько важен, что его нельзя было бы высмеять, оно воплощало в себе дух, миссию и этику нашей компании.

Первые выездные встречи «задолицых» проходили в различных курортных местах Орегона. Оттер Крест. Салишан. В конце концов мы остановили свое предпочтение на Санривер, идиллическом месте в солнечной центральной части штата Орегон. Как правило, Вуделл и Джонсон прилетали с Восточного побережья, а мы выезжали на Санривер в пятницу, в конце дня, на своих машинах. Мы заказывали на себя несколько домиков, оккупировали конференц-зал и проводили в нем два-три дня, до хрипоты крича друг на друга.

Я и сейчас вижу себя сидящим во главе стола, крича и парируя кричащих на меня, – со смехом, до тех пор, пока я не терял голос. Проблемы, стоящие перед нами, были серьезными, сложными, они казались непреодолимыми, что усиливалось тем, что нас разделяли три тысячи миль в то время, когда сообщение не было легким или быстрым делом. И все же мы постоянно смеялись. Иногда, после хохота, который вызывал приступы, сравнимые с действием слабительного, я оглядывал всех за столом и чувствовал, что меня обуревают эмоции.

Чувства товарищества, лояльности, благодарности. Даже любви. Точно, любви. Но я также помню, как я почувствовал настоящее потрясение при мысли, что этих людей, что были вокруг меня, собрал вместе я сам. И вот эти люди были отцами-основателями многомиллионной компании, продающей спортивную обувь? Парализованный парень, два мужика, страдающих от патологического ожирения, заядлый курильщик, не выпускающий сигарету изо рта? Силы придавала мысль о том, что в этой группе тем, с кем у меня было больше всего общего, был… Джонсон. И все же неоспоримым оставался факт. В то время как все другие смеялись, буянили, он был единственным, кто оставался вменяемым, тихо сидя за столом и читая книгу.

Самый громкий голос на каждой встрече «задолицых» всегда принадлежал Хэйесу.

И самый сумасшедший. Как и объем его талии, его личность постоянно расширялась, приобретая новые фобии и увлечения. Например, к тому времени у Хэйеса развилось любопытное пристрастие к тяжелой технике. Канавокопателям, бульдозерам, автогидроподъемникам, кранам – они очаровывали его. Они… заводили его, иначе не скажешь. Во время одной из первых наших встреч «задолицых» на отдыхе мы выходили из местного бара, как вдруг Хэйес углядел, что в поле за домом стоит бульдозер. К своему удивлению, он обнаружил оставленные в машине ключи, поэтому он забрался в кабину и сгреб всю землю вокруг поля и на автостоянке, остановившись только тогда, когда он чуть было не повредил несколько автомобилей. Чудом их не задел. Хэйес на бульдозере, думал я. Это должно было бы стать нашим логотипом, как и «свуш».

Я всегда говорил, что Вуделл старается, чтобы у него все работало как часы, чтобы «поезда ходили по расписанию», но рельсы на пути укладывал Хэйес. Именно Хэйес установил эзотерические системы учета, без которых вся работа в компании застопорилась бы. Когда мы впервые перешли от ручного к автоматизированному бухучету, Хэйес приобрел первые примитивные машины, и, постоянно ремонтируя, модифицируя их или же лупя по ним своими огромными мясистыми кулаками, он добивался от этого железа сверхъестественной точности. Когда мы впервые начали заниматься бизнесом за пределами Соединенных Штатов, иностранные валюты превратились для нас в дьявольски сложную проблему, и Хэйес создал гениальную систему хеджирования валютных рисков, в результате чего разница становилась более надежной, более предсказуемой.

Несмотря на все наши шалости, несмотря на наши чудачества, несмотря на наши физические недостатки, в 1976 году я пришел к выводу, что мы были сильной командой. (Годы спустя известный профессор Гарвардской школы бизнеса, изучавший компанию «Найк», пришел к такому же заключению. «Обычно, – сказал он, – если один менеджер в компании умеет думать тактически и стратегически, у такой компании хорошее будущее. Но, честное слово, как же вам повезло: более половины всех «задолицых» способны думать именно так!»)

Несомненно, в глазах любого стороннего наблюдателя мы выглядели как жалкая, пестрая команда, члены которой были безнадежно несогласованны между собой. Но на самом деле мы больше были похожи, нежели отличались друг от друга, и это давало возможность согласовывать наши цели и наши усилия. В основном мы были орегонцами, что тоже было важно. У нас было врожденное стремление доказать, на что мы способны, показать миру, что мы не провинциалы и не деревенщины. И почти каждый из нас был беспощадным ненавистником самого себя, что позволяло держать собственное эго под контролем. Среди нас не было и следа этой глупости, когда кто-то выставляет себя самым умным во всей округе. Хэйес, Штрассер, Вуделл, Джонсон, каждый из них мог бы оказаться самым умным в любом окружении, но ни один из них так не думал ни о себе, ни о том, кто был рядом с ним. На наших встречах били через край неуважение, пренебрежение и оскорбления.

О, да еще какие оскорбления. Мы обзывали друг друга ужасными именами. Мы обрушивали друг на друга словесные удары. Запуская новые идеи, сбивая идеи огнем критики, рассматривая угрозы, нависшие над компанией, последнее, что мы принимали во внимание, – это чьи-то чувства. Включая мои. Особенно мои. Мои «задолицые» сотоварищи постоянно обзывали меня Счетоводом Баки. Я никогда не требовал от них, чтобы они перестали. Я был не настолько глуп. Если проявишь слабинку, какую-нибудь чувствительность, ты погиб.

Я СМОТРЕЛ НА СВОЮ КОМАНДУ И ЧУВСТВОВАЛ ТОВАРИЩЕСТВО И БЛАГОДАРНОСТЬ. ДАЖЕ ЛЮБОВЬ.

Помню одну нашу встречу «задолицых», когда Штрассер решил, что мы недостаточно «агрессивны» в нашем подходе к бизнесу. «И слишком много «счетоводов» в этой компании, – добавил он. – Поэтому: прежде чем начать наше собрание, я хотел бы предложить кое-что на рассмотрение. Я подготовил встречный бюджет». Он помахал внушительной папкой с бумагами. «Вот здесь все сказано, что мы должны делать с нашими деньгами».

Разумеется, всем не терпелось взглянуть на его расчеты, но никто не хотел этого больше, чем Хэйес – наш главный над цифирью. Когда мы разобрались, что расчеты не сходятся, причем ни в одном столбце, мы завыли.

Штрассер принял это как личное оскорбление. «Я стараюсь добраться до сути, – сказал он. – Не до специфики, а до сути».

Вой становился громче. Тогда Штрассер подхватил свою папку и шарахнул ее о стену. «Мать вашу!» – проорал он. Папка раскрылась, бумаги из нее разлетелись по всей комнате, а смех стал оглушающим. Даже Штрассер не смог сдержаться. Пришлось и ему присоединиться к общему хору.

Совсем неудивительно поэтому, что прозвищем Штрассера было Грохочущий гром. Между тем Хэйеса прозвали Судным днем. Кличка Вуделля была Дедвейт. За Джонсоном закрепилось Делим на четыре, потому что он, как правило, все преувеличивал, и, следовательно, все, что он говорил, надо было делить на четыре. Никто не принимал эти прозвища как личное оскорбление. Единственное, что было действительно нетерпимо на междусобойчиках «задолицых», так это обидчивость.

И трезвость. В конце дня, когда у всех першило в горле от всех этих ругательств, смеха и решения проблем, когда наши блокноты для заметок были заполнены идеями, решениями, цитатами и бесконечными списками, мы переносили место нашего сражения в бар нашего курортного местечка и продолжали обсуждение за выпивкой. Непомерной.

Бар назывался «Гнездом совы». Люблю, закрыв глаза, представлять, как мы штурмуем вход в него, сметая на своем пути всех других завсегдатаев. Или же заводя среди них друзей. Мы заказываем выпивку на всех присутствующих, затем захватываем для себя угол и продолжаем грузить друг друга какой-нибудь проблемой, идеей или безрассудным планом. Скажем, проблемой была доставка средних вставок подошвы из пункта А в пункт Б. Мы начинали обмозговывать ее со всех сторон, одновременно крича и перекрикивая друг друга, – этакий многоголосный хорал из ругани и тыкания пальцами в собеседника, становившийся все громче, все смешнее и невообразимым образом яснее и понятнее благодаря возлияниям. Любому, кто был в «Гнезде совы», любому, кто принадлежал к корпоративному миру, такая форма поиска решений показалась бы неэффективной, неадекватной. Даже скандальной. Но до того, как бармен дал своим звоночком сигнал о закрытии заведения, мы уже прекрасно знали, почему эти средние вставки подошвы не попадают из пункта А в пункт Б, тот, кто нес за это ответственность, смирялся, брал вопрос себе на заметку, а все мы получали креативное решение.

Единственным, кто не присоединялся к нашим ночным пирушкам, был Джонсон. Он, как правило, отправлялся на пробежку, чтобы проветрить мозги, а затем уединялся в своей комнате и читал, лежа в постели. Думаю, его нога ни разу не переступила порог «Гнезда совы». Думаю также, что он даже не знал, где оно находится. И на утро мы всегда вводили его в курс того, что мы решили в его отсутствие.

В год Двухсотлетнего юбилея мы пытались решить ряд сложных проблем, из-за которых мы оказались в необычайном напряжении. Нам надо было найти более вместительное складское помещение на Восточном побережье. Нам надо было перевести наш дистрибьюторский центр из Холлистона, штат Массачусетс, в новое здание площадью сорок тысяч квадратных футов в Гринленде, штат Нью-Гэмпшир, что наверняка стало бы логистическим кошмаром. Нам надо было нанять рекламное агентство, чтобы справиться с растущим объемом печатной рекламы. Нам надо было либо наладить работу, либо закрыть свои отстающие фабрики. Нам надо было избавиться от сбоев в нашей фьючерсной программе. Нам надо было нанять кого-то на должность промоушен-директора. Нам надо было создать Про-Клуб, нечто вроде системы вознаграждения наших ведущих звезд НБА для того, чтобы укрепить их лояльность и удерживать их в рядах сторонников «Найка». Нам надо было утвердить новые фасоны и модели, такие, как «Арсенал» – шиповки для соккера и американского футбола с кожаным верхом и язычком из винила и пенопласта, а также «Страйкера» – многофункциональных шиповок, подходящих для соккера, бейсбола, американского футбола, софтбола и хоккея на траве. И нам надо было что-то решить по поводу нового логотипа. Помимо «свуша», у нас под ним шло наименование компании – «Найк», что вызывало проблемы, так как слишком многим казалось, будто там написано «Лайк» или «Майк». Но было слишком поздно менять название компании, поэтому хорошей идеей показалось предложение сделать так, чтобы буквы лучше читались. Денни Стрикленд, креативный директор нашего рекламного агентства, придумал вариант с прописными заглавными буквами – «НАЙК» и вставил его внутрь «свуша». Несколько дней мы потратили на то, чтобы рассмотреть и обсудить его.

Помимо всего прочего, нам надо было раз и навсегда решить этот злополучный вопрос о «превращении в публичную компанию». Во время самых первых посиделок «задолицых» начался формироваться консенсус. Если мы не сможем поддержать рост, мы не сможем выжить. И, несмотря на все наши страхи, несмотря на все риски и недостатки, переход в категорию публичных компаний был лучшим способом для поддержания роста.

И все же в пылу тех напряженных споров, в середине одного из самых трудных периодов за всю историю нашей компании эти неформальные совещания «задолицых» не приносили ничего, кроме радости. Ни одна минута из тех долгих часов, проведенных на Санривер, не воспринималась нами как работа. Это была диспозиция: мы против мира, и нам было чертовски жаль этот мир. Я имею в виду, когда этот мир вполне оправданно не доставал нас до кишок. Каждый из нас бывал неправильно понят, недооценен, проигнорирован. Гоним боссами, с удачей, отвернувшейся от него, отвергнут обществом, обманут судьбой, когда раздавались и внешний облик, и естественные грации – основы мирозданья. Каждого из нас сотворила неудача на раннем этапе. Каждый из нас отдался некоему поиску, подтверждению правильности и поиску смысла, и усилия эти не увенчались успехом.

Хэйес не смог стать партнером в банке, потому что был слишком толстым.

Джонсон не смог смириться с так называемым нормальным миром, живущим с 9 до 17.

Штрассер был страховым адвокатом, ненавидящим страхование – и адвокатов.

Вуделл растерял все свои юношеские мечты во время несчастного случая.

Меня выгнали из бейсбольной команды. И сердце мое было разбито.

Я видел прирожденного неудачника в каждом «задолицем», и наоборот, и я знал, что вместе мы могли выйти победителями. Я еще не знал в точности, что означает эта победа, кроме того, что она была антиподом проигрыша, но, казалось, мы приближались все ближе к решающему моменту, когда этот вопрос будет решен или же, по крайней мере, будет более четко определен. Возможно, превращение нашей компании в публичную и станет таким моментом.

Возможно, превращение в публичную компанию наконец-то гарантирует нам, что «Найк» будет жить. Если у меня и были сомнения по поводу управленческой команды «Блю Риббон» в 1976 году, они в основном касались меня самого. Правильно ли я поставил себя с «задолицыми», давая им так мало указаний? Когда они добивались чего-то хорошего, я просто пожимал плечами и выдавал свою высшую похвалу: неплохо. Когда они ошибались, я минуту-другую орал, а затем отбрасывал все в сторону. Никто из «задолицых» не чувствовал ни малейшей угрозы с моей стороны – хорошо ли это было? Не говорите людям, как делать вещи. Скажите им, что делать, и они удивят вас своей изобретательностью. Это был правильный путь для Паттона и его солдат. Но правильным ли был такой подход к сборищу «задолицых»? Я был обеспокоен. Возможно, мне следовало бы побольше власти прибрать к рукам. Возможно, нам следовало бы больше структурировать компанию.

Но потом я задумывался: что бы я ни делал, это должно сработать, поскольку бунтарства почти не наблюдается. Действительно, после Борка никто ни разу не устроил настоящей истерики по чему бы то ни было, даже по вопросу о том, сколько им платят, что неслыханно для любой компании, большой или маленькой. «Задолицым» было известно, что я и себе платил немного, и они верили, что я плачу им столько, сколько могу.

«Задолицым» явно нравилась та культура, которую я создал. Я доверял им целиком, не следил за ними, и такое отношение породило твердую обоюдную лояльность. Мой стиль руководства не сработал бы с людьми, которые привыкли, чтобы их направляли, подсказывали им каждый шаг, а эта группа находила его раскрепощающим, вливающим в них больше сил. Я позволял им быть самими собой, позволял им заниматься делом, позволял им совершать ошибки, то есть относился к ним так же, как мне нравилось, когда люди относились ко мне.

В конце уикэнда, проведенного с «задолицыми», погруженный в эти и прочие мысли, я в полном трансе возвращался за рулем в Портленд. Где-то с полпути я выходил из своего транса и начинал думать о Пенни и мальчишках. «Задолицые» были для меня как семья, но каждую минуту, которую я провел с ними, мне приходилось выкраивать за счет моей другой семьи, настоящей. Вина была физически ощутима. Часто я входил в дом, и Мэтью с Трэвисом встречали меня у порога. «Где ты был?» – бывало, спрашивали они. «Папочка был с друзьями», – отвечал я, подхватывая их на руки. Они смотрели на меня смущенными глазами. «Но мамочка сказала нам, что ты работал».

Где-то в это же время, когда «Найк» выпустил свою первую детскую обувь, «Валли Ваффл» и «Робби Роуд Рейсер», Мэтью объявил, что он никогда в жизни не будет носить «Найк». Это был его способ выразить свою досаду в связи с моими отлучками и прочими причинами для расстройства. Пенни пыталась растолковать ему, что папочка отсутствовал не по своей воле. Папочка пытался что-то создать. Папочка пытался сделать так, чтобы он с Трэвисом смог поступить в колледж, когда придет время.

Я даже не потрудился что-то объяснить. Я сказал себе, что было неважно, что я говорю. Мэтью никогда не понимал, а Трэвис понимал всегда – похоже, они родились с этими точками зрения по умолчанию. Мэтью, казалось, впитал в себя врожденную обиду на меня, тогда как Трэвис, казалось, с рождения был преданным сыном. Какую разницу вызовут еще несколько слов? Какую разницу вызовут еще несколько часов?

Мой стиль отцовства – мой стиль менеджмента. Я всегда задавался вопросом – хорош ли он или же только достаточно хорош?

Я неоднократно давал обет измениться. Неоднократно говорил себе: «Буду больше времени проводить с мальчишками». Неоднократно я выполнял обещание – на какое-то время. Но затем возвращался к своему прежнему образу жизни, к единственному способу, который знал. Не устранялся. Но и не держал руки на пульсе.

Возможно, это была единственная проблема, которую я не мог решить с помощью мозгового штурма со своими «задолицыми» собратьями. Куда сложнее, чем проблема, как доставить средние вставки подошвы из пункта А в пункт Б, выглядела задача с сыном А и сыном Б, как сделать их счастливыми, одновременно поддерживая на плаву сына В – «Найка».