Дракон, который слопал свой собственный хвост

Чего им больше всего хотелось? Изнывать в старом Чикаго от запахов сажи и копоти, притрагиваться к странным зданиям, обитать в вонючем метро на Манхэттене, лакомиться фруктовым мороженым в лето, преданное забвению, слушать, как царапают слух граммофоны в 1910 году? Может, им хочется побывать на кораблях Нельсона при Трафальгаре, провести день в компании Сократа до приема цикуты, прогуляться по оживленным улицам Афин и увидеть сверкание коленок на солнце? В каком настроении, в каком стиле им хотелось бы провести ближайший час, день, месяц, год? Цены вполне разумные, как на экскурсии! Первый взнос, дневные ставки, а главное, можно вернуться домой, как только древности начнут вас раздражать, утомлять или пугать. Это способ познания своей истории! Вот он, ваш рубеж – готовый, ожидающий, живой, свежий и новый.

Ну же, вперед!

– Думаешь, тебе понравится, Элис?

– Не думаю – воображаю.

– Тебе хочется отправиться куда-нибудь?

– Например?

– В Париж – 1940, Лондон – 1870? Чикаго – 1895? Или на выставку в Сент-Луисе в 1900 году. Говорят, она была грандиозная и трогательная.

Муж и жена завтракали за своим автоматическим столом, который их кормил идеально подрумяненными хлебцами, сочившимися синтетическим, а следовательно, абсолютно гарантированно чистым маслом.

Ох уж это пустопорожнее будущее, в котором дракон подавился своим радиоактивным хвостом, а растерянные, сломленные люди, с лицами, обескровленными от взрывов, и шевелюрами, опаленными до корней волос, с обугленной, покоробленной, обезображенной надеждой в сердце оглядываются назад: ах, если б я мог вспять повернуть времени ветер, вернулся бы в детство хотя бы на вечер!

И так они собирались, собирались и уезжали. Закон не мог им воспрепятствовать, законодатели не могли им помешать. Полиция, трибуналы, безмозглые сенаты и продажные конгрессы, болтуны, тюрьмы, потрясатели бумаг не могли их остановить. Мир опустошался. Пробку выдернули, и люди хлынули по водостоку времени в день вчерашний.

Элис и Джон Везерсы стояли с наружной стороны своей двери. Дома на их улице опустели и притихли. Дети поисчезали с деревьев, их животики больше не пучило от жутко неспелых зеленых плодов. Автомобили ушли с обочин, а корабли – с небес. В окнах прекратилось движение.

– Ты не забыл выключить воду в ванной?

– Не забыл.

– Газ?

– Выключен.

– Электричество?

– Что это тебя так заботит?

– Запри дверь.

– Никто ведь не зайдет.

– А ветер?

– Ну, ветер – другое дело!

– Все равно, запри, Джон, пожалуйста.

Они заперли дверь и зашагали по лужайке, оставив одежду и аккуратно зачехленную мебель и все-все-все на своих местах.

– Как ты думаешь, мы когда-нибудь вернемся?

– Нет.

– Никогда-никогда?

– Никогда.

– Интересно, мы будем вспоминать наш дом на Вязовой террасе, мебель, электрические огни, вечеринки и все остальное, и помнить в прошлом, что было такое время или место?

– Нет, мы ничего не будем помнить. Тебя подключают к машине, которая сотрет твою память, а взамен даст новую. Я стану Джоном Сешенсом, бухгалтером из Чикаго в 1920 году, а ты будешь моей женой.

Они шагали по вечерней улице.

– Подумать только, – сказала она тихо, – в один прекрасный день мы встретим на улице Эдгара и его жену в Чикаго. Они посмотрят на нас, а мы на них. «Где мы могли раньше видеть эти лица?» – подумаем мы. И пройдем мимо как чужаки, даже не подозревая, что встречались в будущем, до которого сто девяносто лет.

– Да, незнакомцы. Странная мысль.

– Нас миллион, а может, больше, и мы прячемся в Прошлом, не узнавая друг друга, но мы сработаны по одному шаблону и даже не догадываемся, что мы из другой эпохи.

– Мы убегаем, – сказал он, останавливаясь и глядя на неживые дома. – Я не люблю убегать от проблем.

– А что мы можем?

– Остаться и бороться!

– С водородной бомбой?

– Примем против нее законы.

– И начнем их нарушать.

– Будем пытаться снова и снова. Вот что мы должны делать, а не улепетывать.

– Что толку?

– Толку, конечно, никакого, – признался он. – Теперь я понимаю, что достаточно одного нечистоплотного ученого и нечистого на руку политикана, чтобы они снюхались и сварганили себе бомбу. Когда-то мы, маленькие человеки, минитмены, носили оружие, мушкеты, чтобы дать сдачи: революционный народ против тирании. Всегда можно было метнуть копье, пальнуть из ружья. Но против водородной бомбы, против ее хозяев с дробовиком не попрешь – всыплют по первое число. Бомба колоссальна; мы по сравнению с ней ягодки-смородинки, утопленные в тесте, – спечемся и опомниться не успеем. Пойдем, что тут разглагольствовать.

Они удалились с мертвой улицы в тишину делового квартала.

Но нередко ночами большой чикагский электропоезд сворачивает за угол неподалеку от их комнаты на шестом этаже и молниеносно мечет желтый машинный луч прожектора в их постель, заставляя их косточки трястись и содрогаться в их спящей плоти. Встрепенувшись, она вскрикивает в спину спящему мужу, а он, разбуженный, поворачивается к ней и шепчет:

– Что такое, что такое?

– Ах, Чарльз, – молвит она ему в тихой, темной, пустой и заброшенной комнате. – Мне приснилось, будто мы живем в другую эпоху, и автоматический стол пичкает нас завтраком, а в небе – ракеты и уйма всяких замысловатых штуковин и изобретений.

– Ладно, ничего, спи – это просто ночной кошмар, – говорит он.

Спустя минуту, тесно прижавшись друг к другу, они вновь погружаются в сон, тревожный и чуткий.