Глава 9
Ванька-фицер
Ванька, а правду Машка говорит, что ты у немцев воевать учился?
Петька пристроился на лавке боком к столу и ловко строгал из длинной щепки игрушечную сабельку для девятилетнего Лёньки, племянника.
– А Машка-то откуда знает? – с печи ревниво спросил Семён Ульянович.
– Правда, Петька. Постигал воинские науки, – подтвердил Ваня.
Ваня тоже сидел за столом и смолёной дратвой подшивал подсумок.
После ужина Семён Ульяныч залез на печь, а Ефимья Митрофановна, сидя в красном углу, отдыхала, прикрыв глаза и сложив руки на животе. У шестка Маша бренчала в лохани деревянными ложками и тарелками – мыла посуду. Леонтий под лучиной подбивал кожей конский хомут. Федюнька и Танюшка уже спали. Семён-младший и Епифания, поклонившись, ушли из горницы в свой подклет. Варвара отправилась в стойла доить корову на ночь и задать скотине корм, в помощь себе она забрала Лёньку с Лёшкой.
– А что там за воинские науки? Каким концом ружьё стреляет? – с печи задирался Семён Ульяныч. Ему нравилось держать этого Ваньку Демарина в острастке: знай, дескать, наших, мы тоже не соломой набиты.
– Воинские науки составляют древняя военная гиштория, стратегия, тактика, начертательная геометрия, артиллерия и фортификация.
Ваня терпеливо объяснял, стараясь не сцепиться с вредным стариком.
– Что такое фортификация? – спросил Леонтий.
– Как крепости возводить.
– Приехал бы ко мне, я бы научил тебя кремли строить! – самоуверенно заявил Семён Ульяныч, будто он построил уже десять кремлей.
– Лучше бы пахать учились, мужики, а не крепостищи громоздить свои страшенные, – из своего угла заметила Митрофановна.
– В крепости сидеть скукота, в поле надо биться! – сказал Петька.
– Много ты понимаешь, Петька, – рассудительно возразил Леонтий.
Потрескивали лучины, тёплый живой свет бегал по бревенчатым стенам и плахам потолка, за ставнями протяжно дышала ночная метель. Ваня искоса посматривал на Машу, багрово озарённую из устья печи углями, тлеющими в горниле. В её глазах ему хотелось выглядеть опытным и суровым офицером, вроде Бухгольца, – дальновидным в атаке и неприступным в обороне. Зачем нужна ему Маша, Ваня не думал. Она была рядом – значит, непременно должна быть поверженной. Маша тихо улыбалась, довольная вниманием Ваньки Демарина. Пущай пыжится, он ещё сам попрыгает вокруг неё.
– В поле биться – первая наука, – Ваня для важности нахмурился. – Солдаты учат экзерцицию – движение строем, перестроение.
– Попы на крестном ходу строем ходят! – хмыкнул Семён Ульяныч.
– Строем в чистом поле ходить против конницы с пиками и саблями? – не поверил Леонтий. – Это ж всех сомнут, затопчут, перебьют.
– Вовсе нет, дядя Левонтий! Строй – главная оборона в бою, потому как у строя на каждую угрозу свой порядок отражения врага. Марш – один артикул. Стрельба – другой. Атака или дескурация – третий. Ретирада – четвёртый. Есть артикул против конного наскока. Солдатам надо всё знать.
– Поди в драке разберись с артикулами этими, – сомневался Леонтий.
– На то командир и нужен, – Ваня заговорил погромче, чтобы слышала Маша. – Командир смотрит на сражение и понимает, какой артикул надобно применить. Даёт команду – и солдаты быстро перестраиваются. Чтобы не мешкать в баталии, солдаты экзерцицию заранее отрабатывают. Это и есть солдатская наука. И она совсем не простая.
– А ты её выучил, да? – поддел с печи Ремезов. – Всех умнее, сопляк?
Маша встревожилась. Батюшка не знал меры – сейчас нападёт на Ваньку и начнёт хлестать обидными словами, а Ванька ведь ни над кем не задавался.
– Знаю, Семён Ульяныч! – загорячился Ваня. – За границей я честно во все премудрости вникал, чтобы любезное отечество защищать!
– Всегда, батюшка, у тебя все дураки! – упрекнула Маша.
– Молчи, трясогузка! – тотчас ответил Семён Ульяныч.
– И всё равно, Ваня, драку рукопашная решает, – настаивал Леонтий.
Ваня рассердился, что никто из Ремезовых не доверяет его учёности.
– Верно, рукопашная! Когда стрелять поздно, в дулы втыкают багинеты и дерутся грудь на грудь. На такую схватку тоже приёмы есть!
Ваня вскочил, шагнул к печи и схватил два ухвата.
– Иди сюда, Петька, вот тебе пика! – Ваня сдёрнул Петьку с лавки и сунул ему в руки один ухват, а вторым потряс перед Леонтием: – А вот моё ружьё с багинетом, дядя Левонтий! Давай, Петька, коли меня своей пикой!
– Наскрозь его вздень! – увлечённо крикнул Петьке Семён Ульяныч.
Петька обрадовано заулыбался. Драка – это здорово! Он взял ухват половчее, нацелился на Ваньку рукоятью, пригнулся, примериваясь, и сделал выпад, будто хотел пронзить Ваньку копьём. Но Ванька, уклоняясь, ловко отвёл Петькино оружие, быстро скользнул вперёд и уткнул рукоять своего ухвата Петьке в горло. Маша взвизгнула – она уже забыла о посуде.
– Ты убит, Петька, – гордо сказал Демарин.
– Что ты лепишь, Ванюшка окаянный! – возмутилась Митрофановна на слова «ты убит». – Типун тебе на язык!
Семён Ульяныч возмущённо засопел. Он обиделся за Петьку.
– Это же играючи говорится, баба Фима, – отмахнулся Ваня. – А вот покажу бой с конным. Держи, Петька, саблю и лезь на коня!
Ваня подал Петьке веник, и Петька влез на лавку.
– Руби меня!
– Надвое распластай этого вертуна! – гневно крикнул Семён Ульяныч.
Петька в упоении огрел Ваньку веником, но Ванька опять отбил удар: красиво и ловко припал на одну ногу, обеими руками подняв ухват над головой, а затем изящным движением ткнул рукоятью Петьку в грудь.
– Снова ты убит, хоть и на коне, – с превосходством сказал Ваня.
Маша глядела на Ваню уже совсем другими глазами. Вроде невзрачный и тощий, однако в нём, оказывается, таилась гибкая сила и нездешние умения. Так бывает с девчонками: на вид – обычная, а запоёт – и красавица.
Петька тоже был впечатлён. Он всегда побеждал в уличных драках с мальчишками, а тут его дважды закололи, будто он огородное пугало.
– Ванька, научи меня! – потребовал он, спрыгивая с лавки.
– Записывайся в солдаты, научу, – покровительственно пообещал Ваня.
– Ты куда его сманиваешь, ирод? – возмутился на печи Семён Ульяныч. – Никаких ему солдат, мокрозадому! Даже не мечтай, Петька!
– Ванюшка, я тебя своими руками удавлю, – пригрозила Митрофановна.
– Это честь – быть солдатом своему отечеству! – заявил Ваня, чувствуя себя полковником Бухгольцем. – Ты-то должен понимать, Семён Ульяныч.
– Ишь ты, этот пистоль ещё укоряет меня! – изумился Семён Ульянович.
– Дури в Петьке с перебором, Ваня, – вздохнул Леонтий. – Нельзя ему.
Маша спохватилась и склонилась над лоханью.
Теперь ей было что рассказать подружкам на вечорках, куда она бегала, когда отпускали родители. Девушки расспрашивали её о постояльце, таком молодом фицере: откуда он да каков он, – а что о нём поведать? Приходит затемно, отругивается от придирок батюшки и падает спать на Аконькин сундук. Сбиваясь, Маша пыталась повторить то, о чём Ванька говорил Леонтию и Семёну, но все эти Александры Македонские и Юлии Кесари путались у неё в голове. Девушки решили, что фицер Ванька очень умный.
– Хорошо тебе, Машка, – позавидовала Нюшка Постникова. – Сидишь, сказки слушаешь. А у нас швед на постое – упырь, только трубкой дымит.
Но Маше больше всяких Македонских и Кесарей нравилось, как Ванька воюет с батюшкой. Семён Ульяныч – всем известный задира, ярый спорщик, лев рыкающий, а Ванька не сдавался ему, огрызался, дерзко нападал, хотя мог плюнуть да уйти. Но он хотел посрамить батюшку, взять верх над ним, потому что Маша увидела бы эту победу.
Про молодого фицера, который поселился у Ремезовых, узнали и парни, и однажды на улице Маше заступил дорогу сам Володька Легостаев.
– Что за Ермак Тимофеич у вас живёт, Машка? – весело спросил он.
– Не твоего ума дело! – с наслаждением ответила Маша. Володька перестал ходить с ней гулять, и она была рада мести.
Петьку Ремезова тоже воодушевил бой на ухватах. Петька старательно припомнил все движения Ваньки и попробовал заучить их; в коровнике, когда остался один, он несколько раз Ванькиным способом поразил корову Зорьку граблями в бок, но корова – не супротивник. Петька решил для себя, что солдатская служба – самое интересное дело на свете. Раньше он думал, что быть солдатом – тоска зелёная. Топаешь в толпе под барабан, и всё. А оказалось, что солдаты знают столько всяких воинских хитростей – глаза разбегаются. Жалко, что все войны так далеко от Тобольска.
Петька упросил Ваньку взять его с собой к солдатам.
Рано поутру Ваня повёл Петьку к новым гарнизонным избам у речки Тырковки на Нижнем посаде. Однако на истоптанном пустыре, где обычно маршировали рекруты, вместо трёхсотенного баталиона стояли в шеренгу два десятка парней с красными барабанами, в зигзаг обтянутыми шнуром. Барабанщиками командовал поручик Кузьмичёв.
– Всех солдат опять на пристань погнали суда сколачивать, – в досаде сказал он Ване. – Как мне их в воинском искусстве наставлять, ежели они вместо плотников работают? Я полковнику мемориал подавать буду!
– А эти что делают? – спросил Ваня про барабанщиков.
– Артикулы долдонят. Ничего не могут запомнить, остолопы.
Ваня посмотрел на разочарованного Петьку.
– Останешься с барабанщиками, или в другой раз?
– Лады, останусь, – вздохнул Петька. Барабан тоже был ему любопытен.
– Кузьмичёв, прими парня, – попросил Ваня. – Может, к нам запишется.
– Как фамилия? – строго спросил Кузьмичёв.
– Петька я Ремезов, сын Семёнов.
– Возьми, Ремезов, барабан и встань в строй, – Кузьмичёв указал на сани, в кузове которых лежал ещё десяток армейских барабанов.
Петька повесил барабан на живот и занял место в строю.
Ваня пошёл прочь. Кузьмичёв тоже надел барабан и поднял палочки.
– Проверим вчерашний урок! – громко объявил он. – Команда «в атаку», артикул три. И-и-и, бой!
Кузьмичёв забарабанил. Рекруты тоже застучали, но получалось у них плохо – всё в разлад, невпопад, один только треск, будто россыпь сушёного гороха. Петька вертел головой, присматриваясь и прислушиваясь.
– Дубины! – в раздражении заругался Кузьмичёв. – Трудно, что ли, порядок затвердить? Бабах, бабах, бабах- тарах-бабах! Надо, чтобы лоб звенел! Слова какие-нибудь себе придумайте для зацепки!
– Чё тут придумаешь-то, не песня же… – пробурчал один из рекрутов.
– Баран, баран, баран рогами бам! – вдруг сказал Петька.
Рекруты засмеялись.
– Повтори! – потребовал Кузьмичёв, прислушиваясь.
– Баран, баран, баран рогами бам! – Петька забарабанил. – Баран, баран, баран рогами бам! Баран, баран, баран рогами бам!
– Молодец, Ремезов! – ободрился Кузьмичёв. – Всем учить «барана»! Ремезов, сочиняй слова к артикулу два, команда «общий сбор».
Кузьмичёв, требовательно глядя на Петьку, отстучал артикул. Петька морщил лоб и шевелил губами, подбирая слова.
– На дороге прах, за оврагом гром! – крикнул он и грянул по барабану: – На дороге прах, за оврагом гром! На дороге прах, за оврагом гром!
– Артикул пять, «шагом марш», – предложил Кузьмичёв, увлекаясь, и отбарабанил новую команду.
Петька оценил это как вызов, на который надо ответить с блеском.
– За амбаром бороду выдрал Дорофей! За амбаром бороду выдрал Дорофей! – прогрохотал он на барабане.
– Артикул один, «огонь».
– Боровок продрог! Боровок продрог!
– Артикул семь, «тревога».
– Город береги, Илья-пророк! Город береги, Илья- пророк!
Кузьмичёв улыбался, рекруты ржали, а Петька сиял от собственной лихости и находчивости. И вдруг чьи-то крепкие пальцы вцепились ему в ухо и выкрутили так, что Петька взвыл.
– Ах ты стрекотун! – рявкнул Семён Ульянович, возникший неизвестно откуда. – Ванька проклятый тебя сманил? Я этому пустоплёту его артикулы поленом выколочу! Он у меня башкой в помойну лохань будет барабанить! Ну-ка живо клади казённую погремушку, идём домой!
Семён Ульянович потащил Петьку на глазах у рекрутов и Кузьмичёва.
Два дня Ваня Демарин ночевал в гарнизонных избах, пережидая гнев Семёна Ульяновича и Ефимьи Митрофановны. Он бы и вовсе не пошёл к Ремезовым, где его тиранил склочный старик, приискал бы себе какое-либо другое жильё, но как тогда видеть Машу? Ваня уже привык думать о ней и представлять, какое впечатление он производит. Он не хотел разочаровать Машу, ведь уйти от Ремезовых – значит признать, что Ульяныч его одолел.
А Маша тоже скучала без Вани. С ним весело, как со щенком, который воображает себя страшной собакой. Не на аркане же Ванька затащил Петьку в свою армию. Петька-то вон как дуется на батюшку, который при всех осрамил его, и ни с кем не разговаривает, даже с Леонтием. Просто батюшка слишком сильно трясся над Петькой, вот и хватил через край. Потихоньку Маша уломала матушку простить Ваньку, а Митрофановна взялась за мужа.
– Ладно, пусть Ванька приходит, не убью, – буркнул Ремезов Маше.
Маша отправилась за Ваней. Она встретила его на Драгунском подворье, по-новому – в Воинском присутствии.
– Возвращайся, Вань, – сказала Маша. – Они поутихли.
Но Ване стало стыдно, что его выручает девчонка, будто он в чём-то виноват и боится старика, так как не может сам за себя постоять.
– Я в вашем заступничестве не нуждаюсь, Марья Семёновна.
Маша хотела рассердиться, но не получилось. Батюшка – неистовый, а Ванька – глупый и строптивый. Батюшку с Ванькой она вроде примирила, теперь надо Ваньку с батюшкой примирить. Здорово, когда они сражаются, но нельзя, чтобы в пух и прах. А они оба как два упрямых быка.
– Пойдём прогуляемся, – уклончиво предложила Маша.
Близкое зимнее небо над Тобольском рыхло залепили облака, серые, сизые и жемчужные; извилистые вмятины между ними светились немощной желтизной; солнце мягко лучилось, словно откуда-то из ямы. За постройками и крышами Воеводского двора отовсюду был виден ряд недостроенных башен кремля: могучие приземистые кирпичные трубы и кубы с небрежными временными кровлями. Маша повела Ваню от Драгунского подворья к Прямскому взвозу, от него – на Софийскую площадь, потом – к кремлю.
– Это батюшка возводил, – как бы ненароком говорила Маша, указывая Ване на Приказную палату, на столпную церковь, на взвозную башню, на Гостиный двор. – И это тоже он. И это. А сейчас он кремль делает.
Ваня, конечно, знал, что Семён Ульяныч – тобольский архитектон, но никогда не задумывался: а что этот архитектон построил? И сейчас, сохраняя внешнюю надменность, Ваня всё-таки поразился свершениям Ремезова. Он догадался, что Маша легонько тычет его носом в достоинства батюшки, словно щенка в миску с молоком. А ему, Ване, похвастаться нечем.
– И к чему мне всё это знать? – свысока спросил Ваня.
– К тому, что батюшку люди уважают. Он такой один на всю Сибирь. Можно и потерпеть. Он же не со зла лихой, а от породы буйный.
Они шли вдоль стены кремля к обрыву Троицкого мыса. Ваня подумал, что он мог бы потерпеть Ремезова ради Маши, но не ради этих столпов и палат. За них Ремезов небось и так уже натешился почестями от попов и воевод, перебьётся и без Вани. Однако о себе Маша ничего не сказала.
– Ты, Маша, меня батюшкой не проймёшь, – непреклонно произнёс Ваня. – Палатами и церквами, как у Семён-Ульяныча, вся Москва утыкана, недаром же царь Пётр оттуда сбежал и новую столицу учинил. Это всё былая спесь боярская, которой нынче уже не место. И кремлей за границей давным-давно никто не строит. Куда они нужны, ежели бомбардированья пушками не держат? Новая твердыня есть транжемент, сей манер французский маршал Вобан придумал: куртины и бастионы. Так царь Пётр свою Петропавловскую крепость воздвигает. Я тебе честно говорю: твой батюшка старину лелеет, потому как ничего в мире не видал. И зачем мне ему уступать? Я – за новую жизнь, как царь требует, и перед дремучестью шапку ломать не буду.
Теперь обиделась Маша. Она всё же Ремезова, а не подкидыш без роду-племени. Конечно, ей нечего было возразить на этого заморского Вобана, но главное ведь не в пушках, а в красоте сотворённого дела и в батюшкиной преданности вышнему промыслу. А дурак Ванька ни черта не понимает.
– Да проваливай, куда хочешь, Ванька! – в сердцах отрезала Маша.
Она быстро пошла по тропинке между стеной кремля и обрывом.
– Маша, погоди! – испугался Ваня. – Прости, что обидел!..
– С Вобаном целуйся! – ответила Маша, вытирая злые слёзы досады.
Из-за щербатого угла недостроенной башни на тропинку вдруг шагнул улыбающийся Володька Легостаев, а за ним – трое насупленных парней.
– Здорово, Машка, – сказал Володька, перегораживая путь.
– Чего тебе надобно? – останавливаясь, гневно спросила Маша.
– Ничего, – Володька пожал плечами. – Хотел с твоим Ванькой-фицером поздороваться. Правда ли он такой смелый – за нашими девками ухаживать?
– Убирайся, Володька!
Но разозлённый Ваня и не думал прятаться от тобольских парней. Он решительно сдвинул Машу с тропинки и встал перед Володькой.
– Вот он я, – сказал Ваня, глядя на Володьку с прищуром.
– А ведь и не видно из-под треуголки-то, – хмыкнул Володька.
Широкоплечий и румяный, он был на полголовы выше Вани.
– Ты с Глашкой косоглазой гуляй, – из-за спины Володьки посоветовал один из парней. – Она вам кафтаны штопает. А Машку не трожь.
– Тебя не спросил, – тотчас ответил Ваня.
– Мы не посмотрим, что ты фицер, скинем тебя с горы, понял?
– Прямо вот так скинете?
– Вверх шпорами свистанёшь.
Володька продолжал улыбаться, не угрожая, но и не опровергая.
Обрыв зиял в двух шагах от Вани. Крутой откос Троицкого мыса, покрытый обветренной наледью, ровной плоскостью падал глубоко вниз. Заснеженные крыши домов сверху казались размером с пуховые перины. Пустота остужала душу грозным предостережением.
– Володька, хватит озоровать! – крикнула Маша. – Я батюшке скажу!
«Опять её батюшка!» – подумал Ваня и взбесился. Он бросился на Володьку, схватил его за грудки и тряхнул. Володька чуть подался назад.
– Толкай! – сказал Ваня со стиснутым ожесточением. – Вместе улетим!
Володька не поднимал рук, с улыбкой глядя на Ваню сверху вниз.
– Эй, фицер, хорош! – забеспокоились парни за спиной Володьки.
– Не готов до смерти биться – не лезь в драку! – яростно выдохнул Ваня. – Я как солдат тебе говорю, понял?
– Пусти, – Володька спокойно повёл плечами, освобождаясь. – Я же тебя только испужать хотел. Узнать, каков ты на поджилку.
От страха за Ваню и Володьку обида слетела с Маши, не оставив следа.
– Узнал?
– Узнал, – без всякого испуга весело кивнул Володька.
Ваня отпихнул Володьку с дороги. Володька не стал противиться. Парни тоже отодвинулись, уступая путь. Ваня прошагал мимо них и оглянулся.
– Маша, не отставай! – прикрикнул он.
Маша торопливо догнала его.
– Домой тебя веду! – через плечо бросил ей Ваня.
Тем же вечером он решил пойти в мастерскую, где Семён Ульянович красил потемневшую икону. Следовало поговорить со стариком, сказать ему что-нибудь хорошее, в общем, как-то расположить к себе. Притворство, даже с добрыми намерениями, коробило Ваню, однако ради Маши он согласился поступиться гордостью. Ваня уже не раз осматривал мастерскую Ремезова, но пришлось напустить на себя восхищённый вид, хотя разве же сравнится книжное собрание в каморке этого тёмного тобольского самоучки, например, с вивлиофикой Альбертина в Лейпциге, где Ваня учился?
– Даже иконами занимаешься, Семён Ульяныч?
Ремезов сидел за столом под светцом, в клюве которого торчал пучок горящих лучин. Ваня встал у старика за спиной и разглядывал его работу. Семён Ульяныч был доволен, что Ванька сам явился к нему и подлизывается.
– Ныне только старое поновляю, а раньше – было дело, – добродушно сказал Ремезов. – Сей образ я с отцом своим писал при митрополите Павле и воеводе Шеине. Отец землю и небеса изобразил, а я – святую Софию.
Святая София, темнолицая, с грозными глазами, облачённая в длинное одеяние, стояла на земляном бугре, исчерченном извилистыми нитями рек, и держала на маленькой ладони большой трёхглавый храм. Вокруг плоского золотого нимба Софии в синеве пестрели белые и пухлые клубочки облаков.
– При лучине живопись творить не резон, – Ване хотелось показать, что он тоже понимает в этом деле, значит, он достойный собеседник. – От солнца свет жёлтый или белый, а от огня красный. При лампе живописец на картине цвета в сумрачность усугубляет, а сие подобию натуры несоответственно.
– Икона не от зримой природы строится, – ответил Семён Ульянович. – Кажный цвет – божья истина, только она и значима.
– В Европе не так живопись мыслят, – заметил Ваня.
– Еретики они, что с них взять, – вздохнул Семён Ульянович.
– В Пруссии я геометрию и чертёжное искусство учил, – осмелев, сказал Ваня. – Нам и про художество объясняли. Я о том говорю, что надобно правильно рисовать, по строению человеческому, по свету и закону чертежа.
– И в чём его закон? – с подозрением спросил Семён Ульянович.
– Называется першпектив, – сообщил Ваня. – Линии, что от созерцателя вглубь изображения идут, стремятся к единой умозрительной точке. А у тебя, Семён Ульяныч, смотри, они расходятся, – Ваня показал пальцем на иконе. – Храм стенами раскрыт, будто книга. Сие глазу представляется искажением.
– Ух, как растолковал! – тихо закипел Семён Ульянович. – А в чём ещё косоручие моё?
– Препорции фигуры неверны. Цвет телесный – луковый, а до`лжно – розовый. Краски от одной к другой переменять надобно мягко и плавно. Отсветы полосками только в гравюрах изображают, а не в живописи.
– Ищо каким-нито знанием озари меня, ослятину дикошарую, – свирепо и вкрадчиво попросил Ремезов. – Ороси мою редьку росой премудрости.
Ваня не замечал, что Семён Ульянович уже клокочет.
– Понятие тени надобно иметь, – увлёкшись, говорил Ваня, – ибо любой предмет освещаем светилом, кое в мире есть совокупный источник света. Искусству надлежит быть натуроподобному. И композицию тебе следует изучить, Семён Ульяныч, для достижения гармонии в художестве…
Семён Ульяныч потихоньку нашарил свою палку и без предупреждения с размаха шарахнул Ване поперёк спины. Ваня охнул и отскочил.
– А вот тебе по хребту гармонию! – крикнул Семён Ульяныч и ринулся от своего стола к Ване, снова замахиваясь палкой.
Ваня не стал искушать судьбу – увернулся от удара и опрометью кинулся к двери, прочь из мастерской.
– Куда поскакал, учитель? – орал ему вслед Ремезов. – А плата за урок?
