Глава 14
Собираясь утром в школу, я нервничал до тошноты, не представляя, как выдержать дальше, но, выглянув в кухонное окно, перед вторым гаражом увидел маленький автомобиль Елены. Во мне проснулась надежда. Я понятия не имел, давно ли Елена приехала, но догадался, что она явилась за вещами. Свет из ее квартирки пронзал безрадостные утренние сумерки, а силуэт Елены то появлялся в окне, то исчезал, пока я шел по каменной дорожке. Багажник был открыт, и я остановился у машины, чтобы подождать Елену.
Она спустилась через несколько секунд с охапкой одежды в руках и большой спортивной сумкой. При виде меня она остановилась и улыбнулась:
– M’ijo!
Мы неловко обнялись, потом она указала на машину, и я помог ей побросать одежду на заднее сиденье.
Я поднялся за Еленой в ее квартиру и помог укладывать фотографии и книги в коробку.
– Как они? – спросил я, держа фотографию Кандидо и Терезы. На снимке Тереза смеялась, но я помнил бешенство в ее глазах во время нашей последней встречи.
– О, просто счастливы. Тере теперь каждый день после школы остается со мной дома. Сегодня она готовит ужин для всей семьи.
– Тебе придется искать новую работу?
– И скоро. – Она передала мне свою Библию, чтобы я положил ее в коробку. Я некоторое время смотрел на книгу.
– Прости, – сказал я.
– Ну, что ни делается, все к лучшему, верно?
Она стояла по другую сторону кровати. Я хотел ее обнять, но она держалась от меня на расстоянии и поглядывала в окно на дом.
– Эй, – тихо сказал я, – поговорить же мы можем. Что она теперь-то сделает?
Елена вздохнула, удерживая слезы.
– Мне скоро ехать. Мне тяжело видеть тебя, m’ijo. Мне тоже очень жаль. Мне будет тебя не хватать.
Я обошел кровать, и Елена обняла меня, затем отодвинула на расстояние вытянутой руки и подошла к шкафчику собрать оставшиеся туалетные принадлежности.
– Но у тебя в жизни происходит много нового, правда?
– Да, многое меняется, – согласился я, снимая распятие со стены над кроватью. – Я чувствую себя почти что другим человеком.
Елена стояла ко мне спиной, быстро укладывая вещи.
– В смысле, я многое хочу с тобой обсудить. Я давно хотел кое о чем поговорить… – Мой голос дрогнул. Я почти физически не мог начать разговор.
Елена не обернулась.
– Господь тебя не оставит, – сказала она. – Это все, что ты должен помнить. Я найду новую работу, а ты вырастешь, поступишь в хороший колледж и уедешь из дому, слава Богу.
Маленькая коробка наполнилась, Елена наконец обернулась и увидела, что я держу распятие.
– Ты вообще за новостями следишь? – спросил я.
Елена не ответила, взяла крест у меня из рук и положила в коробку сверху. Из-под кровати она достала пару туфель.
– Елена, перестань. Почему ты на меня не смотришь?
– M’ijo, – сказала она наконец, перестав суетиться. – Я не хочу говорить об этом.
– Но мне очень надо об этом поговорить!
– Не со мной! – отрезала она. – Тебе нужно поговорить со священником. Поговори с отцом Дули. Помнишь его?
– С ним?!
– Я каждый день ходила в церковь и молилась. – Елена стояла очень прямо и дышала через нос. – Потому что Господу видней. Он лучше знает, и я в него верю.
Меня бросило в жар.
– Я не знаю, что делать, – сказал я. – Мне надо кому-то сказать. Об отце Греге.
Елена подняла палец.
– Нет, m’ijo. Нет. Тебе нужно рассказать это другому священнику, а не мне.
– Пожалуйста, выслушай меня! – Я направился к Елене, но она жестом остановила меня и подняла с кровати две коробки, удерживая их локтями.
– Не могу. Я молилась – это все, что в мои силах. Я молилась и буду молиться впредь. Я не думала, что увижу тебя сегодня. Я не могу этого сделать. – Она повернулась и пошла к двери.
– Что? – заорал я. – Что ты сказала?
Елена обернулась.
– Тебе нужно поговорить со священником. Мне было нелегко, но тебе нужно научиться смиренно принимать испытания, так сказал мой духовник. Несколько гнилых яблок не портят целый бочонок. – Она шагнула за порог. – Пожалуйста, мне надо ехать. Я не могу этого сделать.
Я подбежал и с силой схватил ее за локоть. Елена вскрикнула.
– Ты знала? – спросил я. Елена оттолкнула мою руку, но я схватил ее снова. – Ты знала?!
Несколько секунд она молчала.
– Я же стирала твое белье, m’ijo. Я видела, как он отвозил тебя домой и как ты смотрел на него. Это было нехорошо, неправильно, но ведь ты там остался, m’ijo. Остался. Пути Господни неисповедимы, но я в него верю. Я всегда буду полагаться на Бога.
Она быстро спустилась к машине. Я медленно вышел из квартиры и остановился на площадке. Елена побросала коробки в багажник. У меня потекли слезы. Она подошла к началу лестницы и посмотрела вверх, на меня.
– Ну, не надо, m’ijo, отец Дули тебе поможет. Ты сходи к нему, поговори!
Слезы застилали мне глаза. Я опустился на ступеньку и прислонился к перилам.
– У тебя на все один ответ: ступай в церковь.
– Нет, – громко сказала Елена, – нет! Я тоже усомнилась, m’ijo. – Она подняла руку над головой. – Мне тоже очень больно. Но я верю в церковь. Господь обо всем позаботится, вот увидишь. Надо верить, m’ijo.
– Черт побери. – Я захлебывался рыданиями. – Марк!
Елена пошла ко мне по лестнице, но тут из кухни выглянула мать.
– Что там происходит? – закричала она, потрусив к нам рысцой. – Елена! Что здесь происходит? – Она посмотрела на меня и покачала головой. – О Боже, это уже слишком. Возьми себя в руки, Эйден! Да, Елена уходит. Она тебе не мать, а нянька, Господи, помилуй! Подбери нюни!
– Нам надо поговорить, – сказал я, не двигаясь с места.
– Эйден Донован, ты успокоишься сию же минуту! У меня сегодня первая официальная вечеринка, я должна там быть, чтобы все прошло как следует. Земля, знаешь ли, не остановится только потому, что ты никак не повзрослеешь. – Она повернулась к Елене. – Так, с меня хватит. Я из-за вас уже достаточно опоздала. Вы все взяли?
Елена кивнула.
– Так поезжайте! Извините, что приходится так прощаться, но это уже просто смешно!
Поколебавшись, Елена поднялась ко мне и обняла. Я заплакал, уткнувшись ей в плечо.
– С тобой все будет хорошо, – сказала она. – Прости. Te quiero, правда. Прости меня, m’ijo.
Мать снова заорала нам снизу. Елена отпустила меня и, не оборачиваясь, направилась к машине. Она прошла мимо моей матери без единого слова. И только когда она сдала задним ходом, развернулась и прибавила скорость, уезжая от нашего дома, я понял, что так и не сказал ей те слова, которые хотел. Они так и застряли у меня в горле острыми осколками стекла. Елена не позволила их сказать. А теперь она уехала.
Мать продолжала меня отчитывать.
– Не сейчас, – сказала она, выставив руку. – Сейчас мне надо ехать. Мы поговорим об этом вечером. – Она вынула из сумочки ключи. – Это коктейльная вечеринка, я вернусь не очень поздно. Что сделано, то сделано, Эйден. Она уехала. А у тебя своя жизнь. – И мать добавила с новыми командными нотками в голосе: – Отправляйся в школу.
Она решительно скрылась в гараже и через несколько секунд выехала из него на серебристом «Лексусе» Донована-старшего. Она не посигналила и не опустила стекло, лишь выровняла машину и сорвалась с места так же быстро, как Елена. Через несколько секунд задние габариты пропали за углом. Можно подумать, мать рванула в свой родной Брюссель.
В школе я мог думать только о Марке. Его шкаф был рядом с химической лабораторией, и перед уроком я смотрел на него, вспоминая, как Марку приходилось немного сутулиться перед ним. Я так и видел, как он закрывает дверцу с ручкой янтарного цвета и пальцами приглаживает свои тугие кудри, которые всегда лежали идеально правильно. Я слышал, как он напевает себе под нос, стараясь успокоиться, как он часто делал, и расстояние, на котором он держал других, уже не отдавало самоуверенностью. Для меня он теперь был диким, испуганным юношей, пытавшимся согреться на холодной крыше, смотревшим на меня с мольбой. Он был вне себя от страха. Я его понимал. Мне это было хорошо знакомо. Я должен с ним поговорить.
Я искал Марка, но в школе его не было уже три дня. Теперь ему не избежать последствий. Джози тоже не пришла, и ничто не могло утишить мою боль. Я казался себе пустым, прогнившим. Глотки воды из фонтанчика пустоту не прогоняли. Я не чувствовал, что двигаюсь, – скорее, мир двигался вокруг меня. Я не мог включиться в происходящее или самостоятельно принять решение. Звенел звонок, и я шел на урок; учитель говорил: «Достаньте учебники», и я открывал последнее задание и клал руку между страницами. Я сидел в лаборатории и ждал, чтобы что-нибудь взорвалось и разнесло меня в пыль.
За окнами шел снег. Крупные хлопья заполонили все снаружи. Я съехал на стуле, уставившись на длинную цепь из трубок и шариков – модели молекул на лабораторном столе. Я боялся говорить и встречаться с кем-нибудь взглядом, боялся не удержаться и выложить все как есть, боялся сделать произошедшее реальным, рассказав наконец-то, что должен сказать. В церкви, в исповедальне, твой шепот уносится в эфир, вбираясь бездонными легкими Бога, – по крайней мере, так меня учили верить. Дескать, то, что мы делаем со своими жизнями, исчезает в безбрежности вечности, а наша цель и назначение – угадать Божий план и благоговейно стать его безымянной частью. Но я не мог позволить себе притворяться, что все еще верю в это.
Вместо этого я думал о приходе Драгоценнейшей Крови Христовой и тех приходах, где отец Грег работал раньше, кочуя из города в город, как болезнь, незаметная большинству, но не всем, заходя на праздники и вечеринки с приветственно вытянутой рукой, пробираясь в семьи со своим рукопожатием и похлопыванием по спине, пока не пришла моя очередь вытерпеть вонь его шепота и услышать приказ верить, что это евангелие. Он заразил меня и остался во мне, частью меня, навсегда. Он не смог бы навредить мне больше, чем уже навредил. Я хотел бы сказать ему «нет», крикнуть: «Я больше не боюсь», выдохнуть его смрадное дыхание обратно ему в лицо и увидеть, как он, отец Дули, все эти больные старики-социопаты, попустительствовавшие нашему растлению и наблюдавшие со стороны, как отец Грег носится по нашим кварталам, подобно чуме, – как они испытают всю ту боль, которую причинили нам. Это не библейская кара и не промысел Божий; это дело людей. Они не могут вечно прятаться за метафорой. К черту надежду и отчаяние. Мы живем в мире последствий и результатов. Смотрите, что они сделали!
Выходя из класса, я чувствовал на себе взгляды. Я готов был сорвать дверь своего шкафа с петель и разбить что-нибудь внутри и так бы и поступил, если бы у шкафа Марка не стояла Софи, закрыв лицо руками. Я испугал ее, окликнув по имени, и она попятилась. Сперва я решил – Джози рассказала ей о том, что я сделал, и ждал, что она сейчас раскричится или уйдет, но она вдруг бросилась ко мне, с силой обняла и не отпускала.
– Ты знаешь, что случилось с Марком? – спросила она.
Я замялся, прижимая к себе Софи; хотел сказать, но не мог.
– Он в больнице, – продолжала она. – Упал вчера в реку в Стоунбруке. Еще не пришел в сознание.
– Упал с моста? – переспросил я без всякой необходимости.
Софи тихо плакала у меня на плече, пересказывая то, что ее отцу сообщили в больнице. Марк в коме в результате травмы головы и переохлаждения; ему еще повезло, что его быстро нашли и извлекли из воды. Мы так и стояли с Софи, когда прозвенел звонок на урок.
– Джози знает? – спросил я наконец.
– Нет, она со вчерашнего дня не берет трубку. – Софи отодвинулась и заглянула мне в лицо: – Что происходит, черт побери? Не понимаю… Почему он так поступил? В чем дело? Что случилось? Может, я что-то не так сделала?
Дверь химической лаборатории открылась, и в коридор вышла мисс Ричардс.
– Так, – сказала она, – Софи, Эйден, что вы делаете в коридоре? Идите на урок.
Софи покачала головой.
– Отец правильно сделал, что позвонил мне, но я, наверное, поеду домой. Мне нехорошо. Я не понимаю, я просто не понимаю…
– Эй! – крикнула мисс Ричардс. – Вы меня не слышите, что ли? Мне вызвать декана Берна?
Я слышал и видел только Марка, который исступленно кричал, стоя на краю крыши, а потом сказал, что никогда не сможет быть свободным. Я тогда не понял, свободным от чего или от кого, но сейчас думал, сколько, должно быть, раз Марк смотрел на дверцу своего шкафа и гадал, рассказать ли кому-нибудь наконец о том, что было между ним и отцом Грегом.
Я ударил по шкафу кулаком. Мисс Ричардс возмущенно закричала, но я не обратил внимания.
– Я так больше не могу! – заорал я. Софи посмотрела на меня в ужасе. – Не могу больше!
Оставив их обеих в коридоре, я сбежал по лестнице на первый этаж и выскочил на улицу, под падающий снег.
Отец Грег должен узнать, как я теперь поступлю. Он не просто прочтет об этом в газете; я хочу, чтобы он услышал это лично от меня. Парковка перед церковью оказалась пуста, стояла только приходская машина, покрытая толстым слоем снега. В доме было совершенно темно, светились только два окна на углу. Волоча ноги, я подошел к боковому входу, оставляя за собой в снегу неглубокие колеи. Дверь оказалась заперта, и я с размаху ударил в нее кулаком. Я бил все беспощаднее, пока изнутри не скрипнул металлический засов. Дверь распахнулась наружу. Отец Дули, ежась от холодного ветра, ворвавшегося в приходской дом, придерживал халат у шеи. В той же руке он держал свою трость, так что она оказалась прижатой к его груди и словно торжественно указывала в пол. Он навалился на дверь, и ветер ерошил его редкие волосы.
Отец Дули сгорбился сильнее, чем обычно. Ветер трепал его халат, складками оборачивая фланель вокруг ног. Под халатом отец Дули был одет, и мне показалось, что он только что мирно дремал в кресле.
– Входи, пока меня не сдуло ветром. – Он с грохотом закрыл за мной дверь и отдышался. – Не ожидал, – сказал он, прислонившись к двери, будто намереваясь вскоре снова ее открыть, но тут же опомнился. – Эти двери для тебя всегда открыты, – заговорил он увереннее. – Я рад, что ты это знаешь. Твое появление – приятный сюрприз, я имел в виду.
Я прижал кожаные перчатки к губам, дуя на них и разминая руки в попытке согреть окоченевшие пальцы. Отец Дули покачнулся и оперся на трость, отпустив халат, под которым оказался слишком большой для него изношенный свитер и шерстяные рейтузы с пузырями на тощих коленях. Я быстро пошел через холл к лестнице в подвал. Слабый дневной свет едва пробивался сквозь метель, а большинство ламп в здании не горело – только те, что были включены в кабинете отца Дули и классе воскресной школы, немного рассеивали мрак, позволяя различить лестницу и коридор. Я видел серую бетонную площадку внизу, и хотя за поворотом лестничного марша была полная темнота, не мог отделаться от воспоминания об указательном пальце отца Грега, манящего меня за собой.
– Ты плохо выглядишь, – произнес сзади отец Дули, нарушив молчание. Он подошел и встал в дверях главного зала, спиной против слабого света, льющегося из кабинета. Отец Дули не смотрел на меня, но его голос был мягким, с нотками беспокойства. В нем угадывалась осторожная попытка проявить жалость. – С тобой все в порядке? Хочешь чая? Я недавно заварил, еще много осталось. Пойдем.
– Нет. – Я вцепился в перила.
– Пожалуйста, давай поговорим. Я рад, что ты пришел. Нам очень полезно будет поговорить. Пойдем ко мне в кабинет.
– Нет.
– Позволь старику присесть, Эйден. Пойдем. – Он улыбнулся мне, но через секунду улыбка погасла. – Пойдем в кабинет, так будет лучше нам обоим.
– Нет! – Меня затрясло. Я повернулся спиной к лестничному колодцу, не в силах видеть знакомую арматуру на стене подвала.
Отец Дули тяжело засопел.
– Ты пришел сюда по какой-то причине, Эйден? Я хочу тебе помочь. Тебе трудно в это поверить, но это правда.
– Я ненадолго. – Было очень трудно вложить хоть сколько-нибудь силы в мои слова. – Позовите сюда отца Грега. Я хочу, чтобы и он тоже это услышал. Я больше не стану молчать. Я не могу!
– Будет, будет, Эйден! – Я слышал эту интонацию сотни раз. – Эйден, пожалуйста, об этом нужно поговорить…
– Это я и собираюсь сделать.
– Нет причин бояться, – сказал отец Дули. – С тобой все хорошо, надо думать о будущем, Эйден.
– Позовите отца Грега! – заорал я. – Я хочу сказать ему все в лицо!
Собравшись с силами, отец Дули взялся за трость обеими руками и подался ко мне.
– Пожалуйста! – Это прозвучало почти как окрик. – Пойдем в мой кабинет, Эйден.
Всякий раз при звуке моего имени я слышал отца Грега: холодный шепот, нарушенные обещания и бесконечный заговор изощренной лжи. Я стукнул кулаком по перилам.
– Нечего обсуждать. Позовите его. Я должен ему сказать, что он сделал. Он обязан это услышать. Это он сделал!
– Нечего обсуждать? Эйден, надо смотреть на жизнь шире. Есть традиция, церковь, столько школ, дети…
– А как же я?
Отец Дули шагнул ко мне.
– Успокойся, Эйден. Отец Грег уехал и больше не вернется. Его перевели. Он в Канаде, Эйден. Пожалуйста, давай успокоимся и поговорим. С тобой же все в порядке, Эйден. – Он положил руку мне на плечо.
Я отшатнулся.
– В Канаде? Вы отправили его в Канаду?
– Его перевели. Потом он снова отправится в Африку, – объяснил отец Дули и улыбнулся: – Я же сказал, что смогу защитить тебя, Эйден, потому что ты мне небезразличен. Успокойся. Подумай, какую работу он проделал, сколько добра принес. Ты делал эту работу вместе с ним. Столько труда, Эйден! К чему уничтожать то, что приносит добро?
– Он обязан это выслушать! Я должен ему сказать. Это он сделал! Это его вина! Я не хочу оскорблять никого другого! – крикнул я.
– Эйден, ты сказал, что не хочешь никогда больше его видеть. Я тебя услышал. Тебе надо поговорить со мной. Это для твоего же блага, я здесь, чтобы тебе помочь.
Его хватка была слабой, но голос звучал спокойно и ровно, и чем больше я его слушал, тем сильнее сжималась невидимая рука у меня на горле.
– Отпустите меня, – сказал я.
Отец Дули сразу же отступил и потер подбородок. Его рука дрожала.
– Эйден, есть много возможностей все уладить. Вспомни, как святой Франциск реформировал церковь. Вспомни, как мы говорили о любви, божественной любви, любви Господа. Вот о чем мы сейчас говорим. Божья любовь ценнее людских проступков. Ее стоит защищать, Эйден, она больше, чем мы!
Он направился в большой холл, и я крикнул ему в спину:
– Только об этом вы все и говорите! Любовь? – Я посмотрел в подвал и снова на отца Дули. – Любовь? – крикнул я и затряс перила. – Меня тошнит от лжи! Я не стану больше лгать! Я не знаю, как вас на это хватает!
Отец Дули обернулся ко мне в дверях.
– Эйден, не кричи на меня. Постарайся войти в мое положение. Что мне делать? Я верю в церковь, в католическую церковь, Эйден! Она больше, чем ты, я или отец Грег. Она вселенская. Я служу церкви, Эйден, и верю в милосердие. Я верю в любовь Господа. Я верю в церковь. – Прислонясь к дверному косяку, он затряс тростью, направив ее на меня. В его глазах стояли слезы. – Поверь мне, прошу тебя.
Я пошел на него. Отец Дули жестом призывал меня успокоиться, но я не обращал внимания.
– Вы знаете, сколько раз отец Грег мне это говорил? – орал я. – Где же проходит черта? Почему обязательно мною надо пожертвовать и пренебречь?
– Это не единственный способ взглянуть на случившееся…
– Как вы вообще все это терпите? Вам не хочется иногда просто закричать?
Отец Дули застыл на месте, будто мышцы ему свело судорогой и он потерял способность двигаться.
– Нельзя забывать о последствиях, Эйден. Пожалуйста, пойми, подумай об остальных, которые работают с нами, подумай обо всех этих людях…
– Я и думаю! – Я врезал по дверному косяку рядом с ним. – Дело не только во мне, а именно в других людях!
– В прессе сгущают краски. Не позволяй им затуманить твой разум. – Отец Дули снова потянулся ко мне, но я ударил его по руке. Он отступил.
– С моим разумом все в порядке.
– Не присоединяйся к этой охоте на ведьм, Эйден, – не выдержал отец Дули. – Думай своей головой. Ты знаешь, что отец Грег хороший человек. Возьми себя в руки. – Он замолчал, пятясь в холл подальше от меня, отступая в темноту между кабинетом и нами. – Довольно, Эйден, ты меня пугаешь. – Он отходил все дальше. – Я старик, не надо мне угрожать. Не заставляй меня вызвать полицию.
– Для меня? – заорал я. – Что они скажут, если я им расскажу?
– Не угрожай мне, Эйден, это недостойно. Ты не первый, кто пытается нам угрожать, полиция это знает. Я могу получить охранный ордер хоть сегодня. Но, пожалуйста, не делай этого. Я всемерно пекусь о тебе, но ты не должен все разрушить единственно из-за себя. Пожалуйста, попытайся понять. Подумай о других.
Я указал на подвал.
– Я там был, я это знаю. Он был с Джеймсом, когда я там был. Он был с Джеймсом. А я там как раз был! – Я снова врезал по дверному косяку, и отец Дули съежился, отступив дальше в главный холл. Я шел на него. – О других думать? Я о других и думаю. Джеймс. Я. Марк. Марк Ковольски, слышите, вы, чертов преступник? Вы знаете, что он сделал? Бросился с моста в Стоунбруке! Отец Грег должен об этом узнать!
Отец Дули повернулся и быстро поковылял в свой кабинет.
– Вы не могли не знать, – кричал я, идя за ним по пятам. – Вы знали о каждом из нас. Вы знали, что он с нами делал! – Я схватил его за рубашку и прижал к стене возле кабинета. – Вы знаете, что он с нами делал? Вот что он делал! – Я тряс отца Дули – его худая грудь билась о костяшки моих пальцев. Я бил его о стену, тряс и плакал, представляя, как отец Грег берет Джеймса своими ручищами и перегибает через верстак в подвале. Дыхание отца Грега ветром свистело в ушах: «Ш-ш-ш. Ш-ш-ш». Руками ничего не сделаешь против более сильного тела. Приглушенные голоса. Шорох одежды. Удушье. Беспощадно подавленный вопль. Нет. Ш-ш-ш. Ш-ш-ш.
Склонившись к отцу Дули, я рыдал у него на плече.
– Я буду говорить, – тихо сказал я. – Я всем расскажу.
Отец Дули что-то пробормотал – слова застревали у него в горле. Он не защищался, не хватал меня за руки, и я отступил, поняв, что прижимаю его к стене всем своим весом. Трость упала на пол, и отец Дули качнулся вперед. Я подхватил его и оттащил на металлический складной стул. Он поднял руки к голове, и приглушенный стон слабым эхом пронесся по главному холлу приходского дома.
– Я всем об этом расскажу, – продолжал я. – Вы ничего не сделали! Скажите это! Признайтесь, вы что-нибудь сделали? Говорите, вы, чудовище!
– Не могу, – сказал наконец отец Дули. – Не могу.
Слезы застилали мне глаза. Я уже не помнил, зачем вообще сюда пришел, не представлял, что могу сейчас сделать. Будто я недавно вынырнул из пустоты и снова отправляюсь в никуда. Не было ничего, на чем я мог бы сосредоточиться и не отключаться, кроме прерывистого голоса отца Дули. Он снова заговорил, но я не понимал его слов. Я не слышал его оправданий. Издававшиеся им звуки превратились в псалом, эхом отдававшийся в моих ушах, преследовавший меня, пытаясь обрести смысл, но не в силах его передать. Абракадабра сгущалась наносами бессмыслицы, налипая на меня мокрым снегом, сжимая потной ладонью. Мне незачем было слушать. Я оставил его, обмякшего, на стуле, бормотать свои молитвы самому себе.
Густо валил снег, окутывая белым покрывалом газоны, рощи, крыши домов. Непроницаемый свод небес над деревьями казался мертвым и гнетущим. Я медленно шагал по дворам, слушая, как скрипит свежий снег под ногами. Каждый шаг сопровождался неистовым скрежетом, и я то и дело оглядывался, не идут ли за мной. Я не останавливался, чтобы перевести дух, и шел, глядя, как дыхание слабым облачком вылетает изо рта. Белая пелена снега и не думала редеть. Дойдя до Стоунбрукского поля для гольфа, я выбрал кружной путь, лишь бы не идти мимо моста – я не мог на него смотреть. У четвертой лунки я заметил темный силуэт какого-то зверя, пересекавшего пустынную дорогу через побелевшую песчаную ловушку. Животное остановилось и некоторое время смотрело на меня, прежде чем продолжить путь.
Я бродил целый день, прежде чем наконец пошел в район, где жил Марк. Свернув на нужную улицу, я посмотрел на его дом. Двор был пуст, все окна темные. Кровь частыми болезненными толчками пульсировала в запястьях и в ямке у основания шеи – я ничего не мог с этим поделать. Я стоял на улице, и снег покрывал мое лицо белой маской, пощипывающей, когда он таял. Собравшись с духом, я позвонил в дверь. Никто не ответил. Я нажимал кнопку снова и снова, но никто не подходил. Я обошел дом и остановился у боковой двери, где в Сочельник я помогал Марку в прихожей. Я заглянул внутрь. Ботинки и сапоги аккуратным рядом стояли под скамьей. Через окно на заднем фасаде была видна кухня. Над плитой горела бледная лампочка – единственный огонек в доме, да приглушенное бело-голубое свечение испускала кулинарная станция. Все было нечеловечески чистым, без единого пятнышка.
– Мне очень жаль, – сказал я пустому дому.
Где-то во дворах тягучим баритоном лаяла собака. Лай разносился по округе, постепенно затихая. Звук, летя в ночи, в конце концов затихнет и исчезнет, как исчезает все, уходя в небытие. Я ударил по стене дома и пнул дверь.
– Ну пожалуйста, – говорил я. – Я здесь. Я уже здесь!
Сквозь метель огни вдалеке расплывались. За неосвещенным двором Ковольски начинался уже совершенно непроглядный мрак, будто вокруг не осталось ни души. Похожее чувство одиночества я испытывал, когда отец Грег впервые позвал меня в темноту тесного подвала, как, должно быть, звал и Марка, и Джеймса, и остальных – целую армию мальчишек, медленно плетущихся за ним в подвал, желая верить. Разве со временем мы не стали на одно лицо? Каждый был лишь очередным серым, холодным, дрожащим телом, которое можно терроризировать словами «любовь», «безопасность» и «вера». Надо кому-то об этом рассказать. Надо рассказать все с начала до конца. Марк имел право первым услышать мою историю, но я не мог больше ждать и побежал к дому Джози.
У начала подъездной аллеи стояло облепленное снегом дерево, на коре которого я когда-то увидел наше с Джози отражение. Я протянул руку к снежному наносу и оставил отпечаток руки. К утру отпечаток покроется ледяной коркой, оставшись признаком и утверждением жизни, как наскальные рисунки.
Мать и отец Джози были приглашены на ту самую коктейльную вечеринку, на которую уехала и моя мать. Меня беспокоило только, как бы меня не увидела Руби. Но она не увидела. Я обошел дом. Джози за кухонным столом делала уроки. Тихий стук в стекло ее напугал; сперва я подумал, она позовет Руби, но Джози справилась с собой и, узнав меня, указала на кухонную дверь.
Открыв, она обхватила себя руками. На ней были те же самые спортивные брюки, как в нашу последнюю встречу, в глазах стояла все та же тревога.
– Прости, – сказал я ей. – Ты права, мне нужна помощь. Мне нужна твоя помощь.
Больше я ничего не добавил – не смог. У меня задрожал подбородок, поэтому я отвернулся и уставился на двор и дом у бассейна выше по склону. Все вокруг расплывалось от слез. Джози вышла на холод и обняла меня – и больше ничего не понадобилось. Как могло быть, чтобы настолько простой жест вернул мне уверенность в себе, о существовании которой я и не подозревал, и придал смелости произнести: «Я сейчас расскажу то, что больно и тяжело слушать»? Все-таки что же, получается, нас окрыляет?
Джози стряхнула снег с моих плеч и спины и тайком провела меня наверх, в свою комнату. У нее у окна тоже стояло кресло, куда Джози меня усадила, пока бегала вниз прибрать. «Верь мне», – сказал я ей в прошлый раз. Тогда я этого хотел, но теперь язык не поворачивался повторить. Ведь это говорил отец Грег: «Любовь, любовь, любовь, верь мне, Эйден, верь мне, это любовь, любовь, любовь». Это во мне уже выгорело. Джози права, мне ничего не оставалось, как рассказать ей всю правду.
Вернувшись, она закрыла дверь и нажала кнопочку замка.
– Я пожелала Руби спокойной ночи, – сказала она, – так что родители не станут подниматься, когда вернутся. Но все равно придется говорить тихо, вдруг Руби пройдет по коридору.
– Да, конечно, – откликнулся я. – Мне очень нужно поговорить.
Она обняла меня – не как любовница, а так, как всех нас надо обнимать хоть раз в жизни, показывая, что мы не одни. Отпущение грехов человеком.
От близости к Джози во мне рождалась сила, и наконец я начал. Я сидел рядом с ней на кровати, борясь с дрожью и дурнотой, но крепился, слыша ее голос – успокаивающий, поддерживающий. Она задавала вопросы, но от ее вопросов не становилось больно, они помогали вытащить на поверхность то, что я должен был сказать. Джози держала меня за руку, пока я не рассказал ей все.
