Вятка сидела без коменданта: вновь назначенный стольник Толстой застрял в Москве. Ведать уездом Матвей Петрович велел Ваське Окоёмову, секретарю тамошней приказной избы. От благодарности Васька не знал, в какой угол кинуться. Он и предупредил Матвея Петровича, что через Вятку в Тобольск едет с ревизией провинциал-фискал Лексей Яковлевич Нестеров. Личину свою злонамеренную он скрывает, дабы нагрянуть врасплох, и в подорожной означен неким «сенатским нарочным Яковлевым». При нём в помощниках сын Николай и ещё четыре солдата. К ледоставу они доберутся до Туринска либо до Тюмени, а в Тобольск ворвутся не иначе, как первопутком. Первопуток – это когда встанет лёд на Туре и Тоболе, и по нему проложат зимний тракт: накатают колеи и утыкают ёлочками, чтобы видно было и в темноте. Значит, Нестеров явится в начале декабря.

Матвей Петрович сказал царю Петру, что не знает Нестерова, а на самом деле знал его ещё с давних времён Сибирского приказа: в приказе Нестеров управлял Ясачным повытьем. Потом этот аспид перебрался комиссаром в Московскую губернскую канцелярию под крыло любимого царского боярина Тихона Никитича Стрешнёва, губернатора и сенатора, и Стрешнёв перетянул его за собой в Сенат помощником обер-фискала Желябужского. Вот здесь-то Нестеров и взялся за князя Гагарина, своего прежнего благодетеля.

По делам Сибирского приказа Нестеров насобирал два сундука бумаг, свидетельствующих, что Гагарин корыстовался из казны. Сундуки Нестеров припёр в Сенат для расследования. Граф Мусин-Пушкин, сенатор, собирался начать дознание, но получил от Матвея Петровича щедрый вклад чистым литым золотом; после этого, не открывая, сжёг сундуки фискала во дворе Сената. С Мусиным-Пушкиным отношения у Гагарина были добрые: семь лет назад Матвей Петрович хотел выдать свою дочь за сына Ивана Лексеича.

Тогда неугомонный Нестеров принялся терзать московских купцов Евреиновых, которым Гагарин дозволил без пошлин торговать в Сибири табаком. Купцов отбил сенатор князь Яков Долгоруков. С Долгоруковым Матвей Петрович делился выгодами китайских караванов: под присмотром Гагарина Яков Фёдорыч посылал свои товары в Пекин. Упрямый Нестеров прицепился к Долгорукову. Эта вражда отвлекла фискала от князя Гагарина, однако, видно, не насовсем. Вот он и пожаловал в Тобольск незваным гостем.

Матвей Петрович не боялся Нестерова, но фискал досаждал ему, как городская пустолайка. Бывает, привяжется такая мелкая тварь к всаднику, бежит за ним всю улицу, затявкивается до визга, хватает коня за ноги, и все прохожие оборачиваются: что за изверг так мучает собачку? В Тобольске у Матвея Петровича имелось только одно слабое место – Бибиков. Трусливый Карпушка не выдержит напора Нестерова, это точно. Всё расскажет, слизень, принесёт все книги, отдаст все ключи. Карпушку следовало убрать.

Отдуваясь, Матвей Петрович поднялся в каморку Бибикова, которая располагалась в таможенной башенке над воротами Гостиного двора. В каморке вдоль белёных стен в два ряда стояли большие кованые сундуки с амбарными замками; над ними висели толстые сорока пушнины, увязанные красными шнурами с сургучными печатями. Карп Изотыч поучал молодого приказчика, расстелив на столе бобровые шкурки.

– Осенних бобров, Костянтин, всегда по мездре принимай, – говорил он. – Бобры – они как люди: есть бояре, есть холопы. У боярина кожа крепкая, мех кремлёвый, лежит постелью, а у холопа мездра рытая, а мех через год осечётся и облезет. Бобр-холоп за две трети цены боярина идёт, не выше.

– Погуляй-ка поди, Коська, – прервал обер-коменданта Гагарин.

Юнец, кланяясь, выпятился из каморки. Бибиков глядел на Гагарина со страхом, умоляюще прижав маленькие ручки к груди.

– Слышал, фискал Нестеров едет нашу казну пересчитывать?

– Слышал, батюшка, – торопливо закивал Бибиков. – Пущай считает, сколько угодно. За мной недостачи не будет ни хвостика.

«А за мной будет», – подумал Матвей Петрович. Он ещё не успел навести порядок в пушной казне, изрядно потраченной на Тулишэня.

– В том и загвоздка, Карпуша, – рассудительно заметил Гагарин. – Я вот всё голову ломал, как же ты наживаешься? Ведь и ущипнуть тебя не за что.

– Никак не наживаюсь, государь мой! – горячо заверил Бибиков, пуча глаза. – Ты меня так перепужал, что с тех пор я одним жалованьем кормлюсь, по одной половице бегаю, да и то на цыпочках!

– Врёшь, Изотыч. Врёшь. Мне Толбузин рассказал про твою хитрость, когда с разных мест пушнина разной ценой идёт, а ты, ловчила, её меняешь-обмениваешь и слева направо перекладываешь, с одной стороны на другую.

Матвей Петрович как бы нехотя поворошил развешанные сорока. Карп Изотыч согнулся в полупоклоне, не сводя глаз с Гагарина, словно отвернётся – и всё в его жизни рухнет в тартарары. Но известие о предательстве Агапона так поразило его, что по щекам покатились слёзы.

– Так это ж не воровство! – отчаянно прошептал он.

– В том и беда твоя, что не воровство, – с усмешкой согласился Гагарин. – Ты молодец. С твоей хитростью короной горох молотить можно.

– Делиться буду! – тотчас пообещал Бибиков, смекая, к чему идёт дело.

– Чужая шуба – не одёжа, – с наигранным сожалением сказал Гагарин, – чужой муж – не надёжа. Теперича я знаю, как пушнину из ничего умножать надобно, и ты, Карпушка, мне уже без пользы. За науку поклон. Но отныне сам всё буду делать, а тебе от службы даю круговой отлуп.

– Не губи! – задохнулся Карп Изотыч. – Дети у меня!..

– Да кто же тебя губит? – хмыкнул Гагарин. – Чай, не на плаху тебя отправляю. Иди, куда хочешь. Ты и без службы чёрта облапошишь.

Бибиков со стуком упал на колени и попытался поймать руку Гагарина.

– Милостивец!.. – застонал он.

– Всё, не канючь, – раздражённо ответил Матвей Петрович, пряча руки за спину от поцелуев Бибикова. – Сдавай ключи и проваливай отсюда.

Изгнать Бибикова для Гагарина было самым удобным решением: он отодвинет обер-коменданта подальше от Нестерова, а заодно и опорочит доносы, которые потом непременно напишет Карпушка. Доносы попадут под сомнение: дескать, Бибиков озлобился на изгнание и клевещет. Ведь о вине Матвея Петровича будет судить царь Пётр Лексеич, а не фискал.

А Карп Изотыч как раз и думал о доносе. Робкий душой, он три дня изнывал в муках умирающего товарищества, пока не утвердился в мысли выдать Гагарина. Верно тогда в бане говорил Ходжа Касым: Гагарин суть причина их бедствий! Надо поведать фискалу всю доподлинную правду о губернаторе! Заодно можно спихнуть на Гагарина и собственные жульства с Толбузиным… Ох, каким же иудой оказался жирный Агапошка! Как на духу выложил Гагарину его, Карпа Изотыча, тайну обогащения! Изворотливый ум Бибикова сразу подсказал ему, что пред фискалом надобно принять вид бесправного орудия злодеев: хищный Толбузин беззаконно драл пушнину с инородцев и промышленных, Гагарин своей властью провозил её через таможню, а он, обер-комендант, пребывал меж этими ворами в скорбном принуждении. Доказательств нету ни у кого, в таких делах слово против слова. Но он-то придёт к фискалу и падёт в ноги, значит, ему больше веры. А коли уберёт царь Гагарина, тогда он и вернётся обратно в обер-коменданты.

Для исполнения замысла Карп Изотыч хотел получить благословение митрополита. Дома он извлёк из киота лучшую икону – список с казанского образа Богоматери. Икона была одета в обронную ризу из серебряного листа с чеканкой, лик Богоматери украшал сканный венец с жемчугами и цата с яхонтиками в кастах, убрус был вышит шелками, а оклад по нижнему краю блистал золотыми ряснами на цепочечках. С иконой, бережно завёрнутой в белый холст, Бибиков пошёл на Софийский двор к Архиерейскому дому.

Иоанн болел, и Николка, прислужник митрополита, не хотел пускать Карпа Изотыча. Бибиков в своей большой шубе сел на лестницу крыльца и терпеливо сидел почти до темноты. Наконец Иоанн смилостивился.

Он полулежал в кресле, укутавшись тулупчиком, и Николка сунул ему под ноги нагретые в печке кирпичи. Карп Изотыч поднёс икону, Николка принял её, и Карп Изотыч с Иоанном перекрестились на образ. Иоанн слушал долгие жалобы обер-коменданта, не перебивая, но не вникал в подробности плутней Гагарина, которые излагал Бибиков. Зачем? Владыка чувствовал, что от нынешней болезни он оправится, но всё равно скоро умрёт. Ткань жизни для него словно истончилась, и он видел через неё глубину вещей, хотя и воистину «как сквозь тусклое стекло, гадательно». Но ему всё было понятно и в общих очертаниях. Вот Николка – чистый юноша. Он мечтает попасть в Киево-Печерскую лавру: он убеждён, что лишь там можно приблизиться к какому-то горнему пределу. А вот Бибиков. Он врёт. Он пробует на владыке ту свою речь, которую заготовил для царского дознавателя. Он покраснел от волнения, как девушка, и разгорячился: щёчки пылают маковым цветом. Ему надо, чтобы его трепетный дух поддержали для усилия предательства.

Сейчас, на излёте своего бытия, Иоанн уже утратил прежний страх. Страх пожрал сам себя подобно тому, как жар испепеляет угли. И ненависти тоже больше не было. Грозный царь Пётр? Гонитель Меншиков? Вор Гагарин? Да бог с ними. Все кесари мира уже не стоят его последних дней. А вот душа человека – святыня. Карпуша – он же не злой. Да, он мошенник, обманщик и притворщик. Но в нём осталось искреннее благоговение перед святостью. Он воровал не в остервенении, как Толбузин, и не в дерзости, как Гагарин. Он воровал словно бы от какого-то зуда. Дьявол не входил в его душу, как в горницу; нет, его будто черти снаружи подпихивали. Как тело не гибнет от щекотки, так и душа не гибнет от мелких искушений. Её можно спасти, если не дать искушениям разрастись. Но именно к этому Карпуша и устремился. Он хочет и дальше воровать, а для этого ему надо уничтожить человека. Губернатора. Достоин ли Матвей Гагарин кары? Достоин. Но ежели Бибиков сам покарает его, то загубит свою душу грехом Иуды. А то и жизнь потеряет, потому что Гагарин не дурак и свалить себя не даст.

– Довольно, Карп Изотыч, – Иоанн прервал Бибикова. – Довольно.

Он помолчал, читая про себя молитву.

– Хочешь моего благословения?

Карп Изотыч угодливо закивал.

– Благословения не дам. Но послушай пастырское слово, Карп. Прими всё как есть. Смирись на том, что имеешь, и покайся за то, что делал. Тогда всё у тебя будет ладом. А сейчас уходи. Я устал.

Лишь пройдя до дома полпути, Бибиков понял, что несёт свою шапку в руке, и с досадой нахлобучил треух. Только напрасно икону отдал!..

Отказ Иоанна ошеломил Карпа Изотыча. Как же так? Он же чуял, что митрополит тихо ненавидит губернатора. Иоанну выпал случай расправиться с Гагариным, а он на попятный? Похоже, старик из последнего ума выжил. Поразмыслить над словами митрополита Бибикову и в голову не пришло. Он был охвачен лихорадочным горением борьбы, но действовать в одиночку всё-таки не хотел. Должен же хоть кто-нибудь ему пособить! Но кто? А кто ещё пострадал от Гагарина? Бухарец Ходжа Касым!

Остаться без привычного воровства Карп Изотыч боялся не меньше, чем испытать месть Гагарина, поэтому не мог остановиться, как советовал Иоанн. Спасаясь от страха перед губернатором, он убедил себя, что всемогущий фискал выслушает его и гневно низвергнет Гагарина, а он, обер-комендант, воздвигнется на освобождённое место. Подобное уже было: в междуцарствии Черкасского и Гагарина старший дьяк Бибиков полтора года управлял всей Сибирью сам. На встречу с Ходжой Касымом Карп Изотыч бежал в каком-то болезненном возбуждении. Он впервые был на Гостином дворе гостем, а не хозяином, и торговцы смущались, не зная, как себя вести, но Бибиков весело кланялся им с видом заговорщика, чей заговор скоро увенчается победой.

Затолкав Касыма в лавку, Карп Изотыч задвинул засов на двери, схватил бухарца за рукав чапана и принялся торопливо излагать свой план.

– Пойдём вместе, Касымушка, – блестя глазами, уговаривал он. – Ты моим словам свидетелем будешь! Агапошка меня Гагарину выдал, а мы их обоих фискалу скормим! Как избавимся от них, вся губерния нам достанется!

Ходжа Касым смотрел на Бибикова с изумлением.

– Этот Нестеров в Сибирском приказе ясачным повытьем ведал, про пушнину досконально знает! Мы, Касымушка, ему только ниточку дадим, а он сам верёвку совьёт и Гагарина с Толбузиным на ней вздёрнет!

Касым подумал, что Бибиков, похоже, от переживаний слегка тронулся умом. И отец, и дед Ходжи Касыма торговали в Сибири мягкой рухлядью; Касым помнил: никогда цари не наказывали никаких воевод за воровство пушнины. За бунты или побеги подданных наказывали, за жестокость или глупость, за беспошлинную торговлю от себя или потерю доходов с податей, но не за меха. Русские цари негласно полагали, что сибирским воеводам положено красть соболей, куда без этого, против жизни не попрёшь. И царь Пётр не уберёт Гагарина из-за мелких делишек с берёзовским комендантом.

Единственным злодеянием, за которое царь снесёт Гагарину башку, был сговор Гагарина с китайцами против джунгар. Ходжа Касым уже примерял, не рассказать ли об этом столичному фискалу, но понял, что не стоит. У него нет доказательств – нет пайцзы. А без доказательств фискал никак не продаст Гагарина царю – зато может продать Касыма Гагарину. На месте фискала Касым так и сделал бы. И Гагарин уничтожит того, кто коварно завладел его тайной. Эта тайна – джинн, которого надо выпускать на волю с крайними предосторожностями, иначе он тотчас растерзает своего владельца.

Касым осознал это, когда размышлял о Бухгольце. Почему бы не сказать ему об умысле Гагарина? Это ведь Бухгольцу придётся сражаться в степи с джунгарами, а они могут и убить. Пускай полковник объяснит джунгарам, что пайцза – обман, китайская хитрость, а русским война не нужна. И не надо будет Касыму ехать в Доржинкит, чтобы выкупать пайцзу, не надо будет ничего объяснять царю Петру, – война не разгорится. Бухарцы смогут вести свои караваны в Кашгар. Но доверие к Бухгольцу – ловушка шайтана. Нельзя открываться полковнику. Вдруг Гагарин уже заплатил ему, и Бухгольц всё знает? Тогда полковник шепнёт губернатору о Касыме, и Касыму конец.

Конечно, Гагарина надо свалить. Однако без пайцзы этого не сделать. И донос Бибикова не поможет: Карпушка свалит Толбузина, а не Гагарина. Но Толбузин теперь был нужен Касыму как никогда. Толбузин давал пушнину.

– Ты придумал превосходную уловку, мой господин, – сказал Касым, взяв в свои ладони руку Бибикова. – Для меня честь послужить тебе. Однако сейчас тебе следует замкнуть уста и спрятаться, пока не приедет фискал. Ступай домой, Асфандияр проводит тебя, и не выходи со двора!

– Храни тебя твой Магомет, Касымушка! – растрогался Карп Изотыч и, смахнув слезу, полез обнимать Касыма.

Целую неделю Карп Изотыч просидел дома безвылазно. По Тобольску ползли слухи, что бывший обер-комендант пьёт горькую, но Карп Изотыч не пил, а читал Священное Писание. Предстоящий донос он воображал себе чем-то величественным и неотвратимым, словно грозное божье возмездие, и хотел настроить душу на возвышенный лад. На восьмой день Карп Изотыч надел старый драный тулуп и отправился в Спасскую церковь: смиренно отстоял службу и причастился у отца Лахтиона. Дворовым холопам Тульше, Утельке и Артанзею он приказал натаскать воды и к вечеру протопить баню.

В баню Карп Изотыч ходил с женой Ириной Савишной. Про какие-то былые забавы давно и речи не было. Напарившись и окатившись горячей водой из бадьи, в которую Утелька набросала раскалённые булыжники из каменки, Ирина Савишна в предбаннике надела чистую рубаху, понёву и кожух, обмотала мокрую голову полотенцем и сунула ноги в поршни.

– Не задерживайся, отец, – сказала она в приоткрытую дверь парилки, складывая грязное бельё в ушат, чтобы холопка постирала. – Ужин остынет.

Через заснеженный двор Ирина Савишна пошла к дому по разметённой дорожке. Карп Изотыч остался в парилке погреть кости на последнем жаре. Он лежал на банном полке, смотрел в низкий потолок и думал, как он займёт место губернатора и с крыльца Приказной палаты будет с укором смотреть на скованного Гагарина, которого в санях повезут из Тобольска в Москву.

Ирина Савишна не увидела, что за углом бани во тьме прячется человек в подпоясанном азяме. Это был Сайфутдин – подручный Ходжи Касыма, исполнявший самую чёрную работу. Сайфутдин подождал, пока баба уйдёт в дом, и проскользнул в предбанник. Карп Изотыч, лежащий на полке, только охнул, когда ему на грудь вдруг верхом вскочил убийца. Сайфутдин прижал руки Бибикова коленями, сунул в рот Карпу Изотычу свой колпак и защемил нос. Карп Изотыч заколотился, вытаращив глаза, его прошиб крупный смертный пот, невыносимая давящая пустота обрушила грудь и всосала трепещущее брюхо – и скуластое, страшное лицо татарина тихо померкло.

Сайфутдин выдернул прокушенную шапку из зубов Бибикова, пальцами поправил искажённое лицо Карпа Изотыча, придавая ему безмятежность, закрыл покойнику глаза и распрямил руки. Дело сделано. На мертвеце нет никаких следов насилия. Сайфутдин исчез так же незаметно, как и появился. По пути в Бухарскую слободу он выбросил колпак с моста в полынью.

Обер-коменданта отпевали в Софийском соборе. Разного народу в храм набилось полным-полно – Бибикова, в общем, любили, да и просто так было любопытно. Бабы шептались: ну надо же, угорел в бане, а ведь трезвый был, из церкви пришёл, – хорошо хоть причаститься успел; супруге богатый дом как полную чашу оставил, да ещё и закопанные кубышки можно поискать где-нибудь в подполе. Приказные понимающе ухмылялись: он и должен был помереть вот так, от обиды; он же малодушный был, пугливый – ежели чего на бумаге пишет, а дверью хлопнут, то с пера непременно кляксу уронит.

Матвей Петрович глядел на Бибикова с сожалением. Карп Изотыч лежал в гробу какой-то сердито-плаксивый; он словно бы зажмурился, чтобы не видеть губернатора. Матвей Петрович чувствовал свою вину. Он не желал Карпушке ничего дурного. Коли желал бы, так написал в Сенат – и полетел бы тобольский обер-комендант в Анадырское зимовье мелким дьяком. Да, видно, осерчал Карпуша на выгонку, и сердце не выдержало. Ох, грехи, грехи… Надо бы его сынам какое-нибудь хлебное местечко подыскать.

Похорон не было. Карпа Изотыча, как и всех зимних покойников, погребут весной, когда земля оттает, а до Радуницы ему лежать в закрытом гробу в подвале Никольской церкви среди других мертвецов.

Поминки устроили на Софийском дворе в трапезной Архиерейского дома – всё-таки Бибиков был вторым человеком в Тобольске после Гагарина. За длинным столом сидели Ирина Савишна – вдова, сыновья и дочери Карпа Изотыча, всякая родня, купцы, игумен Знаменского монастыря, секретари из Приказной палаты, обер-комиссар Капустин, архитектон Ремезов, даже Васька Чередов пришёл. Монахи разносили гостям освящённую ячменную кутью. В углу за стойкой чтец негромко читал Псалтирь. Блюда были только рыбные, как положено в Рождественский пост.

Матвей Петрович немного опоздал. В сенях он торопливо скинул шубу на пол и склонился над ушатом, стоящим на лавке: монах полил ему на руки из кувшина. Матвей Петрович слышал, что говорят в трапезной.

– Мирный человек был Карпуша, незлобивый и кроткий, – рассказывал знаменский игумен. – Нашей обители немало помогал, да в другие храмы и обители вклады делал. Милостыню раздавал щедро. Всегда открыт был для наших просьб. Упокой, господи, его душу. Пейте не до дна, люди добрые, ибо и покойный не испил до дна всех дней земных.

Ирина Савишна закрыла лицо углом платка и затряслась в рыданиях.

– Поклон вам всем, – сказал Матвей Петрович, входя в трапезную, и перекрестился. – Простите, что промешкал.

Митрополит Иоанн сидел среди гостей как равный, не выделяясь местом или обиходом. Он смотрел на Матвея Петровича с недоумением и печалью. Он не сомневался, что это Гагарин убил Бибикова. Понятно, что не своими руками. Угорел в парной – объяснение для тёмных баб. Гагарин просто убрал свидетеля перед приездом фискала. Карп Изотыч был слабый духом человек, грешный, но беззлобный. А его удавили, будто курице башку свернули. Владыка видел Гагарина прямо напротив себя и понимал, что больше не боится его. И никого, кроме бога, не боится. То, что раньше ужасало его, нынче стало всего лишь омерзительным. Стозевные чудища превратились в клубки червей. Демоны в серном дыму оказались смрадными козлами.

– Напрасно ты пришёл, Матвей Петрович, – негромко сказал Иоанн, но все его услышали, и разговоры сразу затихли.

– Почему? – удивился Матвей Петрович, не успев сесть на лавку.

– Напрасно, – в тишине повторил Иоанн. – Не место тебе в этом кругу.

Матвей Петрович окинул взглядом застолье. Все смотрели на него, но почему-то никто не возражал митрополиту. Матвей Петрович догадался, что все за этим столом тоже полагают его виноватым – ежели не в убийстве, так в том, что выгнал Карпушку и довёл до смерти. Следовало бы разгневаться, но на Матвея Петровича вдруг навалилась бесконечная усталость. Кругом одни холопы. Нищие души. И дело не в его богатстве. Дело в том упоении, которое охватывало его, когда он своей волей передвигал огромные пласты жизни так, как считал нужным, а не так, как того желали владыки народов и государств. За этим столом никому не понять подлинного земного величия, которое только умножается тем, что оно тайное. Такое величие больше, чем могут вместить души этих людей, маленькие, словно кошельки кухарок.

– Ну, поминайте без меня, – с усмешкой сказал Матвей Петрович. – Бог всех рассудит.