Подывися, вотче, яка погань по рыке идэ, – сказал Новицкий.

Филофей подошёл к Новицкому, который стоял у руля дощаника.

– Где, Григорий Ильич?

– Вон тамо, блыжче до брэга. Мытька, поправь рэлю.

Служилый Митька потянул за снасть, поворачивая на мачте релю с парусом. Парус глухо хлопнул, поймав лёгкий ветер. Дощаник медленно повернулся носом к берегу. Тень паруса легла на лица владыки Филофея и полковника Новицкого, и медная казацкая серьга в ухе Новицкого угасла.

Высоко задрав мохнатые ветви и узловатые корневища, по Оби тихо двигался огромный, разлапистый, вывороченный с комлем кедр. Вокруг него в воде рассыпались сучки, хвоя, шишки и куски коры, тянулись какие-то длинные тряпицы, а среди хлама и мусора плыли остяцкие долблёные лодки, привязанные к дереву. Когда дощаник приблизился, кедр пышно взорвался щебечущей стаей мелких птиц – клестов, синиц и завирушек. Служилые, казаки и монахи с борта дощаника разглядывали долблёнки. В лодках лежали полуистлевшие мертвецы, закутанные в гнилые меха или завёрнутые в берестяные куколи. Несколько покойников, оказывается, затерялись и в мусоре. Монахи испуганно крестились. Яшка Черепан – он удил рыбу, – плюясь, принялся сматывать лесу. Десятник служилых Кирьян Кондауров вытащил из-под гребцовой лавки багор и приготовился оттолкнуть мертвяка.

– Могильное дерево, – пояснил он. – Я такие на Тромъёгане видал. Берег подмыло, оно и повалилось.

Могильный кедр медленно отплывал в сторону – будто целый мир задумчиво уходил в вечность, не оглядываясь на тех, кто оставался.

– Поплысти мрецы до льодовитого океани… – мрачно сказал Новицкий.

…Здесь, в Сибири, всё ему казалось каким-то нечеловеческим. Слишком большая земля – бессмысленно, мучительно большая. Здесь тяжёлые облака за день не добирались от одного края неба до другого. Здесь холодное солнце летом не успевало совершить оборот и лишь чуть окуналось за горизонт, чтобы сразу всплыть заново. На такую протяжённость у бога не хватило разнообразия, и всё здесь было заунывно-одинаковым: одинаковые низкие берега, одинаковые леса, одинаковые селения, одинаковые инородцы. Даже вода и воздух были одинаковыми – порой и не понять, плывёт ли по реке их дощаник или парит в пустоте, как соломенный журавлик в светлом тумане.

Но Григорий Новицкий, наказной полковник Войска Запорожского, знал, что этот безъязыкий простор, высасывающий душу, – его наказание за измену. Если он и вправду хочет искупить свой грех, он должен пересечь пустыню честно, как достойно казацкому дворянину: без жалоб и мольб о пощаде. И в тобольской ссылке Новицкий жил своим трудом, а тоске давал волю только на церковном клиросе, когда пел в черкасском хоре.

Владыка Иоанн заметил Новицкого и свёл с владыкой Филофеем.

– В плен попал, Григорий Ильич? – спросил Филофей.

– Ни, – сдержанно ответил Новицкий. – Я сам покинув гетьмана, сам к царю прийшов до каятты. Прощаты попросыв, и государ мэне звынил.

Христина, его жена, была дочерью полковника Павло Герцика, старого товарища Мазепы. Сестра Христины Анна была женой Филиппа Орлика, генерального писаря гетмана, а собственная сестра Григория Ильича была замужем за племянником Мазепы. И шурины Новицкого, Герцики – братья жены, служили при Мазепе. Получилось, что всей своей обширной роднёй Григорий Ильич сросся с гетманом. После измены Мазепы эта родня вслед за Орликом бежала к королю Карлу, и Новицкий тоже бежал.

Мазепа расцеловал и обнял его, и сразу назначил своим «резиденцием» в Краков к ляхам – к коронному гетману Адаму Сенявскому, который командовал войском короля Станислава. Но в Кракове Григория Ильича замучила совесть. Не должен православный казак воевать против белого царя, это грех. Вместе с посольством коронного гетмана Новицкий поехал в Полтаву, ещё затянутую дымом недавней битвы, и там внезапно для всех сдался канцлеру Гавриле Головкину. Будь что будет. Казнят – значит, казнят.

Но его не казнили, а даже приняли на русскую службу. Однако вскоре пришла весть, что Мазепа умер, и гетманом выбрали Орлика. Новицкий тотчас оказался под подозрением, и его бестрепетно сослали в Сибирь. Он понимал, что никогда больше не увидит ни Христину, ни Малороссию, но так устроил господь, и нельзя роптать. Господь найдёт ему поприще, а он должен принять божью волю, потому что бессмертная душа в руке господа.

…И вот сейчас, летом 1712 года, полковник Григорий Ильич Новицкий плыл по Оби на дощанике в город Берёзов вместе с владыкой Филофеем. Владыка взял с собою пятерых братьев из обители, а Новицкий командовал шестью служилыми и четырьмя казаками. Он стоял у руля в поношенном камзоле, вглядывался в бесконечную белёсую даль этой неизмеримой реки и уже не мог поверить, что в его жизни были высокие купола Лавры и своды могилянского коллегиума, сады Подола, любовные стоны Христины, пиры у Мазепы, закопчённая глыба Злодейской башни в Вавельском замке… А теперь он плыл крестить остяков, про которых раньше и не слышал никогда.

– Эй! Эй! – внезапно раздалось с реки. – Отгреби!..

Дощаник шёл мимо небольшого острова, заросшего ивняком. От берега к дощанику летела остяцкая лодка-облас, в лодке сидел бородатый русский мужик. Он умело работал коротким веслом на обе стороны обласа.

– Отгреби! – кричал мужик. – Сеть порвёшь!..

Новицкий прищурился и увидел на поверхности воды поперёк течения нить затопленного станового невода с берестяными поплавками-бабашками. Новицкий надавил на рукоять руля, отворачивая дощаник от сети.

Мужик в лодке приблизился к дощанику и, улыбаясь, снял шапку.

– Никак, владыка плывёт?

– Володыче, – подтвердил Новицкий. – А ты звыдке знаэ?

– Да вся Обь шумит, – пояснил мужик. – Дескать, владыка идолов палит, остяков крестит. А меня-то благословит?

Филофей поднялся с лавки, подошёл к борту и посмотрел на мужика.

– Как тебя зовут?

– Ерофей, батюшка, прозвищем Колоброд.

– Благослови тебя бог, Ерофей.

…Дощаник вышел из Тобольска. На Иртыше Филофей сделал долгие остановки в Ялбинских, Уватских, Демьянских и Цингальских юртах. Возле села Самаровский Ям Иртыш впал в Обь, и тут Филофей ходил на языческие капища Белогорья, укрытые в дебрях чугаса – остяцкого божелесья. Потом останавливались на Ягур-яхе, Карымкаре и в Атлымских юртах. Филофей собирал остяков и просто объяснял им, почему бог один, кто такой Христос, зачем нужна вера православная и отчего дьяволу угодны идолы. Остяки не очень-то верили. Покреститься соглашались совсем немногие, и лишь в нескольких селениях жители разрешили сжечь своих истуканов. Но Филофей сохранял спокойствие и не пытался принуждать инородцев силой. Он лишь просил их подумать и хотя бы год не ходить на капища.

– З усих рэк вэру прыйняли тильки сотни тры остяцев, – в Атлыме сказал Филофею Новицкий. – Цього дюже замало, вотче.

– Ничего, Григорий Ильич, – ответил Филофей. – Всему своё время. На следующий год снова проплывём этими реками, и остяки явятся тысячами.

…Ерофей из лодки испытующе разглядывал владыку.

– Я думал, вы ещё в Атлыме, – сказал он. – Шустро бежите.

– Пёси бежат, а мы йдэмо.

– В Певлоре не останавливайтесь, там мужиков нету, – сказал Ерофей. – Кто на промысле, кто в оленном отгоне. Только бабы и старики.

– Ты в Певлоре живёшь? – спросил Филофей.

– Не. Вон мой летний балаган, – Ерофей указал на берег, где виднелась светлая берестяная крыша лёгкого домика из жердей. – Но в Певлоре я ещё утром был. Две версты до него. Это остров Нахчи, здесь мои пески.

– Добрый улов-то? – поинтересовался Яшка Черепан.

– Добрый. Пудов восемь с одного постава беру. Я даже, грешным делом, жадный стал. Думаю, на другой год снова здесь рыбалить.

– А много ли остякам за их угодья заплатил? – вдруг спросил Филофей.

– Да ничего не заплатил, – засмеялся Ерофей, скаля зубы как-то напоказ. – Я для них доброе дело сделал – они мне пески уступили.

– И что за дело такое?

– Уж и не упомню, – Ерофей взял весло, собираясь отгребать.

– Я в Берёзове у воеводы спрошу, – пообещал Филофей.

Он догадался, что этот мужик договорился с остяками сам по себе, без начальства. А «сам по себе» в Сибири означает «обманул всех».

– В прошлом годе в Певлоре лютый шаман помер, – сказал Ерофей, становясь серьёзным. – Остяки боялись его похоронить, а я закопал. За это меня на год на пески пустили. Подвоха нет. Не сдавай меня воеводе, отче.

– Ладно, – согласился Филофей. – А ты не греши, человече.

Ерофей нехотя поклонился и толчком весла погнал облас прочь.

– Певлор пустой! – издалека крикнул он. – Не расходуй время!

– Что-то ещё он врёт, – негромко сказал Филофей Новицкому.

Ерофей действительно соврал. В Певлоре почти все жители были дома, и владыку встретил местный молодой князёк Пантила.

…Всё это Новицкий видел и слышал много раз – в Ялбе, на Белогорье, в Ягур-яхе. Владыка объяснял остякам про Христа. Остяки сидели и стояли вокруг, глядя на владыку. Они казались Григорию Ильичу все на одно лицо, и Новицкий не мог отделаться от ощущения, что владыка проповедует деревьям. Да остяки и были как деревья: жили медленно и терпеливо; ничего у них в жизни не менялось, и их самих ничто не могло изменить; они как-то незаметно вырастали и так же незаметно умирали, а после смерти, наверное, становились пнями и валежником. Как те мертвецы на могильном кедре, которые превратились в кедровые ветви и вместе с деревом уплыли в океан.

– …Просто ваших богов на самом деле нет, – говорил Филофей.

Остяки о чём-то залопотали на своём языке.

– Как нет? – требовательно спросил князь Пантила. – А кто есть?

– Есть великий злой дух, враг всех людей. Его зовут дьявол. У него помощники – мелкие духи, их зовут бесами. Бесы вселяются в ваших идолов и выдают себя за ваших богов. А боги – выдумка. Дым.

Филофей сидел у кострища на бревне и шевелил палочкой в углях. Рядом на бревне стояла икона, подпёртая сучком. Солнце блестело на золоте нимба Николая Угодника. Кострище угасающе курилось.

– А зачем бесам обман? – выяснял Пантила.

Он хотел справедливости ко всем, и к богам тоже. Ему жалко было своих людей, которые ничего не могли возразить этому русскому шаману, и жалко было лесных богов, которых русский шаман объявил злыми духами.

– Бесы хотят, чтобы вы служили злу, – просто сказал Филофей.

– Наши боги не просят нас делать зло! – гневно ответил Пантила.

– Попросили бы, но вы слабые. Что вы можете, остяки? Вас мало. У вас нет ни ружей, ни пороха. Вы очень бедные, князь Пантила, – Филофей показал палочкой на остяка, который сидел напротив кострища на корточках. – Вон мужик носит рубаху из налимьей кожи.

– Это Гынча Петкуров, – подсказал кто-то из толпы.

– Я помогу тебе, Гынча, – Филофей поглядел в глаза инородцу. – Я дам тебе рубаху из полотна, – Гынча радостно заулыбался. – А бесы вам не помогут, – добавил Филофей. – Они хотят, чтобы вы погибли.

– Ты не прав! – молодой князь Пантила непримиримо передёрнул плечами. – Боги дают нам добычу! Обский Старик рождает рыбу в Оби!

– Да, бесы посылают рыбу, зверя, хорошую погоду, – кивнул Филофей, – но ведь вы всё равно не вечны. А наш бог Христос делает наши души бессмертными. После смерти через много лет мы снова оживём. А вы умрёте насовсем, Пантила, потому что бесы не пустят вас к Христу. Вот так они вас и губят. Вы служите злу, потому что помогаете бесам отнять у вас вторую жизнь. И дело не в рыбе, не в звере и не в хорошей погоде.

Пантила был поражён таким поворотом дел. Он оглянулся на своих. Не все остяки понимали по-русски так же хорошо, как он.

– Русский шаман говорит, что их бог оживляет умерших, – пояснил Пантила по-остяцки.

Остяки шумели, обсуждая вторую жизнь. Один из остяков взял Пантилу за рукав и что-то спросил, тыча пальцем в Филофея.

– Негума хочет знать, надолго ли вторая жизнь, – перевёл Пантила.

– Навсегда.

На окраине селения вдруг закричали женщины. Из леса к Певлору бежал Ахута Лыгочин – тот остяк, у которого были дочери-близнецы.

– Хемьюга вылез! – издалека вопил он. – Хемьюга хочет домой!

Ахута ходил в лес, чтобы найти кривую ёлку для новой лодки, забрался глубоко в чащу и вдруг увидел человека, отдыхающего под лиственницей. Человек сидел, привалившись к комлю спиной, и вроде бы дремал. Ахута подошёл поближе – и узнал шамана Хемьюгу, похороненного уже год назад. Одежду Хемьюги, испачканную землёй, покрывала тонкая мокрая плесень. У старика отросла редкая зеленоватая борода. Бледной рукой Хемьюга сжимал посох, сделанный из палки, которую воткнули ему в могилу в изголовье. Ахута знал, что шаманы могут выбираться из могил, если им не нравится, как они умерли. Хемьюга провёл под землёй целый год, терпел, терпел – и не вытерпел. Конечно, он отправился в «тёмный дом» – в своё жилище для камланий в Певлоре. Ахута со всех ног бросился обратно в селение.

Остяки заметались по Певлору, не зная, что предпринять. Хемьюга шёл медленно, но он всё равно дойдёт. Остяков охватила паника, кое-кто потащил к реке лодку, растрёпанные бабы бегали за мужиками. В селении пока ещё не было нового шамана, способного остановить мертвеца. Служилые и казаки, охраняющие Филофея, при переполохе выхватили сабли, но брёвна вокруг кострища опустели – остяки, что слушали владыку, вскочили и куда-то умчались. Филофей растерянно поднялся на ноги и ждал объяснений.

К кострищу вернулся взволнованный, запыхавшийся Пантила.

– Что у вас стряслось, князь? – спросил Филофей.

– Наш мёртвый шаман вылез из земли, он снова хочет жить в Певлоре, – ответил Пантила и с торжеством оглядел Филофея. – Наши боги тоже умеют давать вторую жизнь. Уходи, старик. Твоя вера нам не нужна.

И они ушли – что же было делать? Впереди была заброшенная Кода и Шеркальские юрты; потом их дощаник перебрался на Малую Обь – впрочем, такую же огромную, как и Обь Большая; потом были Нарыкарские юрты; потом – устье реки Сосьвы, и по Сосьве они поднялись до Берёзова – дикого русского острога на голом овражистом крутояре. В Берёзове отдохнули несколько дней и под первыми дождями двинулись в обратный путь.

Неудача в Певлоре осталась чем-то непонятным и недоговорённым, она угнетала память. Вправду там восстал мертвец, или это морок, наваждение? Может, мертвецы инородцев могут выходить из земли, как упыри? Эти люди-деревья, наверное, лежат в могилах, будто старые корни в земле, – не истлевают. Новицкий смотрел по сторонам: сквозящий простор неба – точно с мира сняли крышу, стылые тёмные реки, приземистые и непролазные леса, мглистые болота, никому не ведомые протоки, заваленные буреломом, глухие туманы… Незакатное солнце казалось чьим-то пристальным и неусыпным взглядом. Новицкий ощущал вокруг себя чьё-то тихое, знобящее, зловещее присутствие. Присутствие чего-то настолько большого, что его не увидеть целиком, а потому и не понять. В этой бесконечности всему есть место, и нечисти тоже. Дома, в Малороссии, нечисть была не такая. В Малороссии людно и тесно, и нечисть загнана в амбары, в погреба, в лощины, в колодцы, на погосты. Она всякий раз огрызается. А здесь ей привольно, покойно, никто её не гонит и не теснит, и потому она вялая, неохочая, равнодушная.

Чувствует ли это владыка Филофей – он ведь и сам из Малороссии? Или он уже всё забыл? Григорий Ильич не мог разобраться во владыке. Вот митрополита Иоанна он понимал. У него с митрополитом была одинаковая боль – изгнание, и одинаковый страх – русский царь. Родство по страданию и свело Новицкого с Иоанном. А что в этом Филофее? Может, он сам стал выморочным, как эта Сибирь? Что он делает? Ничего. Твердит одно и то же тем, кто его не слышит, – толчёт воду в ступе. На что он надеется в жизни? Вроде, ни на что. Он ничего не преодолевает, и душа его не болит. И даже восставший мертвец его не смутил, хотя владыка обязан бороться с бесами.

На обратном пути, уже миновав Коду, Филофей сказал:

– Снова заедем в Певлор.

– Трэба було видразу видповыдати, – пробурчал Новицкий. – Зараз ми запозднилыся. Воны вже вытдалыся дыяволу.

– Посмотрим, Григорий Ильич.

Когда дощаник показался на виду у Певлора, от селения к судну сразу полетел лёгкий облас. В нём сидели охотник Ахута и его дочь Хомани; Ахута сильно грёб с правой стороны, Хомани слева поправляла нос лодки.

– Иди в Певлор! – кричал Ахута русским. – Иди в Певлор!

На берегу толпились остяки. Дощаник выехал рылом на отмель, и остяки бросились в воду; они приняли владыку Филофея на руки и понесли на сушу. Владыку ожидал князь Пантила. Насторожённый Новицкий обратил внимание, что остяки вооружены – на берегу лежали их копья и луки.

– Ты говорил, что твой бог умеет оживлять мёртвых, – с вызовом сказал князь Пантила. – А он умеет убивать тех, кто уже умер?

– Объясни мне всё, – спокойно предложил Филофей, оглядываясь.

– К нам пришёл Хемьюга, мёртвый шаман.

– Ты уже говорил мне об этом, князь Пантила, – напомнил Филофей. – Из-за него ты выгнал меня, не дослушав.

– Тогда он пришёл первый раз. Ахута встретил его в лесу.

– В лесу, где нора седой волчицы, – подтвердил Ахута.

– Мы прибежали – он притворился совсем мёртвым. Никто не хотел брать его. Он злой дух, он отомстит. Мы позвали Ероку, Ерока не боится.

– Эрока – ето Эрофэй, у якого рибны пэски в двох вэрстах звыдси? – уточнил Новицкий.

– Он, – сказал Пантила. – Ерока похоронил Хемьюгу обратно.

Остяки, окружившие Филофея и Новицкого, закивали. Среди них была только одна женщина, точнее, девчонка, – Хомани, дочь Ахуты. У Ахуты больше не было родни, на промысел он брал с собой дочь, и Хомани носила мужской пояс с ножом. Когда появится муж, он заберёт этот нож себе.

– А вчера Хемьюга снова вылез из могилы и пришёл в Певлор, – говорил Пантила. – Он сел в свой «тёмный дом» и живёт там, как живой, – Пантила отвёл взгляд. Ему было горько, что мертвец явился в селение, а он, князь, ничего не может поделать. – Так нам нельзя. Люди покинули Певлор.

– Снова позовите Ерофея, – пожал плечами владыка.

– У нас нет платы. Ерока жадный. Пусть Хемьюгу убьёт твой бог.

– Пойдём в «тёмный дом», – вздохнул Филофей.

– Вотче, нэ ходи до бисов, – тотчас сказал Новицкий, хватая Филофея за рукав рясы. – Выт дэмона шаблею нэ выдмахатыся.

– Думаю я, что бес не в «тёмном доме», – печально усмехнулся Филофей, высвобождая руку.

Остяки сбежали из своего селения, будто от моровой язвы. Филофей шагал мимо покинутых земляных домов и пустых чумов с оборванными пологами. Кострища были затоптаны, летние печки-чувалы погасли, колья с растянутыми на просушку сетями покривились. На земле валялись тряпки, верёвки, потерянные шкуры, деревянные посудины. По селению шныряли собаки, шарились в жилищах; выл пёс, которого забыли отвязать. Владыка увидел, что бабы, старики и дети укрылись на дальней опушке леса в еловых шалашах – только мужчины отважились вернуться в Певлор.

«Тёмный дом» – малая полуземлянка шамана – находился за околицей селения возле «собачьего городка» и оленьего сарая. Остяки несмело шли за Филофеем, но за сотню шагов до «тёмного дома» остановились.

– Хемьюга там, – сказал Пантила, указывая на низкую полуземлянку с дерновой крышей. – Зови своего бога, старик. Дать тебе нож?

Филофей не ответил, лишь жестом показал Новицкому: останься здесь, на улице. Он один подошёл к «тёмному дому», кряхтя, медленно спустился по земляным ступенькам в яму и оттащил дверку на кожаных петлях.

Шаман не жил в «тёмном доме», а лишь приходил сюда камлать. Две узкие щели под кровлей еле освещали это угрюмое логово. Давно остывший очаг; рассохшийся деревянный сундук шамана, покрытый резьбой; какие-то жерди и рогатины в углу; зачерствелые и сморщенные священные покрывала на стенах – уже не различить бурые от пыли узоры; медвежья шкура с лапами и башкой медведя – башка набита сеном, пасть зашита жилами, а дыры глазниц закрыты кружочками из бересты. Сам шаман, сгорбившись и нахлобучив шапку, сидел на полу посреди землянки и вроде бы смотрел в угасшие угли очага – мертвец грелся у прошлогоднего пламени.

– Кто ты? – помолчав, спросил Филофей.

Шаман не отвечал и не шевелился.

Филофей протянул руку и осторожно толкнул шамана. Шаман легко повалился набок. Оказывается, сзади его подпирала палка. Шапка съехала с головы мертвеца, и Филофей разглядел его лицо – ссохшееся, волосатое, бледное, но не тронутое разложением. Филофей перекрестился, наклонился, схватил мертвеца за ворот и поволок к выходу, как мешок.

Остяки охнули, увидев, что владыка вытаскивает из «тёмного дома» тело Хемьюги. Новицкий бросился к Филофею и помог вытянуть труп из ямы у входа. Шаман неподвижно лежал на земле – скорченный и страшный.

– Это просто мёртвое тело, – сказал Филофей. – И ничего больше.

– Он снова живой будет, – робко возразил кто-то из остяков.

– Не будет, – Филофей взглянул в глаза князю Пантиле. – Вас обманули, князь. Ерофей обманул. Что он потребовал в уплату за погребение?

– В прошлый раз мы на второй год отдали ему пески за островом Нахчи, – глухо произнёс Пантила. Щёки его пылали от стыда, а глаза потемнели от гнева. – А сейчас он хочет пески совсем всегда. Я его убью.

Филофей, успокаивая, положил руку Пантиле на плечо.

– Не надо, князь. Прогони его, и достаточно. Он вор.

– А чому мрец за год в могилыне не согнил? – спросил Новицкий.

Он был потрясён: как владыка догадался про обман?

– Почему? – Филофей снова посмотрел на Пантилу.

– Бывает, в земле под травой лежит лёд. Всегда лежит, и летом тоже. Где есть, где нет. Ерока нашёл, где есть, когда первый раз копал.

– Теперь ты сам всё объяснил, – устало сказал Филофей. – Похороните тело сами, как ваш обычай требует. Возвращайтесь в дома. Ваших богов нет.

Вдруг Хомани, которая стояла в толпе остяков, вынула нож из ножен, быстро присела возле тела Хемьюги на колено и решительно перерезала мертвецу хрустнувшее под лезвием горло.

– Що творышь, бисова дэвка? – вскрикнул Новицкий.

– Не кричи ей! – тотчас вскинулся Ахута. – Она не твоя жена!

Хомани отскочила, сжимая нож. Новицкий смотрел на неё в изумлении, словно увидел в первый раз. Маленькая черноволосая Хомани побледнела, а её тёмные раскосые глаза казались выжженными, словно у идола. Но сейчас Новицкий вдруг понял, что остяки – не идолы. Они могут быть красивыми. Они – странные и несуетные люди полуночи, которые сумели выжить там, где под травой лёд, а по траве ездят на санях, запряжённых собаками. Здесь едят сырую рыбу, и она кажется горячей, а сердце остекленеет от холода, если упадёшь с лодки в воду. Здесь мошка убивает человека, здесь не растёт хлеб, здесь можно ослепнуть от блеска снегов. Здесь подземные мамонты, здесь зимой беззвучно возгорается небо, и даже демоны здесь громоздят себе берлоги, чтобы в стужу согревать над костром когтистые лапы. Эта северная девочка, сжимающая в кулачке нож, сумеет зачать, родить и вырастить сына там, где бесславно погибнут целые армии с царями, пушками и хоругвями.

– Пойдём на судно, Григорий Ильич, – сказал Филофей.

– Разве ты не будешь нас крестить? – хмуро спросил князь Пантила.

– Не буду. Вера поневоле не нужна ни тебе, ни богу.