23
Мередит

Может быть, это все глюки Милгрима, думала Холлис, поднимаясь по скандинавской лестнице с двумя бумажными стаканчиками четверного американо, по одному в каждой руке. Кофе был очень горячий; если воображаемый преследователь Милгрима материализуется перед ней, подумала Холлис, она выплеснет ему в лицо содержимое обоих стаканов.

То, что произошло в заброшенной цокольной дискотеке (если там вообще что-то было), теперь казалось случайным кадром из чужого кино: про Милгрима, Бигенда, кого угодно, только не про нее. Однако она не стала возвращаться на лифте и по-прежнему высматривала, не мелькнет ли в толпе кепи, смутно похожее на фашистскую фуражку.

У Милгрима точно очень большие проблемы с головой. И она его почти не знает. Не исключено, что ему мерещится. Во всяком случае, когда на него смотришь, создается именно такое впечатление.

Тщательно избегая смотреть на свой портрет работы Корбейна, Холлис поднялась на второй этаж. Чтобы выбросить из головы встречу в цоколе, она стала думать, с каких пор во Франции стали пить кофе на ходу. Когда она была здесь первый раз, его пили сидя, в кафе или в ресторанах, либо стоя, в барах и на железнодорожных перронах, из солидных фарфоровых чашек или стеклянных стаканов, тоже сделанных во Франции. Кто завез сюда пластиковый стаканчик «с собой»? «Старбакс»? Нет, вряд ли. Просто не успел бы. Скорее «Макдональдс».

Торговец антикварной джинсой, сорокалетний дядька с длинными волосами, перехваченными сзади резинкой, сосредоточенно демонстрировал покупателю древний комбинезон, на котором дырок было больше, чем ткани. Его очкам явно не хватало дополнительной линзы, как у ювелира. Он не заметил Холлис.

За надувной оранжевой мебелью двигалась похоронная процессия, а рядом с нею шагал улыбающийся Олдувай Джордж.

Четыре японца в темных костюмах несли на лямках то ли черный гроб, то ли мешок для морга. Лица у всех четверых были одинаково каменные.

Они миновали Холлис. Джордж остановился и, просияв, взял у нее стакан с кофе.

– Спасибо большое.

– Сахар?

– Нет, спасибо. – Он жадно отпил.

– Кто они? – Холлис обернулась через плечо.

Траурная четверка со скорбным грузом уже спускалась по лестнице.

Джордж тыльной стороной ладони утер губы. Руки у него были феноменально волосатые.

– Охрана покупателя Мере. В мешке Шанель, упакованная в консервационную бумагу. А вот и Мере, – добавил он, – с покупателем.

И еще два телохранителя в черных костюмах. В первый миг Холлис подумала, что покупателю лет двенадцать. Он был наряжен героем допотопного комикса: желтые атласные шорты-велосипедки, фуфайка в красную и зеленую полосу, желтый колпачок и желтые башмаки, похожие на огромные пинетки. Выражение лица – капризное и надутое. Лишь потом Холлис разглядела небритость и складки на щеках. Покупатель разговаривал со стройной девушкой в джинсах и белой рубашке.

– Модельер, – сказал Джордж, жадно отпив еще глоток. – Харадзюку. Знаменитая коллекция.

– Шанель?

– Всего, как я понимаю. И, насколько я понимаю, Мере осталась довольна.

– Откуда ты знаешь?

– Он все еще жив.

Манекены, как заметила теперь Холлис, стояли голые, темно-серые.

Модельер повернулся и зашагал прочь между двумя своими телохранителями.

Холлис и Джордж провожали его взглядом.

– Все покупатели Шанель такие? – спросила она.

– Никогда ее прежде не продавал. Пойдем, познакомишься с Мере.

Он повел ее мимо оранжевой надувной мебели.

Мередит Овертон водила пальцами по айфону, что-то увеличивала. Пепельная блондинка, большие серые глаза. Она подняла их от экрана.

– Все пришло в мельбурнский банк. Прямой перевод.

– Удачно, как я понимаю? – Джордж широко улыбался.

– Очень.

– Поздравляю, – сказала Холлис.

– Холлис Генри, – представил Джордж.

– Мередит Овертон. – (Пожимая Холлис руку.) – Мере. Очень приятно.

Ее джинсы – «хаундсы», как догадывалась Холлис, – узкие и чересчур длинные, были не подвернуты, так что собирались снизу в гармошку; мятая белая рубашка (оксфордская, мужского покроя) сидела настолько хорошо, что едва ли на самом деле была мужской.

– Сумочки он не взял, – сказала Мередит. – Только костюмы. Но на них у меня есть запасные покупатели, дилеры здесь, на ярмарке.

Она убрала айфон в карман.

Холлис краем глаза увидела Милгрима. Он шел, держа в опущенной руке маленький фотоаппарат, и как будто бы ни на что не глядел. Холлис притворилась, что не заметила его.

– Спасибо, что согласилась со мной встретиться, – сказала она Мередит. – Ты, наверное, уже поняла, в чем дело.

– Клэмми – свинья, – беззлобно ответила Мередит. – Ты ищешь «хаундсы»?

– Не столько продукт, сколько изготовителя, – ответила Холлис, наблюдая за выражением ее лица.

– Ты не первая, – улыбнулась Мередит. – Но я мало что могу тебе сказать.

– Хочешь кофе? – (Протягивая Мередит свой стаканчик.) – Я не пила.

– Нет, спасибо.

– Холлис мне очень помогла, – заметил Джордж, – насчет Инчмейла.

– Он ужасный, – сказала Мередит.

– Да, – согласилась Холлис. – И гордится этим.

– Теперь я меньше психую, – сказал Джордж, хотя Холлис при всем желании не могла вообразить его психующим даже самую малость. – Холлис по опыту знает, как работает Редж. Она показала мне место событий в общей картине.

Мередит взяла у Холлис бумажный стакан и осторожно отпила через щелку в пластмассовой крышке. Наморщила нос.

– Черный, – сказала она.

– Сахар, если хочешь.

– То есть ты меня используешь, – сказала Мередит Джорджу.

– Да, – ответил он. – И я дождался, пока ты будешь в хорошем настроении.

– Если бы этот мелкий говнюк не согласился на мою цену, – сказала Мередит, – была бы в плохом.

– Верно, но он согласился.

– Думаю, он сам их носит, – сказала Мередит. – И притом он, по-моему, не голубой. Это было бы хоть какое-то оправдание. Затребовал всю документацию, все, что мы накопали по владелице. Почему-то после этого разговора хочется в душ. – Она отпила еще глоток горячего черного кофе и вернула стакан Холлис. – Ты хочешь знать, кто делает «Габриэль Хаундс».

– Да, – сказала Холлис.

– Классная куртка.

– Подарок, – ответила Холлис, что было правдой, по крайней мере формально.

– Теперь ее поди найди. Они не выпускают таких уже несколько сезонов. Хотя у них нет сезонов в обычном смысле.

– Вот как? – Холлис не спросила, кто такие «они».

– Когда они будут повторять эту куртку, если будут, то выкроят ее в точности по тем же лекалам. Ткань может быть другая, но это заметят только фанаты.

Мередит начала снимать стальные цепи, которыми костюмы Шанель крепились к портняжным манекенам. Она собирала их в руку как экстравагантный букет или стальную многохвостую плетку.

– Не понимаю, – сказала Холлис.

– Это о непреходящем. Об отказе от индустриализации новизны. О более глубоком коде.

Что-то похожее, возможно, говорил Милгрим, только Холлис забыла, что именно. Она поискала его глазами, но он уже исчез.

– Потеряла что-нибудь?

– Я здесь со спутником. Но не важно. Продолжай, пожалуйста.

– Я не уверена, что смогу тебе помочь. Точнее, я точно не смогу.

– Почему?

– Потому что уже не участвую в процессе. Потому что с тех пор, как я водила Клэмми покупать ему джинсы в Мельбурне, их стало куда труднее добыть.

– Но ты можешь рассказать мне, что знаешь, – сказала Холлис.

Джордж начал складывать хромированные стойки манекенов, готовясь прикрыть лавочку.

– Ты когда-нибудь была манекенщицей? – спросила Мередит.

– Нет.

– Я была, – сказала Мередит. – Два года. У меня был агент, который очень меня любил. В этом деле все зависит от агента. Нью-Йорк, Лос-Анджелес, по всей Западной Австралии, назад в Австралию, там тоже показы, снова в Нью-Йорк и обратно. Вся жизнь на чемоданах. Джордж говорит, даже больше, чем у музыкантов. Можно так жить, когда тебе семнадцать, даже без денег. Почти буквально без денег. Я жила здесь одну зиму в номере с тремя другими девушками. Электроплитка, крохотный холодильник. Восемьдесят евро в неделю «на карманные расходы», как это называлось. На самом деле – на все про все. Я не могла купить проездной, ходила везде пешком. Мои фотографии печатал «Вог», а мне было не по карману купить журнал. Гонорары проедались раньше, чем приходил чек, а чеки почти всегда запаздывали. Так это работает, если ты простая шестеренка, вроде меня. Я спала на топчане в Нью-Йорке, на полу в квартире без электричества в Милане. Мне стало ясно, что система насквозь больна.

– Модельный бизнес?

– Индустрия моды. Если не считать других девушек, я общалась по большей части с дизайнерами, которые подбирают антиквариат для фотосессий, аксессуары, расставляют это все, наводят марафет. Некоторые из них окончили очень хорошие школы искусств, и это отбило у них всякую охоту заниматься тем, чему их учили. Да к тому же система устроена так, что они и не могли бы этим заниматься, слишком мало мест. Однако образование дало им кучу полезных навыков. Их выучили на своего рода системных аналитиков. Они понимали, как на самом деле работает индустрия моды, что́ – настоящий продукт. И они постоянно это анализировали, даже когда думали, что говорят о другом. А я слушала. И все они были скупщиками.

Холлис вспомнила объяснение Памелы, кивнула.

– Постоянно что-то искали. Сокровища на барахолках. Это умение сразу отличить вещь. И знание, где ее продать, конечно. Я потихоньку у них набиралась, смотрела, слушала. Мне нравилось. А я тем временем стаптывала кроссовки, ходя пешком.

– Здесь?

– Везде. В Милане особенно. И слушала, как дизайнеры между делом объясняют, насколько больна индустрия моды. То, что происходило со мной и моими подружками-манекенщицами, отражало что-то более широкое. Выплаты задерживали всем. Вся система была как магазинная тележка, у которой отвалилось колесико. Если давить на ручку и катить, она едет, но если остановишься – опрокинется. Сезон за сезоном, показ за показом, надо катить тележку.

Холлис вспомнила гастрольные туры «Ночного дозора», но ничего не сказала, только отпила глоток остывшего несладкого американо.

– Умерла моя бабушка, я была единственная внучка, мне достались кое-какие деньги. Мой агент как раз собрался уходить из бизнеса. Я подала документы в Лондонский колледж моды, на обувное отделение. Обувь и аксессуары. С карьерой манекенщицы завязала. А все кроссовки.

– Кроссовки?

– Те, что я стаптывала. Самые страшные были самыми удобными, самые красивые разваливались. Дизайнеры говорили о них, потому что я приходила в них на съемки. Объясняли, как устроен бизнес. Большие фабрики в Китае, во Вьетнаме. Большие компании. И я стала мечтать об уличных туфлях, таких, чтобы были не страшные и не разваливались. И при этом, – она горько улыбнулась, – чтобы совершенно вне моды. Я начала делать эскизы. Очень плохие. Но я уже решила, что хочу понять обувь, ее историю и как она устроена, прежде чем заниматься чем-нибудь еще. Тогда я не понимала, что это решение, но я подала документы, и меня взяли. Перебралась в Лондон. Вернее, перестала из него уезжать. Может, мне просто нравилась мысль просыпаться каждое утро в одном городе, но у меня появилась цель – загадочные уличные туфли, которые я не могла вообразить.

– И ты их в конце концов сделала?

– Выпустила два сезона. Мы не сумели вырваться из системы. Но это было уже после того, как я окончила колледж. Я и сейчас могу сделать отличную пару обуви, своими руками, хотя, конечно, мой руководитель ее бы забраковал. Но нас учили всему. Очень дотошно.

– Кроссовки?

– Отлить и вулканизировать подошву – нет, но детали верха я и сейчас могу раскроить и стачать. В нашей линии мы использовали много лосиной кожи, она очень толстая и мягкая. Чудо. – Мередит глянула на цепи у себя в руках. – На втором курсе я познакомилась с парнем, Дэнни. Американец из Чикаго. Он не учился с нами, но знал всех моих однокурсников. Скейтер. Хотя катался не много. У него была своя фирмочка. Снимал фильмы для американских компаний. Я с ним жила. В Хэкни. У него были «хаундсы». – Мередит подняла взгляд от цепей. – До того, как они стали «хаундсами».

– Да?

– У него была куртка примерно как у тебя, только холщовая, экрю, с гладкими медными пуговицами. Вечно грязная. Абсолютно простая, но из тех вещей, про которые сразу спрашивают: «Где купил?» и «Что за фирма? Как называется?». Он хохотал в ответ. Говорил, никак не называется. Говорил, это «настоящая вещь, не мода». Что шьет его знакомая в Чикаго.

– В Чикаго?

– Да. Он оттуда родом.

– Его знакомая – модельер?

– Он никогда ее так не называл. И фамилии не говорил. Даже мне. – (Глядя Холлис прямо в глаза.) – Не думаю, что между ними что-то было. Она старше, как я поняла. И не столько модельер, сколько любительница, по его словам. Он говорил, она исходит больше из того, что ей не нравится, чем из того, что ей нравится, если ты меня понимаешь. И вещи у нее были классные. Очень классные. Но главное, из них я поняла, что иду по верному пути. С моими туфлями. По крайней мере, в нужную сторону.

– И что это за сторона?

– Вещи, не привязанные к настоящему моменту. И вообще ни к какому моменту, так что и не ретро.

– И что случилось с твоей линией? – спросила Холлис.

– Бизнес. Обычное дело. Мы не смогли придумать новую бизнес-модель. Что-то пошло не так, денег, чтобы это преодолеть, не хватило. Мы прогорели. Где-то в Сиэтле должен быть целый склад наших туфель второго сезона. Если бы я сейчас до них добралась, то через eBay заработала бы больше, чем за время выпуска линии.

Джордж раскрыл помятую бумажную сумку «Галери Лафайет», и Мере бросила в нее цепи.

– Можно угостить вас обедом? – предложила Холлис.

– Где ты остановилась? – спросил Джордж.

– Сен-Жермен. Рядом со станцией «Одеон».

– Я знаю там хорошее место, – сказал Джордж. – Закажу столик на восемь часов.

– Мередит?

Мередит внимательно посмотрела на Холлис. Затем кивнула.

– На четверых, пожалуйста, – сказала Холлис.