Три
Мечты и мечтатели
С ТОГО МОМЕНТА, как я начала работать экспонатом в музее, отец стал говорить, что я новое чудо света. Однако изучая свое лицо в маленьком зеркальце, я не находила в нем ничего чудесного. Серые глаза, черные брови, высокие скулы и бледная кожа – самая обыкновенная внешность, которая никого не заставит обернуться. Я считала себя заурядным серым созданием, не то что выступавшие у отца артисты. Вот их-то Бог создал неповторимыми, они-то и были настоящим чудом. Некоторые могли глотать огонь, предварительно смазав горло густым сиропом, произведенным в Вест-Индии, у других были такие гибкие конечности, что они могли без труда перевернуться вниз головой и стоять на руках хоть несколько часов подряд. Среди них была девушка немногим старше меня по имени Малия, чьи руки напоминали крылья бабочки. Мать Малии приходила с ней в музей каждое утро и гримировала необыкновенно красивое лицо дочери с помощью румян и сурьмы, делая ее похожей на бабочку-данаиду. Я пыталась подружиться с Малией, но она говорила только по-португальски, да и отец был против того, чтобы я общалась с людьми, которые у него работают. Он дал мне том Шекспира и сказал, что мне будет полезнее подружиться с его произведениями.
Из всех «живых чудес» наибольший интерес у меня вызывал Человек-волк. Он был покрыт такой густой шерстью, что, став на четвереньки, казался животным, одетым в отутюженные брюки, шерстяное пальто и изготовленные на заказ ботинки. Он тщательно расчесывал шерсть на лице, чтобы были видны глаза. Они были глубоко посаженными, блестящими и темно-карими, настолько человеческими, что, глядя в них, невозможно было принять его за кого бы то ни было кроме человека. Звали его Реймонд Моррис, он вырос в Ричмонде в штате Виргиния в очень приличной семье. Родные держали его взаперти на чердаке, оберегая как его самого, так и репутацию семьи. Там он жил с самого рождения.
Однажды мистер Моррис признался мне, что бóльшую часть жизни провел в уверенности, что так все и живут – за запертыми дверями. За ним ухаживали сначала няня, потом слуга, приносивший ему все, чего он пожелает. Его очень хорошо одевали, кормили его любимыми блюдами. Из Атланты был выписан повар, готовивший по его заказу. Когда он подрос, самой большой радостью в его жизни стало чтение. В его личной библиотеке книг было больше, чем в библиотеках иных колледжей. Чтение романов чрезвычайно обогатило его жизнь, многие из них он не раз перечитывал. Хотя он никогда не попадал под дождь, из книг он знал, что это такое, он имел представление о бескрайних морях, золотистых прериях и наслаждениях любви. Он думал, что имеет все, что надо в жизни, сказал он мне, пока не прочитал «Джейн Эйр». Эта книга все изменила. Он понял, что человек, изолированный от других, может сойти с ума, и почти влюбился в миссис Рочестер, хотя другие читатели считали ее главной злодейкой романа. В тот вечер, когда он дочитал книгу до конца, он выбрался через окно на крышу. Впервые в жизни он почувствовал капли дождя у себя на лице.
Мистер Моррис отправился в Нью-Йорк, потому что прочитал всего Уитмена и боготворил его, как и я. Благодаря книгам он проникся убеждением, что лишь в таком городе, как Нью-Йорк, полном жизни и энергии, люди примут его в свой круг, несмотря на его отличие от других. Он будет ходить по набережным и проспектам, где бурлит деловая жизнь, будет общаться с судостроителями и рабочими. Вместо этого на второй день его пребывания в городе он был арестован как инициатор беспорядков на улице. Именно в тюремной камере мой отец и нашел мистера Морриса, в волосах его запеклась кровь. Его избили почти до бесчувствия на Бродвее под улюлюканье толпы, убежденной, что это какой-то монстр. Полицейские были такого же мнения и держали его не только в наручниках, но и на цепи.
В тот день, когда отец отправился в камеру предварительного заключения Десятого полицейского участка, находившуюся на Двенадцатой улице Манхэттена и известную под названием «клетка», я сопровождала его и сидела на заднем сиденье повозки. Мне было уже около двенадцати лет – почти женщина! – и отец стал брать меня с собой в деловые поездки. Морин говорила, что мое присутствие повышает уровень доверия при переговорах. Отец наверняка даже не подозревал, что она знает такие слова. Я думаю, Морин скрывала, насколько она развита, потому что служанка не имела права общаться с ученым человеком на равных. Она вообще не имела никаких прав.
У отца были информаторы в полицейских участках и больницах, которые за небольшую мзду давали ему знать, если им попадалось что-нибудь необычное. Реймонда Морриса привели к нашему экипажу в шрамах, он был в полной растерянности. Я опустила глаза, чтобы не пялиться на него – это было бы некрасиво, особенно если учесть мои собственные отклонения от нормы. Но мистер Моррис был настолько уникален, что я все-таки бросала на него взгляды украдкой. Я думаю, он согласился сесть к нам в повозку, потому что у него не было другого выхода. Профессор скрутил сигарету и, предложив ее Моррису, стал обсуждать с ним условия договора. На ненормальности в нашем городе можно неплохо заработать, сказал он. Реймонд Моррис засмеялся нормальным человеческим смехом. Я сидела позади них и была даже молчаливее обычного. Признаюсь, в первый момент, когда я увидела Морриса, меня охватил ужас. К моему удивлению, в ответ на замечание отца он низким звучным голосом продекламировал:
Теперь-то я вижу, что я не ошибся,
Когда лениво шагал по траве,
Когда одиноко лежал на кровати,
Когда бродил по прибрежью под бледнеющими звездами утра.
– Бросьте эти ребусы, говорите ясным человеческим языком, – оборвал его отец.
Но я знала эти строки Уитмена и могла представить себе, в чем сам Реймонд Моррис не ошибался еще до того, как попал в наш город и познал на собственной шкуре, что такое жестокость. Возможно, именно в тот день я начала расходиться с отцом и сближаться с «живыми чудесами», работавшими у него.
– Так вы согласны на эту работу или нет? – спросил отец холодно. – Я не хочу тратить время впустую.
– Откровенно говоря, сэр, мне ничего другого не остается.
Больше мы до самого Бруклина не разговаривали, хотя я могла бы задать Моррису целую кучу вопросов. Мы высадили его у пансиона на Шериданз-Уок, где жили многие из наших артистов. Этот проулок тянулся от Сёрф-авеню до самого океана, несколько лет спустя он оказался под сенью гигантских «американских гор». Профессор оплатил жилье на месяц вперед.
– Я полагаюсь на вас, – сказал он Моррису, подразумевая, что, поступив к нему на службу, тот явится в музей на следующий день, как и во все последующие. – Надеюсь, вы меня не подведете, – добавил отец.
Действительно было маловероятно, что Моррис сбежит. Он понимал, что на улицах его не ждет ничего, кроме нападения агрессивной толпы. Когда мы отъехали, отец весело засвистел.
– Вот это надежное помещение капитала, – обронил он.
Обернувшись, я увидела на ступеньках пансиона фигуру Реймонда Морриса, чужака в Бруклине и во всем нашем мире. И подумала, что, может быть, было бы и вправду хорошо, если бы он убежал и нашел какое-нибудь пустынное место в лесу или на болотах, где он мог бы быть человеком.
НА СЛЕДУЮЩЕЙ НЕДЕЛЕ начался новый сезон. Из своего окна я видела, как во дворе собираются наши редкости и Морин разливает им чай и кофе. Там были и те, кто возвращался год от года и составлял костяк нашей коллекции, и временные артисты, выступавшие не больше одного сезона. У нас было несколько пар сиамских близнецов, был человек-аллигатор с кожей в шишках, которые он красил в зеленый цвет. Имелись карлики и гиганты, тучные женщины и такие худые, что, казалось, их бледные тела просвечивают насквозь. Мне все они были интересны, у каждого из них была своя история, свои родители и жизненные планы.
На одном из мужчин был шерстяной плащ с капюшоном. Когда ему подавали чай, капюшон откинулся с его головы, и я поразилась, увидев, что это не человек, а волк. Затем я сообразила, что это новая отцовская находка. Мистер Моррис поднял голову и посмотрел на меня. Я отшатнулась от окна, боясь, что он завоет и оскалит зубы. Он же вместо этого поклонился и произнес низким мелодичным голосом:
– Привет, крошка.
Я была очень смущена тем, что он заметил, что я глазею на него, и задернула муслиновую занавеску. Однако и сквозь нее мне было видно, что он помахал мне рукой. После этого мое представление о волках изменилось.
Я уже привыкла ко всем этим людям, приходившим к нам, и воспринимала их почти как членов семьи. Однако, следуя наставлениям отца, почти не общалась с ними. Тем не менее с каждым днем во мне росла уверенность, что мне суждено быть среди них.
Отец назвал мистера Морриса Человеком-волком. Эта идея пришла ему в голову во сне, а то, что отцу приснилось или взбрело в голову, не обсуждалось. Он заказал художнику афишу и велел добавить к портрету Морриса клыки и длинный хвост. Это новое «живое чудо» стало необыкновенно популярным, люди выстраивались в длинные очереди на Сёрф-авеню, чтобы увидеть Человека-волка. Женщины при виде него визжали, некоторых приходилось приводить в чувство уксусом и нюхательной солью. Он был, без сомнения, гвоздем программы, однако это не сделало его чересчур тщеславным. Морин шептала мне, что на людей действует не его свирепость – хотя отец требовал, чтобы Моррис сотрясал прутья клетки, в которой его выставляли, и не разговаривал, а рычал. Она была уверена, что люди пугались, когда заглядывали ему в глаза и видели, что это нормальный человек.
Мистер Моррис любил сладкий чай с молоком и всегда просил добавки, когда я пекла пирог с грушами, собранными в нашем саду. К тому времени вошел в моду чай, расфасованный в пакетиках, и мистер Моррис всегда смеялся над тем, что они по форме напоминают шляпу. С ним было интересно разговаривать, но особенно интересно было слушать, как он рассуждает об Уитмене. По его мнению, Уитмен был величайшим американским поэтом, Шекспиром нашего времени, говорившим от лица всего человечества, и уж во всяком случае, от лица жителей Бруклина. Мистера Морриса беспокоило, что я провожу столько времени в воде – по восемь часов ежедневно. Он считал, что девочке моего возраста это вредно. Кожа у меня из-за этого действительно стала белой, как пергамент. Я так привыкла к холоду, что в июне, с наступлением летней жары, у меня на руках и ногах появлялась сыпь. Кожа очень чесалась, но я все равно ходила всюду в перчатках, как полагается благовоспитанной французской школьнице, ибо отец был очень щепетилен в вопросах одежды. Да я и сама не хотела снимать перчаток, поскольку ужасно стеснялась своих рук. Они, на мой взгляд, вовсе не делали меня «живым чудом», а были скорее ошибкой природы. Чтобы выглядеть, как чудо, мне приходилось нацеплять искусственный хвост и краситься в синий цвет. Вся моя исключительность была надувательством.
Реймонд Моррис говорил, что если бы он был так же свободен, как, по всей вероятности, буду я, когда стану совершеннолетней, то есть когда мне исполнится восемнадцать, то он объездил бы весь мир и посмотрел все его чудеса. Побывал бы в Париже, Египте и Сиаме. Он пересказывал мне то, что читал об этих местах, и я завороженно слушала его рассказы – о французских художниках Сезанне, Писсаро и других, чьи картины хранились в Лувре, об удивительных гробницах в Долине царей и о тутовых шелкопрядах, которые поедают листья белой шелковицы и прядут такую тонкую нить, что ее не видно невооруженным глазом.
Морин присоединялась к нам во дворе и тоже была зачарована рассказами мистера Морриса и его низким ровным голосом. Он был гораздо начитаннее всех, кого мы когда-либо встречали. Он знал наизусть не только стихи великих поэтов, но и целые страницы «Джейн Эйр» – книги, которая, по его словам, принесла ему освобождение. Решающую роль сыграл эпизод, когда первая миссис Рочестер предпочла сжечь дом, нежели оставаться пленницей своей болезни. Он также очень любил Эдгара По, уроженца родного города мистера Морриса, и был убежден, что По умер не столько от алкоголя, сколько от жизненных невзгод и непонимания. За ланчем он часто читал нам вслух его рассказы. От рассказов о несчастьях и трагедиях нас бросало в дрожь, но мы просили, чтобы он читал еще. Хотя Морин говорила, что ничто в жизни ее так не пугало, как эти истории, я заметила, что она при этом придвигается ближе к мистеру Моррису. Было ясно, что она не считает его монстром. Мистер Моррис пробыл с нами три года, и все это время музей процветал как никогда. В отличие от других «живых чудес», которые в межсезонье уезжали на карнавалы во Флориду и другие южные штаты, мистер Моррис оставался в Бруклине. Сюда его привела литература, и он не хотел покидать мир Уитмена. Он подружился с книготорговцем из издательского магазина «Скрибнерз», жившем в отеле «Брайтон-Бич». Этот добряк приносил мистеру Моррису любые книги, какие тот попросит, включая такие современные вещи, как «Зов предков» Джека Лондона, который не мог не навести на мысль об отношениях между волками и людьми, или роман Эптона Синклера «Джунгли», считавшийся радикальным, так как в нем обличались невыносимые условия на предприятиях пищевой промышленности.
Когда мистер Моррис покинул нас, это не было неожиданностью, хотя со стороны могло так показаться. Просто как-то раз в разгар сезона он не пришел. Мой отец уже некоторое время следил за ним с неодобрением и неприязнью. Они редко разговаривали. Профессор часто замечал то, что ускользало от внимания других, и обладал способностью выявлять слабые стороны человека, чтобы использовать их к своей выгоде. Поэтому его раздражал работник, который, будь он рожден без физических недостатков, был бы ему ровней, а то и превзошел бы его. Я слышала однажды, как он говорил мистеру Моррису:
– Надеюсь, вы помните, что это я вас спас. Бог знает, где бы вы сейчас были, если бы не я. Вы никому не нужны. Люди убегали бы от вас, старались бы упечь за решетку, кидали бы в вас камнями. Не забывайте, что вы ошибка природы и только этим отличаетесь от других.
Слышать такое было унизительно. Я хорошо это понимала, потому что отец не раз говорил мне, что другой на его месте после смерти матери отдал бы меня в сиротский приют, тем более с моим физическим недостатком. Он же остался верен мне и ожидал такой же верности с моей стороны. Этот моральный долг перед ним лишал меня какого бы то ни было выбора в жизни, передо мной был только один путь, намеченный отцом.
Реймонд Моррис склонил голову, когда ему напомнили о тюремном заключении, и тут же поблагодарил отца за помощь, но в его глазах промелькнуло и презрение. Он держался с большим достоинством, и именно это, несомненно, привлекло в нем Морин. Они часто сидели рядом, о чем-то беседуя. Однажды она проговорилась, что навещала его в межсезонье и раз или два носила ему лук-порей и пирог с луком, одно из ее коронных блюд.
Когда я спросила, как часто она ходит к мистеру Моррису, Морин ответила, что воспитанные девушки не задают другим вопросов об их личной жизни. Однажды, когда они не знали, что я рядом, мистер Моррис взял Морин за руку. Я была не единственной, кто заметил, что они сблизились. Как-то хозяин пансиона, где жил мистер Моррис, обнаружил Морин у него в комнате и потребовал денег у отца: раз в комнате обитают двое, то и платить надо за двоих.
Если Морин и полюбила Человека-волка, то мне она в этом не признавалась. Я знала только, что отец уволил Реймонда Морриса, хотя тот пользовался наибольшей популярностью у публики и музей при нем процветал как никогда. Меня удивило, в какую ярость пришел отец. Он потребовал, чтобы мистер Моррис покинул пансион. Куда тот переселился, я не знаю, но, прежде чем исчезнуть, он оставил Морин подарок на память, положив его на кухонном столе: потрепанный экземпляр «Джейн Эйр», завернутый в плотную коричневую бумагу и перевязанный бечевкой. На бумаге его изящным почерком было написано ее имя: Морин.
После этого я слышала, какой выговор отец учинил Морин в гостиной. Он назвал ее шлюхой, которая готова подстилаться под любую бродячую собаку. Он имел в виду Человека-волка, которого называл собакой Сатаны. Мне показалось, что раздался звук пощечины, но я не уверена. Я зажала уши руками, но мне все равно было слышно, как плачет Морин. После этого она не заговаривала о мистере Моррисе, и хотя глаза ее часто сверкали и были красными, она не осмеливалась перечить отцу. Он давал ей работу, а найти ее в другом месте было очень трудно. Если бы она ушла, ей пришлось бы заниматься утомительной низкооплачиваемой работой на фабрике, да и туда ее могли не взять из-за ожогов на лице.
После этого никто Человека-волка не упоминал, а вместо него появился новый экспонат, молодой человек по имени Хорас. Его старший брат привозил его к нам по утрам из Саннисайда в Куинсе, а вечером увозил. У Хораса была только половина челюсти, он не мог говорить и ничего не слышал, но его научили рычать наподобие Человека-волка. Отец назвал его Мальчиком из джунглей и опять пригласил художника нарисовать рекламный плакат. Хорас во всем ему подчинялся и не жаловался. Читать он, насколько мне известно, не умел.
ОДНАЖДЫ УТРОМ вскоре после изгнания мистера Морриса мы с Морин, сидя на террасе с задней стороны дома, чистили картошку к тушеному мясу, и мне вспомнился рассказ Эдгара По «Сердце-обличитель», который читал нам мистер Моррис. В рассказе говорится об убийце, который не мог избавиться от чувства вины. Мне в то время было тринадцать лет, и меня занимал вопрос, почему некоторые испытывают это чувство, а другие мучают своих ближних, нисколько не раскаиваясь. Герой рассказа По уверен, что слышит, как сердце его жертвы бьется у него под полом, но на самом деле это пульсирует его вина. Мне подумалось, что, может быть, поступки людей никогда не проходят им даром, и высказала Морин свое соображение: если Человек-волк прославится в каком-нибудь другом месте, то, может быть, мой отец пожалеет, что прогнал его, и наймет его снова, и все опять будет хорошо.
– Вряд ли, – отозвалась Морин холодно. – Твой отец никогда ни о чем не жалеет.
– Но когда-нибудь он должен же поступать, как все хорошие люди. Иначе он не полюбил бы мою маму и не женился на ней.
Морин посмотрела на меня с жалостью. Она, понятно, считала меня наивной и, наверное, была права. Меня воспитывали в стороне от широкого мира, и отрывочные сведения о нем, которые у меня были, не складывались в целостную картину.
– Любовь – самое странное, что есть на свете, – поучительно произнесла Морин. Голос ее был добрым, но в нем звучало и предупреждение. Иногда она носила с собой «Джейн Эйр» мистера Морриса – книга была карманного размера. Не знаю уж, то ли она так любила сам роман, то ли ей были дороги воспоминания о человеке, подарившем его.
– Ты любила мистера Морриса? – спросила я. Это было дерзко с моей стороны – прежде всего потому, что отец запретил мне упоминать это имя. Но я задала этот вопрос, так как искренне желала Морин счастья, и она, очевидно, поняла это по моему лицу и не рассердилась.
– Он читал мне, когда я приходила к нему, и я с удовольствеим его слушала. Могу еще сказать, что в темноте он вел себя, как любой другой мужчина, – нет, лучше, гораздо лучше, чем кто-либо из мужчин, бывавших у нас здесь.
ОДНАЖДЫ вечером я читала в библиотеке отца, что делала обычно, когда его не было дома, и я могла взять любую книгу с полки. Мне захотелось спать, и я пошла в свою спальню, но по дороге заглянула на кухню, чтобы проверить, заперта ли задняя дверь. Проходя мимо лестницы в подвальное помещение, я заметила внизу свет. Оказалось, что дверь в рабочую комнату отца раскрыта. Меня обуяло любопытство, и я, ни о чем не думая, спустилась в подвал. Профессор всегда запирал эту дверь на двойной засов, но на этот раз, видимо, забыл это сделать. Он никогда не говорил мне, куда он идет и когда вернется, но часто задерживался до полуночи и дольше. Мне пришла в голову мысль, что это, может быть, не просто забывчивость отца, но знак свыше, указание, что я должна зайти в комнату.
Отец занимался здесь своими анатомическими экспериментами с телами людей, имевших физические дефекты, которых он находил в моргах, больницах и притонах возле доков. В это время его ни в коем случае нельзя было беспокоить, даже если он пропускал обед. Иногда нанятый им возница оттаскивал вниз какой-нибудь тюк, после чего они с отцом препирались приглушенными голосами из-за цены. Порой их голоса поднимались до крика, и я не знала, за кого из них бояться больше – за отца или возницу.
Я распахнула дверь комнаты пошире, вглядываясь в полумрак внутри. Там мерцали банки с экспонатами, в неподвижном воздухе висела пыль. Из коридора мне были видны также стоящие на полках контейнеры с солями и формальдегидом. Был там среди прочего и череп леопарда, который отец снабдил третьим рядом зубов, чтобы придать ему необычный и устрашающий вид. В банке с хлорной известью хранились ногти, выращенные предварительно до длины в десять футов, рядом стоял ящик с птицами, пойманными в Новой Гвинее. Отец усиливал яркость их оперения с помощью красной или оранжевой краски. На белом мраморном столике был разложен набор ножей и хирургических инструментов. Отец не просто отыскивал необычные творения природы, но помогал ей создавать их, становясь мастером по изготовлению чудес.
Хотя в целом меня можно было назвать примерной девочкой, я с трудом сдерживала врожденное любопытство, как ни старалась. Возможно, мечтания Человека-волка о кругосветных путешествиях пробудили таившуюся во мне бунтарскую душу. Что-то явно подстегивало во мне непокорность, и с каждым днем она усиливалась. Я решительно проскользнула в мастерскую и закрыла за собой дверь – как будто нырнула в морские волны. Всего один шаг – и я уже внутри. В помещении стоял запах смолы и ладана, и оно казалось очень тесным из-за того, что единственное окно было забито досками, и свет снаружи не проникал, не считая отдельных особо настойчивых лучей бледного лунного света, пробивавшихся сквозь щели. Уже много лет в комнате не убирали – Морин было запрещено появляться здесь со шваброй или тряпкой. Повсюду валялись бумаги, письма и разные рисунки и схемы. Я подошла к письменному столу. На книге для записей были разложены, наподобие кусочков головоломки, кости скелета младенца. Он был таким крошечным, что позвоночник в собранном виде поместился бы на моей ладони. Я редко замерзала, но в этой комнате я почувствовала холод.
Однажды я спросила Реймонда Морриса, почему, по его мнению, Бог создал его таким необычным. Он рассмеялся и ответил, что вряд ли Бог участвует во всех ошибках, совершаемых людьми. Когда он, мистер Моррис, глядит на себя в зеркало, то думает, что за его создание несет ответственность исключительно дьявол, а Бога, возможно, вообще не существует. Я была потрясена и не могла согласиться с ним. Я полагала, что именно Бог наделил мистера Морриса умом и добротой. Я была уверена, что без Бога ничто не совершается на земле – просто «пути Господни неисповедимы». Но я не сказала ему этого, потому что была еще маленькой и считала, что не имею права высказывать свое мнение.
Не знаю, что побудило меня открыть верхний ящик письменного стола – то ли Божий промысел, то ли присущее мне любопытство. Там были документы, контракты, листки с колонками цифр, а также фотографии сексуального характера, которые я не посмела рассматривать. Бросив на них беглый взгляд, я отложила их в сторону. Больше всего меня заинтересовал блокнот в кожаном переплете, изготовленный в Марокко и служивший рабочим дневником отца. Я вытащила его из ящика, хотя сердце мое при этом колотилось.
Это был сугубо личный документ, кое-где отец даже пользовался шифром, заменяя буквы цифрами или рисунками. Однако кое-что я смогла прочитать. Почерк у отца был изящным и цветистым, буквы – большими и красивыми. На первых страницах дневника он вспоминал то время, когда еще молодым человеком был одним из известнейших фокусников во Франции. Мне попались также газетные вырезки со статьями о нем и его фотографиями. Я и не подозревала, что он был так знаменит.
Отец подробно описал свои фокусы с картами и хитрости освещения, зачастую сопровождая записи подробными рисунками. Я прочла и о его самом знаменитом фокусе, настолько поразительном, что зрители уподобляли его чудесам святых. На сцену вывозили платформу на деревянных колесах, на которой был установлен пароходный кофр, а в нем лежала женщина. Голова женщины и ее ноги высовывались наружу с торцов кофра. На глазах у изумленной публики отец брал саблю и разрубал кофр вместе с женщиной пополам. Люди в шоке сползали на край стульев, не в силах ни произнести хоть слово, ни оторвать глаз от этого зрелища.
Женщина, писал отец, вопила при этом очень правдоподобно, а когда ящик открывали, она выпрыгивала из него – точнее, выпрыгивала ее верхняя половина, которая, однако, очень проворно передвигалась по сцене на одних руках. Зрители смотрели на это, разинув рты. Они не знали, что женщина, ассистентка отца, была одним из «живых чудес» и родилась без ног. Сабля была тупой и не могла бы ничего разрубить, если бы кофр не был подпилен заранее. Ноги же были вылеплены скульптором и выкрашены в естественный цвет. К ним был прикреплен специальный корсет, и когда женщину снова клали в кофр, корсет присоединялся к ней, так что она могла ходить по сцене якобы на ногах.
Но затем эта полуженщина обвинила отца во всех смертных грехах, и ему пришлось покинуть Францию. В пожелтевшей газетной вырезке, вложенной в дневник, приводились высказанные ею в суде жалобы, что он совратил ее и жестоко с ней обращался. Он обещал жениться на ней, но вместо этого бил ее и заставлял выступать в его номере. Перечислялась масса отвратительных вещей, которые отец проделывал с ней. Я не стала все это читать, так как подумала, что это было бы неприлично с моей стороны, однако заметила, что отец, по словам женщины, обращался с ней как с какой-нибудь проституткой. Отец все это отрицал. Он говорил, что он профессор, занимается наукой и обращается со своими ассистентами уважительно. Тем не менее в дневнике он нарисовал прямо-таки чудовищные карикатуры на нее. Скорпионы и лягушки выпрыгивали из ее рта и интимных мест, изображенных во всех деталях.
Все это произошло за десять лет до моего рождения. Хотя мой французский был далек от совершенства, я поняла из заметки, что суд вынес постановление арестовать отца по обвинению в мошенничестве и дурном обращении. Была назначена дата судебного разбирательства, ассистентка должна была дать обличающие отца показания. Дело получило широкий резонанс, и ожидалось, что соберется толпа тысяч в десять, если не больше. Но отец был достойным представителем профессии фокусника и исчез, не дожидаясь ареста и суда. Как сообщалось в газете, все, что обнаружила полиция, – это ключи от его квартиры, плащ и туфли.
Отец был своеобразным человеком во всех отношениях и упоминал в дневнике такие детали, которые другой бы и не заметил, – не только час, когда он сел на поезд до портового города Марселя, откуда он собирался отплыть в Америку, но и то, чем он закусывал в поезде: острый сыр, оливки, белое вино. Записал он и название судна, на котором отправился в Нью-Йорк в один из солнечных майских дней: «Аллеманда». Я читала и о койках в каютах, и о нехватке свежих овощей, и о высоте океанских волн. Он всегда говорил мне, что влюбился в маму еще в детстве, что ее звали Мария Луиза и что они покинули Францию вместе. Однако в дневнике он ее ни разу не упоминал, зато писал о том, что ему пришлось спать, накрывшись пальто вместо одеяла. Тем не менее плавание произвело на него большое впечатление. Звезды светили над океаном необыкновенно ярко и чуть ли не гипнотизировали его, в волнах он видел таких фантастических существ, что чувствовал, будто его жизнь начинается заново. Эти морские впечатления, а также, возможно, нелады с законом побудили его дать зарок распроститься с магией и посвятить себя науке.
Он всегда говорил, что мама плакала, увидев силуэт Манхэттена. Она влюбилась в этот город с первого взгляда, подобно тому, как отец влюбился в нее, когда она была еще школьницей в черном платье, белых перчатках и черных туфлях без каблуков, а ее светлые волосы были заплетены в косу, ниспадавшую вдоль спины. Он часто жаловался мне на недовольство его служащих, видящих в нем только сурового, несговорчивого хозяина с тяжелым характером и чрезмерным самомнением. Но что бы они ни думали, добавлял отец, он был человеком, преданным своему делу, которому можно доверять, а это, как я со временем пойму, такое же чудо, как звезды на небе.
Внезапно я услышала наверху шаги – это была, несомненно, походка отца, вошедшего в кухню вымыть руки перед обедом. Морин приготовила тушеную треску, а на десерт яблоки с имбирем и сливками и оставила все это для него на столе. Мне пришло в голову, что после обеда отец, возможно, захочет описать его в дневнике, который я держала в руках. Мне ничего не оставалось, как закрыть дневник и положить его в ящик, оставив точно в таком же положении, в каком он был. Затем я вышла, закрыв дверь на оба замка, и тихо, как мышь, пробралась наверх незамеченной – как мышь, которая знает, где находится мышеловка с кусочком сыра. Ни тогда, ни позже я не призналась отцу, что заходила в его мастерскую, и никогда не заговаривала с ним о дневнике.
Но мне открылась часть правды о моих родителях.
Когда отец приехал в этот город, он был один.