Глава XXI
Подарок Роджера
Я задохнулся.
Всего квартал, но мы с первого шага взяли резвый темп.
— Подожди, так мы разминемся с Юреневым.
— Здесь не разминешься.
— Все равно, не беги. Если они дома, значит, все в порядке. Юренев не один, с ним Роджер. Юренев сам сказал: условие более чем достаточное.
— Идем!
Перебежав пустой проспект, мы сразу увидели дом Юренева. Наполовину он был скрыт темными соснами, но свет из окон пробивался сквозь ветки.
— Они еще не вышли, — удивился я. — Наверное, ром действительно оказался не мадьярского разлива.
Светящиеся окна выглядели удивительно мирно.
Они успокаивали, они настраивали на спокойный лад.
В конце концов, все, как всегда. Самый обыкновенный душный июльский вечер.
— Видишь… — начал я.
И в этот момент свет в окнах квартиры Юренева погас.
— Они выходят?
— Наверное…
Но что-то там было не так.
Что-то там происходило не так, как надо.
Боковым зрением я отметил: Ия молча стиснула кулачки и прижала их к губам.
Свет вырубился не в одной квартире, даже не в двух, а сразу во всем подъезде. Рыжеватую облупленную стену здания освещали теперь только уличные фонари. По рыжеватой облупленной стене ходили причудливые смутные тени. И мы отчетливо видели, как крошится, разбухает, выпячивается странно бетонная стена дома, будто изнутри ее выдавливает неведомая сила.
Как фильм, сработанный замедленной съемкой.
Как фильм, кадры из которого мы уже где-то видели.
Всего лишь отдельные кадры, распечатанные на фотографиях, но мы видели их, видели…
Хлопок, совсем не сильный.
Треск ломающихся ветвей. Облако пыли.
Панель с грохотом вывалилась на пешеходную дорожку, продавливая и разбрасывая асфальт. Сыпались куски штукатурки, катилась по дорожке пустая кастрюля, бесшумно планировали бумажные листки. Сам дом устоял, но на уровне четвертого этажа возникла, зияла чудовищная черная дыра.
Свет фонарей таинственно преломлялся в облаке пыли, таинственно играл на осколках стекла. Мы явственно видели сквозь зияющую дыру в стене дома завернувшийся край ковра, перевернувшееся кресло и даже этот проклятый семейный портрет. Он висел на своем месте. Скорее всего, Юренев только что показывал его Гомесу.
Я не столько видел, сколько узнавал открывавшееся перед нами.
Ия больно сжала мне руку. Но до меня и так уже дошло: длинная трещина, прихотливо расколовшая бетон, была вовсе не трещиной.
Это был шарф.
Алый длинный шарф.
В свете фонарей он казался черным.
Послышались испуганные голоса, где-то неподалеку взвыла милицейская сирена.
Обежав угол дома, я рванул дверь подъезда.
Во тьме, в пыли, кто-то перхал, ругался неумело по-русски, шарил перед собой руками. На полу что-то валялось. Может быть, раковина. Я бежал вверх по задымленной лестнице, мимо распахивающихся настежь дверей, сквозь испуганные голоса, бежал, прыгая сразу через несколько ступенек. Бежал, задыхался, но самое страшное, я уже знал, что именно сейчас увижу.
Так и оказалось.
Взвешенная дымка, пыльная муть, пронизанная кирпичным фонарным светом, падающим сквозь вышибленную дверь и дыру в стене.
И Юренев.
Он лежал на бетонном полу, судорожно вцепившись рукой в стойку металлического ограждения. Он никуда не хотел уходить. Он был в шортах и все в той же футболке.
«Оля была здесь».
И в том, что я видел все это уже не в первый раз, заключалось нечто бессмысленное и жестокое.
