Глава 1
Христос в темнице
На Покров день приходились зазимки – землю покрывал первый снег, и жизнь перевёрстывалась с лета на зиму. Хозяева меняли армяки на зипуны, а телеги на сани; по скотным дворам забивали скотину – мясо уже можно было положить в погреба на лёд. В Тобольске служилым выдавали жалованье за год и проводили ярмарку, на которой продавали рожь, овёс, муку, сено, рыбу, убоину, кедровые орехи, живицу, дёготь, мочёную и квашеную ягоду, грибы, хлеб, пиво, травяные сборы, веники и птицу – живую и битую.
На Троицкой площади ставили балаганы, крытые ларьки и прилавки, а то и просто торговали с возов. Толпа гомонила: здесь ругались и смеялись, врали и клялись, хватали за рукава и расхваливали товар. По Прямскому взвозу тянулась бесконечная вереница саней. В чистом, как проточная вода, небе звенели колокола Софии. Ударять по рукам о сделках и божиться на честность мужики ходили в базарную Троицкую церковь, огороженную невысоким заборчиком, чтобы торгующие в раже не выперли на паперть.
Новицкий проталкивался сквозь сутолоку, придерживая треуголку. Он шёл к Ремезовым и за отворотом камзола нёс священное остяцкое покрывало уламу – подарок Хомани для Айкони. Пора было передать его. Но Григория Ильича почему-то обдавало лёгким страхом, словно холодными брызгами. Страшно было увидеть Айкони, ведь опять захолонёт сердце. И страшно было того, что случится потом. Сейчас вроде хмуро на душе, одиноко, но всё же спокойно, а потом начнётся что-то неудержимое. Он это чувствовал. И Новицкий свернул к Троицкой церкви – пусть бог ему поможет.
Народу в храме оказалось немного, но среди молящихся, чуть в стороне, Григорий Ильич заметил митрополита Иоанна и двух монахов. Наверное, владыка зашёл проверить, как здесь готовятся к вечерней литургии. Однако сейчас, тяжело опираясь на посох, Иоанн пристально рассматривал «Христа в темнице». Этот Христос был установлен в правом приделе храма.
Такого в церквях Малороссии не было, «Христов в темницах» Новицкий увидел только в Сибири. «Темница» – узорный деревянный домик с дверкой. За дверкой внутри сидел Иисус, вырезанный из дерева в величину человека. Его терновый венец был сделан из настоящей ржавой проволоки. Иисус скорбно склонял голову; левую руку он положил на колено, а правой рукой прикасается к щеке, словно пригорюнился от грехов людских. Но пугала не «темница», а потрясённое, словно обрушенное лицо Иисуса с высокими скулами и раскосыми глазами: это был не иудей, а вогул или остяк.
«Христов в темницах» со странным упорством творили инородцы-новокрещены. Сибирские митрополиты скрепя сердце разрешали брать этих истуканов в храмы, но велели ставить их где-нибудь сбоку, не на виду. И Троицкая церковь Тобольска тоже никак не могла обойтись без «Христа в темнице». Инородцы приходили на ярмарки Троицкой площади, и для клятв им нужен был свой таёжный Христос поблизости от торга.
Подобные изваяния Григорий Ильич встречал у поляков в костёлах. Понятно, что это было язычество католиков. Христос, Богоматерь и святые есть воплощение света, и они не могут отбрасывать тень, как отбрасывают тень изваяния, поэтому их изображают лишь на плоскости – на иконе.
– Цэ выдол, вотче, – негромко сказал Новицкий владыке. – Выстукан.
– Этот Христос не божий свет, Гриша, а боль человеческая, – ответил Иоанн. – Человек рождается в страдании, и душа рождается в страдании.
Иоанн давно уже слышал зов «Христа в темнице» из Троицкой церкви. Едва владыка впервые увидел этого Христа, так сразу и почувствовал его притяжение, и потом уже не мог просто проехать мимо Троицкой церкви – непременно надо было зайти и поклониться. Суеверие – болезнь души, а темница – болезнь судьбы. Иоанн знал, что его душа тоже больна, – больна страхом перед властителями, и судьба его больна ссылкой в Сибирь, где ему не место. Потому и звал его из «темницы» троицкий Христос. Звал утешить.
– Посмотри, Гриша, на его ноги, – сказал Иоанн.
Деревянные лодыжки Христа были обмотаны тоненькими верёвочками.
– Они ему путы вяжут. Они верят, что он ночью ходит, – прошептал Иоанн. – Куда он ходит, Гриша? К кому? Зачем?
Он видел этого Христа. Встретил его прошлой зимой. Однажды ночью он вышел из своих покоев, чтобы закрыть ставню – из окошка дул сквозняк, и увидел, что во дворе на чурбаке для колки дров сидит деревянный Иисус. Отдыхает. Ему же трудно ходить на негнущихся скрипучих ногах. Иисус со скрипом поднял негнущуюся руку и молча перекрестил владыку.
Григорий Ильич тоже вглядывался в лицо Христа. Этот Иисус вырезан из дерева, словно вышел из леса. Он должен понять беззаконную любовь православного к язычнице. Григорий Ильич перекрестился на «темницу» и начал читать молитву. Пусть таёжный Спаситель поможет ему уцелеть.
Из Троицкой церкви Новицкий решительно зашагал к Ремезовым.
Ворота их подворья были открыты. На дворе стояла Гуня, запряжённая в сани; на передке боком сидел Леонтий, а Петька закрывал ворота коровника.
– Здрав буде, Левонтий, – сказал Новицкий. – Куды зыбрався?
– На ярмарку, куда же ещё, – ответил Леонтий. – Овса докупим, мало Чередов выдал. А ты к батюшке, Гриня?
– Ни, сьогодни до рабочницы вашой – до Акони.
Петька подбежал к саням и боком упал в кузов.
– А на что она тебе, дядь Гриш?
– Гостынець ий вит родовы з Воби прывиз. Сэстра до ний послав.
– Покажи, – тотчас попросил Петька.
Новицкий достал из-под камзола уламу и встряхнул, разворачивая.
– Красиво, – оценил Леонтий.
– Ерунда, – отрезал Петька.
– Всякому люба звыстка з батькивщины, – задумчиво сказал Новицкий.
– Сейчас она с Машкой выйдет, – Леонтий разбирал вожжи. – Девки с нами на ярмарку захотели.
Маша и Айкони, одетые в лёгкие кожушки, уже спускались с крыльца. Новицкий шагнул к ним и обеими руками протянул Айкони уламу.
– Возьми, красуня, подарунок, – неловко сказал он.
Айкони замерла, не веря своим глазам, а потом выхватила платок из рук Новицкого, прижала к лицу и завизжала. Маша испуганно отшатнулась. Айкони отняла платок от лица и широко растянула, показывая Маше.
– Хомани мне уламу дать! – ликующе крикнула она и с растянутым платком бросилась к саням. – Гуня, старший, младший, мне уламу!
– Вот и радость тебе, Аконя, – по-отцовски кивнул Леонтий.
Айкони с платком помчалась к собачьему загону.
– Чего она так? – спросила Маша.
– Дак дура, – пояснил Петька.
– Большие собаки, Хомани мне уламу дать! – кричала Айкони псам.
Чингиз и Батый радостно лаяли и вертелись за заборчиком.
– Аконька, поехали! – позвала Маша.
Новицкий, не отрывая взгляда, смотрел на Айкони. Она прибежала обратно, уже повязав голову уламой, и забралась в сани к Маше и Петьке, не обращая внимания на Новицкого. Леонтий дёрнул вожжами, трогая Гуню.
– Поднимайся в дом, Гриня, – уже на ходу сказал он, оглядываясь. – Матушка пироги поставила, угостись!
Сани выехали на улицу.
– Ворота за нами затвори, дядь Гриш! – крикнул Петька.
Новицкий остался во дворе один. Он закрыл створки ворот, заложил засовом и через калитку вышел на улицу. Постояв в раздумье, он пошагал вслед за санями Ремезовых в сторону Троицкой площади – на ярмарку.
А Ремезовы уже были на площади. Леонтий пристроил Гуню у коновязи возле кабака. Толпа гомонила и шумела, двигалась и перемешивалась. Маша крепко держала неопытную Аконю за руку, но сразу потеряла в толчее братьев; впрочем, они сейчас только помешали бы ей. Маше хотелось без надзора серьёзного Леонтия проникнуться весёлым возбуждением ярмарки и ухнуть в озорство гуляний. Она крутила головой так, что коса выбилась из-под платка, и улыбалась всему, готовая встретить любое событие смехом. А вот Аконя робела. Она ещё никогда не видела сразу столько людей.
Маша почти бежала, тянула Айкони и быстро рассматривала прилавки и торговцев. Сначала девчонки попали в калашный ряд. Гроздья калачей, горы пирогов, связки баранок, пряники, шаньги, печёные сладкие уточки, добрый и щедрый дух горячей сдобы. Потом потянулся кожевенный ряд – сапоги, шапки, кожуха, сбруи. Потом бондарный ряд – бочки и кадушки. Потом скобяной ряд. Потом маслобойный. Потом щепной. Потом холщовый.
В толпе вопили лотошники, продавая снедь вразнос. Сбитенщики стояли с ковшами в руках и с кувшинами сбитня на шеях. Шныряли собаки. Нищие сидели на земле, постелив под себя кусок шкуры или подложив пласт коры, и протягивали плошки для подаяния. Толстые бабы в подпоясанных зипунах придирчиво рылись в товарах. Девушки сбивались в табунки и глазели по сторонам, выглядывая парней. Мужики ходили с недовольными рожами, чтобы одним своим видом снижать цену. Дедок, кряхтя, тащил толстый мешок. Татарин в чапане торчал у всех на пути и пальцем пересчитывал в ладони медные копейки. Служилые с длинными саблями у пояса лениво прохаживались по двое – по трое; они уже хватили медовухи и потому наблюдали за порядком с усиленной ревностью. За дощатым ларьком, украшенным разноцветными лентами, валялся пьяный, и его сноровисто обшаривал ободранный вор. В стороне от торжища среди пустых возов мальчишки играли в снежки. Конопатый парнишка кричал:
– Я в башку тебе попал, Васька! Ты убит!
На свободном пространстве мерялись силой поддатые мужики. Толпа подбадривала их криками. Главные соперничества в Тобольске были всегда одинаковые: городские против деревенских, русские против татар, Верхний Посад против Нижнего и служилые против всех остальных. Два десятка посадских, скинув зипуны, перетягивали верёвку: выпучив глаза, побагровев, упираясь ногами в землю, они в натуге скалили зубы и хрипели.
– Дави, нижние! – подзуживали из толпы.
На соперничество смотрели два шведа в камзолах иноземного кроя. Одноногий пьяный мужик увидел их и задохнулся, замахиваясь костылём.
– Ногу под Полтавой!.. – заплакал он. – Ироды!.. Добью!..
Шведы молча повернулись и скрылись в толпе, уклоняясь от ссоры.
Над толпой торчал высокий врытый столб, гладко оструганный и облитый маслом. К его верхушке были привязаны красные сапоги. На столбе, как кот на дверном косяке, пытаясь подобраться к добыче, висел парень и в бессилии смешно сучил ногами; люди вокруг ржали, задрав головы.
Самоха, известный всем силач из Оружейной слободы, сбросил на снег кафтан и принялся расталкивать народ, освобождая себе место, чтобы побороться. На его вызов выступил высокий и широкоплечий парень.
– Смотри, Аконька! – восхищённо зашептала Маша. – Это Володька Легостаев с Етигеровой улицы!
Самоха, шевеля бородой, хищно покружил вокруг Володьки, кинулся вперёд и ловко швырнул Володьку на землю, перевернув вверх ногами.
– Нечестно это! – обиделась Маша. – Пойдём отсюда, Аконя!
Они снова покрутились по торжищу и попали к кукольному балагану. За матерчатой ширмой прятался Сванте Инборг, на его ладони были надеты две тряпичные куклы – человечки в колпаках и с палками в ручонках.
– Я твой колотить! – пищал Сванте и тряс человечками. – Нет, я твой колотить! Дурак! Вот тебе дать голова! Вот тебе дать брюхо!
Маша рассмеялась, глядя на забавных кукол, а Айкони была поражена до глубины души и даже прикрыла рот углом уламы.
– Маленькие люди! Сихиртя! – благоговейно выдохнула она.
Из толпы на Айкони смотрел Новицкий. Взгляд у него был странный, словно бы Григорий Ильич никогда в жизни не встречал никого, подобного этой девчонке. Айкони заметила Новицкого и спряталась за Машу.
Маша потащила Аконю дальше, и они наткнулись на мужика с учёной собачкой. Мужик играл на рожке, а собачка уморительно плясала на задних лапах и махала хвостом. Толпа одобрительно хохотала. Собачка взяла в зубы деревянную тарелочку и побежала к зрителям собирать плату. Маша бросила в тарелочку монетку и потрепала собачку по шее. Собачка беспомощно завертелась возле ног какого-то человека, который ничего ей не давал. Маша подняла глаза и увидела, что это Новицкий. Он не обращал на собачку внимания – смотрел на Айкони. Маша взяла Аконю под руку и повела прочь.
Новицкий шёл следом как на привязи. Маша остановилась и обернулась.
– Дядя Гриша, ты чего за нами ходишь? – строго спросила она. – Ты Аконьку пугаешь! Ступай своей дорогой.
– Прошу выбачення… – растерянно пробормотал Новицкий.
Но Маша сразу забыла о нём, потому что их с Аконькой вынесло к девичьему хороводу. Это была такая игра: девушки под песню кружились всё быстрей и быстрей, а потом расцепляли руки и стремглав летели в толпу, а парни их ловили. После этой игры случалось немало свадеб.
– Аконька, пойдём кружиться! – загорелась Маша.
Она решительно потянула Айкони за рукав и встала в кольцо хоровода.
– Богородица ходила, ходила кругом! – запели девушки, начиная движение. – Богородица гуляла, гуляла вокруг!
Айкони побежала в общем круге и робко заулыбалась, а Маша хохотала.
– Богородица ходила, ходила кругом! Богородица гуляла, гуляла вокруг! – стройно пели девушки, набирая скорость, и вдруг закричали: – Беги!!
Маша разжала руки и с отчаянным визгом помчалась в сторону, ничего не соображая. Она ударилась в чьи-то крепкие объятья и вместе с парнем упала на снег. Парень охнул. Это был Володька Легостаев.
– Ты как из пушки, Машка! – простонал он.
Айкони, испуганная, тоже понеслась из хоровода, не видя, куда, и тоже ударилась в объятья, но человек был покрепче Володьки и устоял на ногах. Это опять был Новицкий. Он обнимал потерявшуюся Айкони и не отпускал рук. Айкони дёрнулась, однако Новицкий держал крепко. Айкони быстро глянула ему в лицо. На лице у Новицкого было только страдание, словно он сам был над собой не властен. Айкони сквозь кожух ощутила холод смертной тоски, исходящий от этого странного мужчины с женской серьгой в ухе. Айкони забилась, освобождаясь, но Григорий Ильич продолжал держать её. Айкони понимала, что этот человек – не такой, как те страшные русские мужчины в Берёзове, что среди народа он не сделает ей ничего дурного, но он всё равно был опасен, и рука Айкони против воли скользнула под кожух, где за поясом был спрятан нож.
– Эй, ты, хохол, отпусти её!
Напротив Новицкого, сжимая кулаки, стоял Володька Легостаев. Рядом с ним стояла раскрасневшаяся и сердитая Маша. Новицкий разжал руки.
Он сам не знал, почему преследует Айкони. Он без рассуждений шёл за ней, как собака по запаху, просто потому что должен был идти.
Айкони, Маша и Володька Легостаев исчезли. Новицкий побродил в толпе, пытаясь отвлечь себя другими мыслями, но снова начал озираться, ища Айкони. Надо было сказать ей, что он не причинит ей вреда, он только поможет, поддержит, будет охранять… Наконец, он снова увидел Машу и Айкони со спины. Он торопливо догнал их и взял Айкони за локоть.
– Диточка, просты, якщо налякав… – виновато заговорил он.
Айкони обернулась – но это была не она, а маленькая морщинистая старушка с бельмами на глазах. Жуткую слепую старушку водила девка-поводырь со спитым лицом. Она тоже обернулась.
– Чего цапаешь? – заорала она. – Иди отсюда, ворюга!
Новицкий, оторопев, попятился. «Наверное, Аконя уже дома», – подумал он и принялся выбираться из ярмарочной толпы.
Не помня себя, он добежал до подворья Ремезовых. Ворота подворья были закрыты. Новицкий хотел толкнуться в калитку, но почему-то сначала решил заглянуть во двор через окошко, выпиленное в калитке в виде сердца. Ему послышалось, что во дворе звучит девичий смех. Он приблизил лицо к проёму – и увидел с другой стороны ощерённую волчью морду. Точнее, это была морда Батыя. Пёс стоял у калитки на задних лапах и тоже смотрел в окошко, чуя недоброе. Он хрипло гавкнул на гостя. Новицкий отпрянул.
«Вульяныч спустил собак, а бедная Аконя боится войти и бродит по улицам! – подумал Новицкий. – Надо её отыскать!»
Он побежал обратно к Троицкой площади. Аконя шла ему навстречу вместе с каким-то бравым служилым. Новицкий кинулся к ним – и замедлил шаг: со служилым шла совсем другая девушка, а настоящая Аконя проехала мимо в санях. Она оглянулась на Новицкого, но ничего ему не крикнула, даже рукой не махнула. Новицкий поспешил вдогонку за санями и вдруг понял, что там сидит тоже не Аконя, потому что истинная Аконя стояла в приоткрытых воротах какого-то чужого подворья, наполовину укрывшись за створкой, и молча смотрела на него. Новицкий подошёл, тяжело дыша, и увидел, что это не Аконя, а брёвнышко, которым подпёрли створку, чтобы не закрылась. Новицкий с мукой помотал головой и потёр ладонями лицо. С ним творилось что-то неладное, его водило по городу от морока к мороку.
Он снова оказался на Троицкой площади. Ярмарка на сегодня уже завершилась, люди расходились, работники собирали товары, разъезжались возы. Меж прилавков махали мётлами комендантские дворники. За Троицкой церковью шумели кабаки. Площадь заволакивало сумерками, тень укрыла гряду Алафейских гор, но над городом в прощальном свете заката ярко золотились стены и башни Софийского двора. Новицкий пошагал к Прямскому взвозу. Он хотел в Софию. София освободит его душу.
В соборе горели сотни свечей, оставшихся после литургии, а людей было совсем немного. Пустой аналой на пустом амвоне. Квадратные столпы с пёстрыми росписями. Высоченный семиярусный иконостас, весь в золотой резьбе. В объёмах далёких сводов, как в перевёрнутых омутах, уже скопилась темнота. Новицкий стащил треуголку, подошёл поближе к иконостасу, перекрестился и принялся вполголоса торопливо читать:
– Богородыце Дэво, радуйся, благодатная Марые, Господь с тобою: благословэнна ти в жонах и благословэн плод чрэва твого, яко Спаса родыла эси душ наших…
Вдруг в соборе дунул ветер и шевельнул волосы Новицкого. Все свечи разом погасли, но почему-то никто в соборе этого не заметил. В полумраке сама собою засветилась лишь большая деисусная икона Богоматери. Григорий Ильич услышал весёлое, но очень тихое девичье пение:
– Богородица ходила, ходила кругом! Богородица гуляла, гуляла вокруг!
Крестясь, Новицкий побежал из собора.
Он не помнил, где он бродил, что с ним было, и осознал себя только тогда, когда очутился на собственном дворе. Для жилья он снимал старую баню на бывшем подворье упразднённого Кодского монастыря. За подворьем ухаживали две монахини из девичьей обители. Избу использовали как странноприимный дом, если не хватало софийских покоев. Ворота здесь никогда не запирали на ночь, и собак не держали. Над заснеженным двором в чёрном небе крошился ломкий звёздный свет.
Новицкий умылся ледяной водой из бочки, стоящей в предбаннике, и вошёл в свою тёмную каморку. Широкая лавка с соломенным тюфяком, стол с богословскими книгами, поставец и сундук – вот и всё. В углу помещался большой киот, где крохотной искоркой тлела лампада. Новицкий затворил дверь, нашарил на столе лучину и зажёг от лампады. Свет обежал каморку. На тюфяке Новицкого сидела Айкони – голая, словно жарко и выпукло озарённая огнём, с распущенными по узким плечам волосами.
– Яко ты суды попала, Аконя? – со страданием прошептал Новицкий.
Лучина в его руке погасла. Он нашарил другую лучину и снова затеплил от лампады. Каморка была пуста. Никакой Акони здесь не было. Новицкий застонал, бросил лучину и впотьмах кинулся обратно на двор.
В этот поздний час по улицам Тобольска в низких санях-кошёвке ехал митрополит Иоанн. Правил кошёвкой молодой монах. Иоанн творил ночное подаяние: он выбирал подворья победнее, и монах перекидывал через ворота узелки с деньгами – самому митрополиту уже не хватало сил даже на такой бросок. Улицы ярко высвечивала луна, а косые тени от заплотов и строений были густыми и непроглядными. В них прятались сторожа и воры, чтобы не нарушить тайну владыки, хотя в Тобольске все знали о деяниях Иоанна.
В проулке мелькнул какой-то человек. Он шёл без зипуна, сутулился и пошатывался; он ступал неуверенно, будто ноги его не сгибались. В тишине владыка уловил лёгкий скрип. Иоанн сразу толкнул монаха в спину:
– Останови!..
С трудом выбравшись из саней, Иоанн медленно вернулся к проулку. Кто там? Загулявший пьяница или деревянный Христос, ушедший из своей «темницы»? Жутко было встретить Спасителя на пустой ночной улице.
Тот, кого увидел Иоанн, шагнул из тени в лунный свет. Это был Гриша Новицкий – без шляпы и зимней одежды, словно погорелец.
– Григорий Ильич? – изумился владыка.
Новицкий молчал, опустив голову. Блестела его серьга.
– Ты во хмелю? Или болен?
– Я хворий, – едва слышно сказал Новицкий.
Владыка заботливо обнял его и повёл к кошёвке.
– Садись, я домой тебя отвезу.
– Нэ трэба додому… Я звыйти утик… Тьёмно там, вотче…
Владыка усадил Новицкого в сани и укутал шубой, которой прикрывал ноги, а сам втиснулся рядом.
– Вези на Софийский двор, – велел он монаху. – Что стряслось, Гриня?
Кошёвка тихонько заскользила вперёд.
– Чи я закохався, чи нэт… – прошептал Новицкий, глядя в пустоту.
– Ну, так хорошо. Полюбил – и добро, – утешил Иоанн. – Ты не инок.
– Нэт, вотче, – Новицкий помотал головой, как пёс. – Языченеца вона… Колдовуня… Блазныт мэни, вотче… Нэ трэба до Софые, в Софые тэж менэ блазныло… Страшно, вотче. Душу я тэряю.
В тишине и темноте этой полночи Иоанн ощутил страдание Новицкого как своё. Он ведь знал, что такое болезнь души. Знал, как болезнь омертвляет и убивает душу, превращает человека в жалкую и смертную скотину.
Кошёвка выехала на Троицкую площадь. Видно, в Покров день в Тобольске никто не мог её миновать. Окна церкви неярко светились.
– Останови! – Иоанн снова толкнул монаха в спину.
Кошёвка остановилась.
– Гриша, иди в церковь, – с мягкой настойчивостью приказал Иоанн. – Там по купцу Пахомову читают неусыпную Псалтирь. Посиди до утра, послушай святые слова. Никто тебя там не тронет. А утром я пришлю батюшку твой дом освятить. Ты в вере стойкий, одолеешь бесов.
Новицкий скинул шубу и молча полез из кошёвки.
– Покайся, – строго сказал ему вслед Иоанн. Он по себе знал, как надо сопротивляться болезни духа. – Причастись. Укрепи своё сердце и боле не ищи встреч с той ведьмой.
Новицкий вошёл в храм. Пусто. Горели свечи на канунных столиках. Иконостас сиял золотом, лазурью и киноварью. В левом приделе у аналоя стоял монах и вслух читал Псалтирь – глухо, быстро, словно только для себя. Новицкий перекрестился на каждый лик Деисуса и повернулся вправо – к «темнице». Резная дверка была приоткрыта. Внутри, пригорюнившись, сидел Христос в терновом венце из ржавой проволоки. Глаза его смотрели сквозь глаза Новицкого прямо в душу, будто охотник сквозь лесные заросли следил за диким зверем. Новицкий увидел, что верёвочные путы на лодыжках Христа порваны, а деревянные ноги до колен забрызганы мёрзлой грязью.
