XIII. Кровавое воссоединение

Вполне возможно, что если бы мама в какой-то момент не решила застрелить Гектора, то мы бы никогда не вернулись в Техас. Но Лиша не перенесла вида в стельку пьяной мамы, держащей никелированный пистолет с инкрустированной перламутром рукояткой. Такой пистолет могла бы вынуть из сумочки дамочка в вестерне и направить на пьяного и играющего в карты ковбоя. Однако если бы кто-то заранее спросил Лишу о том, была бы она против того, чтобы мать застрелила Гектора, сестра могла бы сказать, что в принципе не имеет ничего против. Я бы тоже не очень противилась. В принципе это была не самая плохая идея, которая родилась в те не самые счастливые времена.

Мать и Гектор много времени проводили в баре. Мы оставались дома. Каждую ночь я следила за тем, когда они вернутся, стоя у окна. Бар находился очень близко, но мать могла въехать в какой-нибудь предмет с большей молекулярной плотностью, чем она сама и ее машина. Скажем, в столб или кирпичную стену. После закрытия бара я в полосатой пижаме из «Сирс» становилась у окна на втором этаже и ждала появления маминой «Импалы». Я вытирала ладонью заиндевевшее стекло, чтобы образовалось прозрачное пространство размером с кулак и можно было видеть гараж и подъезд к дому.

Мы с Лишей перестали ходить в бар «Лонгхорн» после того, как у его клиентов и работников появилось оружие. Руки всех этих людей постоянно тряслись, и с оружием никто из них не умел толком управляться. Бармен Дитер начал носить пистолет в кобуре под мышкой, закрытой фартуком, после того как ограбили находившийся неподалеку ресторан.

Через несколько дней после этого Гектор поехал в ломбард, чтобы купить пистолет своей родственнице, которая боялась пьяного бывшего мужа. Потом Гектор достал свой собственный кольт. Однажды, сидя за столом в баре, он начал играть с кольтом, прицеливаясь в идущих по Мэйн-стрит людей. Мне это не понравилось. В Техасе каждый четырехлетний ребенок знает, что никогда нельзя направлять оружие на живое существо, если, конечно, ты не хочешь его убить. С разряженным или даже сломанным пистолетом надо обращаться очень аккуратно.

Когда я увидела мамин никелированный пистолет с инкрустированной перламутром рукояткой, я не восприняла его серьезно. Он был очень похож на зажигалку, которую я однажды видела в магазине. Эта зажигалка была упакована в пластиковый пакет и висела среди других «приколов».

Мать сказала, что будет носить пистолет в своей сумочке «Коуч». Она хочет носить его на всякий случай, чтобы ее никто не тронул. Но кто, подумала я, осмелится тронуть мать? Я была совершенно уверена в том, что она в порошок сотрет любого обидчика. Выражаясь словами Лише, которая тогда уже ходила в шестой класс, этот пистолет был совершенно «излишним».

Вообще-то я нисколько не переживала по поводу оружия как такового. Я выросла в Техасе, и в Личфилде на заднем стекле практически каждого пикапа красовалась наклейка Национальной стрелковой ассоциации, а за сиденьем водителя была стойка для ружья.

Свой первый выстрел из огнестрельного оружия я сделала еще тогда, когда не ходила в детский сад. Это произошло в ночь перед Новым годом. Отец дал мне свой пистолет и помог навести его на луну над крышей нашего гаража. Ровно в полночь я нажала спусковой крючок, мою руку отбросило назад, но я даже не поморщилась. Когда я увидела, что луна осталась в черном небе, а не лопнула, как надувной шарик, я расплакалась. Потом у меня было духовое ружье, из которого я убила много воробьев и ласточек. После окончания первого класса я прикладывала к плечу приклад ружья десятимиллиметрового калибра, и отец вплотную становился за мной, чтобы меня не снесло с ног отдачей и мне не вывихнуло плечо. Той зимой и весной во время охоты на уток я уже уходила в болота с охотниками.

Однако появление огнестрельного оружия в баре меня очень взволновало. Люди, которые держали оружие в руках, явно не умели с ним обращаться. Все они были, по сути, клоунами. Как и Гектор, Гордон вынул свой магнум и стал целиться в прохожих, после чего уверил меня, что оружие стоит на предохранителе и в стволе нет патронов.

Однажды вечером в бар ввалился Джоуи и начал плакать. Он сказал, что его отец-шахтер умер в возрасте сорока лет, после чего взял мамин пистолет и приставил себе к виску. После этой истории мы с Лишей перестали появляться в баре.

Мать продолжала таскать пистолет в сумочке. И в ту ночь, когда она решила застрелить Гектора, оружие возникло у нее в руке мгновенно, словно по волшебству.

Лиша сидела за пианино и играла. Гектор вышел из спальни, расплескивая виски из стакана, и встал за спиной сестры. Лиша несколько раз сыграла песню «Бродячий кот», и Гектор попросил ее забабахать гимн. Сестра сказала, что не в настроении. Тогда Гектор достал из кармана десятидолларовую купюру, аккуратно расправил ее на клавиатуре и сказал, что отдаст ей деньги, если она сыграет песню «Америка прекрасна». Я заметила, что «Америка прекрасна» не является гимном США. Гектор смотрел на меня пьяным и сентиментальным взором. Лиша встала, закрыла крышку пианино и заявила, что не собирается ничего играть.

После этого заявления Гектор должен был расстроиться и уползти, поджав хвост. Но почему-то в тот раз он обиделся. Возможно, потому, что во время обеда он рассказывал нам о том, что его брат погиб на Второй мировой войне. Гимн США был для него связан с похоронами брата, с тем, что офицер передал его матери сложенный флаг, а сам Гектор бросил горсть земли на стоящий в яме гроб брата.

Лиша встала, а лицо Гектора исказилось от злости, которой мы в нем до этого не замечали. Он настолько разозлился, что назвал Лишу избалованной сучкой. Никто из нас не стал бы спорить с тем, что мы с сестрой избалованные дети, но существительное «сучка» было явно лишним, и в следующее мгновение после этого в маминых руках оказался пистолет.

За окном было темно. На маме была шелковая ночная рубашка кремового цвета. Под ночной рубашкой был надет лифчик, охватывавший груди высоким конусом, отчего они напоминали жерло оружий. Гектор плюхнулся в обитое розовым ситцем кресло. Он наклонил голову, и на его шее собрались складки, как у бассет-хаунда. Он сказал маме, чтобы она стреляла, потому что его жизнь и гроша медного не стоит.

Я бросилась к Гектору и легла на него. Я решила, что мать не станет стрелять в собственного ребенка. И это мать несколько охладило. Глядя на меня, она прищурилась, словно я находилась где-то очень далеко.

– Отойди, – сказала она мне.

Лиша умоляла мать пощадить Гектора, а я максимально широко распласталась на его теле. От него пахло пеной для бритья «Берма Шейв» и скотчем. Я тонула в мягкости его живота и повернула голову, чтобы увидеть, что делает мать и произвели ли на нее эффект мои действия.

Мне казалось, что ее зеленые глаза покрылись поволокой тумана. Она явно раздумывала о том, что делать дальше, и даже немного опустила руку, державшую пистолет.

– Ах, мои бедные, бедные девочки, – произнесла она.

Потом ее лицо снова стало суровым и говорило о том, что она приняла решение.

– Слезай с него, Мэри Марлен, – сказала мать.

Гектор выдыхал перегар.

– Дорогая, – промямлил он, на что мать сказала, что бы он заткнулся.

Около маминого локтя возникла Лиша. Мне показалось, что выражение лица сестры напоминает лицо выступающего в суде адвоката Перри Мейсона. Я бы не удивилась, если бы сестра достала указку и включила проектор, чтобы понятней донести до присяжных свои аргументы. Аргументация в данном случае была бы самой простой – если ты его убьешь, то, вполне возможно, получишь пожизненное заключение. Как-то так. Однако маме было наплевать на любые аргументы.

– По крайней мере, я сделала в этой жизни что-то полезное, – произнесла она и откинула назад голову, – я убила этого сукиного сына.

Она окинула Гектора взглядом, словно он был мул, на котором она собиралась пахать, и сказала, что он просто бесполезный кусок дерьма.

Гектор не противился воле матери и даже стал ее поддерживать, словно его убийство могло бы кому-нибудь помочь. Огромные крокодильи слезы текли по его лицу.

– Ты совершенно права, – сказал он. – Моя жизнь вообще ни хера не стоит.

Я повернулась в сторону Лиши, которая к тому времени перестала изображать из себя адвоката и выбрала новую тактику. В ее глазах, полузакрытых челкой белых волос, уже не было решимости. В них была усталость. Она обратилась к маме со стопроцентным техасским акцентом.

– На него нет смысла тратить даже пулю, – сказала сестра. Лиша поняла, что бесполезно бороться с гневом матери. Она хотела показать, что полностью разделяет ее мнение, и добавила: – Ты только на него посмотри.

Лиша закатила глаза. Можно было подумать, что сестра исполняет роль официантки, убирающей со стола матери и ставящей ей новый бокал.

– Даже если он загорится, – продолжала она, – всем будет жалко мочи, чтобы на него поссать.

Даже Гектор поддержал Лишу.

Потом сестра дернула меня за ногу и заявила, что хочет лечь на Гектора вместе со мной. Словно она поняла, как сильно от Гектора несет перегаром, и решила мне помочь.

Я увидела, что выражение лица Лиши снова изменилось. До этого она хмурилась и кривила рот. Ее лицо вообще потеряло выражение, став белым и аморфным, как тесто. Лиша сдалась. Я посмотрела на мать, которая целилась в Гектора из пистолета, рассчитывая выстрел так, чтобы не задеть нас с сестрой.

До этого я особо не боялась. Мне казалось, что во всем происходящем присутствует элемент клоунады. Бесспорно, меня волновало то, что происходит, но я вообще была нервным ребенком, который кусает ногти и раз в день обязательно что-нибудь проливает, например, стакан с водой. Но настоящий засасывающий страх, от которого кажется, что все кругом движется очень медленно и время останавливается, я уже давно не испытывала. Но я испытала этот страх, как только увидела выражение лица сестры.

Лиша шепнула мне в ухо, что я должна бежать к соседям Янишам. Мать собирается застрелить Гектора, поэтому я должна немедленно позвать кого-нибудь на помощь.

И действительно, казалось, что мать решилась. В руке, которая была белой, практически прозрачной, она держала совершенно реальный пистолет. Губы ее двигались, словно она читала молитву, хотя она точно не молилась. Лиша пыталась что-то говорить матери, но та ее не слышала. Ее волосы были в хаотическом беспорядке, зубы стиснуты, и рука с пистолетом не дрожала.

Резко я бросилась к двери, и мать не шелохнулась и не попыталась меня остановить. Я не оборачивалась. Я не хотела видеть, как черное дуло пистолета направлено на тело моей десятилетней сестры.

На улице холодно, ночь давит мне на плечи и мешает бежать.

Я иду по свежевыпавшему снегу, ступая в него, как в воду. Голыми ступнями я даже не чувствую холода. Я не замечаю, как ноги под ночной рубашкой покрылись мурашками. Я даже не до конца отдаю себе отчет в том, что я иду. Дверь дома Янишей из красного дерева становится шаг за шагом все ближе.

Мне кажется, что их крыльцо освещено золотым светом, а их звонок подсвечен. Пальцы, которые давят на звонок, должны быть моими, потому что я вижу явно свои собственные квадратные ногти с ободками грязи. За оконной занавеской проходит тень, дверь приоткрывается, из нее падает сноп света и на пороге появляется миссис Яниш в синем халате.

Я не помню, что именно я говорю, но мои губы и челюсти движутся. На улице очень холодно, и мне кажется, что слова, которые я только что произнесла, замерзают и падают еще до того, как я сама успела их услышать. Потом появляется мистер Яниш, вытирающий полотенцем дорожку в намазанной на лице пене для бритья. Он в майке и в черных штанах. На его груди висит медальон с изображением апостола Иуды, святого покровителя проигранных дел и несостоявшихся мероприятий. Если ты не можешь продать свой дом, надо купить статуэтку апостола Иуды, отнести священнику, чтобы тот окропил ее святой водой, и перед рассветом закопать статую головой вниз в саду около дома. К вечеру ты уже будешь сбивать молотком вывеску о продаже дома.

Видимо, я очень долго думаю об этом, потому что мое следующее воспоминание только о том, как я перехожу улицу по пути назад к нашему дому. Я стою у нашей входной двери и чувствую за спиной дыхание мистера Яниша. Синтетическая ткань его парки делает звуки «свуш-свуш-свуш», когда он двигает руками. Я все еще чувствую ментоловый запах его пены для бритья.

Мне кажется, что глупо стучать, а надо просто войти. Но он настаивает на том, чтобы я постучала. Никто не отвечает, и я вижу, что моя красная от холода рука начинает колотить в дверь.

Мистер Яниш одетой в кожаную перчатку рукой ловит мою ладонь, чтобы меня остановить, но я вырываюсь и колочу в дверь обеими руками. Я отвлеклась и не слушала, что происходило в доме матери. Я была невнимательной.

Наверное, я прослушала выстрел. А может быть, и не один, а пару или даже три. От этой мысли я с такой силой пинаю голой ногой дверь, что ноготь на большом пальце становится черным.

Неожиданно я вспоминаю растяжку, которую я видела на фасаде баптистской церкви в Личфилде, со словами: «Молитва меняет все». Я решаю, что короткая молитва может сделать так, чтобы я не застала в комнате трупы. Надо быстро помолиться, думаю я. Богу нужна жертва, и тогда он будет доволен.

Я вспоминаю, что Авраам был готов перерезать горло своему сыну, потому что Господь так приказал. Я решаю, что одна из пуль должна найти свою жертву. Я думаю о том, что одна из пуль должна убить Гектора.

Однако я чувствую, что Богу этого недостаточно. Он и так знает, что я хотела, чтобы Гектор погиб, поэтому его смерть жертвой не считается. Я вспоминаю, что дьякон Шарп, перекладывая конверт с подношением из кармана рубашки на поднос, всегда говорил, что давать надо так, чтобы тебе самому было больно. Получается, что я должна выбрать между мамой и Лишей. Я представляю себе, как мама лежит на полу в луже крови, а мертвая Лиша – на теле Гектора в кресле.

Мне хотелось бы написать, что я долго пыталась решить эту дилемму, но все было совсем не так. Я мгновенно соглашаюсь на то, чтобы пуля вместо меня убила мою сестру. Я представляю себе мертвую Лишу и прошу Господа о том, чтобы так оно и было. Потом я представляю себе мать, у которой пистолет падает из рук.

Видимо, Господь услышал мои молитвы. Любопытно, что вид у нее совсем не такой, какой должен быть у убийц. На ней черная водолазка, узкие штаны, а на всклокоченных волосах черный берет, словно блин на голове. Она говорит мистеру Янишу, что у них был небольшой семейный спор. Вы сами понимаете, как дети умеют преувеличивать. Оружие? Какое оружие, Бог ты мой?! Ее муж даже не охотник. Мать с укоризной смотрит на меня.

– Мэри Марлен, – произносит она с улыбкой и качает головой. Я еще никогда не видела мать такой серьезной. – У нее такое воображение.

Мистер Яниш просит разрешения войти в дом. Мать делает шаг в сторону, пропуская его.

Гектор все так же сидит в том же кресле в гостиной. Рядом с ним Лиша. На ее коленях книжка о Нэнси Дрю. Мистер Яниш жмет ватную руку Гектора, смотрит на меня и говорит, что мы увидимся в школе.

Мы с матерью стоим на пороге и смотрим, как он отходит от нашего дома и переходит улицу. Мать обнимает меня одной рукой, чтобы мне было теплее, и тут я чувствую, что у нее за пояс брюк вставлен пистолет.

В ту ночь Лиша позвонила отцу. Она дождалась того, как Гектор отключится, а мать начнет делать на кухне попкорн. Я отчетливо слышала громыхание сковородки на плите.

Сестра приказным тоном сказала оператору, чтобы он ее соединил. Потом таким же приказным тоном сказала отцу следующее.

– Папа, ты должен купить нам два билета на самолет из Денвера.

Она не просила отца. В ее голосе не было и тени сомнения. Если бы с отцом тогда говорила я, то я бы рассказала ему о том, что в руках мамы был пистолет, Лиша лежала на Гекторе, а я ходила за директором школы. Получилась бы длинная история. Глядя на Лишу, я понимала, что тут никаких обсуждений не предвидится. Сестра пару раз сказала «Да» и «Нет» и не позвала мать к телефону для того, чтобы рассказать ее версию событий. Все было решено очень быстро.

Вот что мне кажется занятным во всей этой ситуации. Пятидесятилетний ветеран войны, человек, который пережил огромное количество драк в барах, спокойно выполнил указания девочки, которой совсем недавно исполнилось десять лет. Отец не согласился на план Лиши, потому что он был здравым и понятным. Нет. Отец сделал все, как просила сестра, только потому, что она была совершенно уверена в том, что делает.

Я накрутила телефонный провод на указательный палец. Карие глаза Лиши под темными бровями и залаченной светлой челкой были совершенно спокойными. Ее голос был ровным и уверенным. К тому моменту, когда она передала мне трубку, нас уже разделяли сотни и сотни километров. Она стала совсем другой. Я все еще жила в розовом детстве и волновалась по поводу того, что мать может застрелить нас во сне. Лиша вообще перестала задумываться о подобных мелочах. Она твердо решила выжить и пережить все трудности. Она знала, что сделает для этого все необходимое. Начиная с той секунды, она делала только то, что нужно было для нашего выживания.

Трубка, которую она мне передала, была теплой от ее уха. Отец задал мне только один вопрос.

– Дорогая, ты готова вернуться домой?

Я ответила, что, конечно, готова. И он ответил, что тоже к этому готов.

Утром мы умылись. Я тщательно почистила зубы, и мы оделись в нашу воскресную одежду. Рассвело, и мы смотрели на свои отражения в большом зеркале. Лиша так крепко завязала тесемки моего капюшона под подбородком, что я почувствовала себя сосиской, в которую запихали слишком много мяса. Я смотрела на лицо сестры и понимала, что она уже никогда не будет ребенком.

Наверняка матери было что сказать по поводу нашего отъезда. Она наверняка кричала, плакала или просто грустила. Но я ничего этого не помню. Я даже не помню, как Лиша объявила ей о том, что мы уезжаем. Все то, о чем говорили Лиша с мамой, улетучилось из моей головы. Даже образ матери во время расставания исчез, несмотря на то что между разговором с отцом и нашим отъездом наверняка прошло несколько дней. Все мы наверняка плакали, потому что в нашей семье любят плакать и закатывать сцены громких расставаний. Возможно, мать и без каких-либо конкретных обязательств говорила о том, что навестит нас, хотя я не помню, чтобы она сказала что-то подобное. Я даже не помню, пахло ли в ее машине, которая везла нас до аэропорта, духами «Шалимар».

Для доставки нас в Техас наняли Джоуи. Как только он добрался до бара в аэропорту, он мгновенно напился. Мы с Лишей сидели за стойкой бара и пожирали горстями арахис. Квадратные стулья, на которых мы сидели, были обиты кожезаменителем. На этих стульях можно было крутиться, и их края ударялись, как большие кожаные метрономы, отмечающие время. На стойке перед нами сидели, выпрямив спины, наши куклы-близнецы Барби, одетые в одинаковые платья из синего кринолина с серебряными поясами.

Войдя в самолет, усадив нас через проход от себя и сев на свое место, Джоуи первым делом схватил бумажный гигиенический пакет и громко в него блеванул.

В Альбукерке мы пересели не на тот самолет. Я не понимаю, как это произошло, потому что перед посадкой сотрудники авиакомпании проверяют, куда пассажир отправляется. Так что я даже и не знаю, как мы совершенно нелегально оказались в Мехико-Сити. Может быть, все это подстроил Джоуи по просьбе матери, которая питала необъяснимо теплые чувства к Мексике, или по собственной инициативе, неожиданно решив туда перебраться. Может, он хотел жить за три копейки в бунгало, окруженном пальмами, и чтобы принцесса ацтеков приносила ему своими маленькими изящными руками омаров с тортильями.

В любом случае наше появление не вызвало у мексиканских федералов на пограничном контроле бури восторга. Как выяснилось, Джоуи потерял свой бумажник, а вместе с ним и все доказательства своего американского гражданства. Джоуи утверждал, что бумажник упал в туалет. Он говорил, что вставал с унитаза, как ему стало плохо, и он согнулся пополам. Он не заметил, как его бумажник упал в синюю воду в унитазе. Потом, похлопав себя по карманам, он понял, что его документы со страшным звуком засосало в унитаз где-то над пустыней.

Капитан переминался с одной обутой в до блеска начищенный сапог ноги на другую, что-то шепнул на ухо одному из таможенников и махнул рукой, после чего к нам подошли двое полицейских с карабинами. Они взяли наши чемоданы и стали тормошить содержимое. Мои рваные колготки оказались у кого-то в руках, и ими какое-то время размахивали, как белым флагом капитуляции. Джоуи был похож на контрабандиста или мексиканца, пересекающего границу без документов. Мы стояли с тремя стюардессами чуть в стороне. Я заметила, что, несмотря всю серьезность ситуации, Джоуи постоянно хихикал.

В результате Джоуи задержали, а нас, к нашему удивлению, отпустили. Сотрудники авиакомпании даже позвонили нашему отцу и сообщили ему, что отправят нас в Техас.

Я так и не спросила у Джоуи, чего он добивался: хотел ли он нас похитить или просто решил пуститься в бега. Когда я видела его в последний раз, он стоял в окружении полицейских, и в свете флуоресцентных ламп его лицо было цвета оливки из коктейля. Его попросили снять обувь и носки. Он стоял на одной ноге, раскинув руки, как аист, и периодически заливался глупым смехом.

Нас отвели в столовую для работников аэропорта, и официант принес по огромной тарелке huevos rancheros. Лиша предположила, что Джоуи планировал продать нас в рабство в Мексике. Мне очень не понравилась эта страшная история, и я пнула сестру ногой. Сопровождавшие нас стюардессы платили за еду, и я не хотела их расстраивать.

Тем не менее эта история нисколько не повлияла на отношение к нам стюардесс. Они внимали каждому слову Лиши, и своими руками с идеальным маникюром гладили наши головы. Через некоторое время они посадили нас на ночной рейс в Харлинген.

Я проснулась во время полета и увидела в иллюминаторе облака. Лиша спала в соседнем кресле. Казалось, что облака застыли в движении, словно кипящую воду в кастрюле заморозили в мгновение ока. Облака раздвигались перед летящим самолетом, уступая ему дорогу, и от этого зрелища мне показалось, что у меня еще есть какая-то надежда. Может быть, в моей детской жизни все сложится хорошо. Мне казалось, что меня в этой жизни ждут великие дела.

Мы с Лишей летели с пересадками, во время которых о нас заботились пилоты, стюардессы, сотрудники аэропортов и уборщики. Они кормили, поили нас и угощали шоколадом. Мы летели бесплатно, без одобрения руководства авиакомпаний. В моей памяти не сохранились лица этих людей, но когда я шла рядом с ними, во мне снова рождалась надежда на то, что все будет хорошо.

В Хьюстоне нас подвели к раскрашенному зеленым камуфляжем самолету, на фюзеляже которого был нарисован оскал акулы, а одна из дверей была крест-накрест заклеена клейкой лентой. Этот самолет стоял за ангаром вдали от всех остальных современных авиалайнеров. На носу пилота самолета были бифокальные очки. Он провел нас в кабину своего построенного в качестве военного самолета и посадил в пространство за креслом пилота, где, наверное, в свое время складывали карты и термос. Мы сели, прижав колени к подбородку. Когда пилот повернулся к нам, чтобы сказать, чтобы мы покрепче держались, мы с сестрой были похожи на двух выглядывающих из норки сусликов.

Самолет развернулся, прорезая прожекторами туман. Пилот нажал несколько кнопок на панели управления и что-то говорил в трещащее статикой эфира радио. Подпрыгивая на кочках, мы ехали по взлетной полосе. Из иллюминатора, затянутого тонким пластиком, мы видели крылья самолета. Шум от мотора стоял такой, как будто кто-то включил на полную мощность под ухом пылесос. Пилот с видимым усилием потянул вниз штурвал, словно силой мускулов пытался поднять нос самолета, и через минуту мы были в воздухе.

В облаках и тумане мы летели над округом Джефферсон. Иногда мы падали в воздушные ямы, отчего у меня в животе все сжималось. Пилот салфеткой протирал запотевшее стекло, но лучше не становилось – мы летели в условиях нулевой видимости.

После посадки мы вышли из самолета и стояли на взлетной полосе с чемоданами в руках. Здания аэропорта не было видно, лишь где-то высоко мутно светились желтым светом огни башни диспетчеров.

Недалеко от нас загорелись два глаза автомобильных фар. Я поставила свой чемодан и увидела, что сквозь туман к нам приближаются две человеческие фигуры, на одной из них была ковбойская шляпа, а другая фигура была высокой и долговязой, с длинными руками. Высокий человек перешел на бег, шаркая по бетону тяжелыми рабочими ботинками.

Фигура отца становилась все ближе и отчетливей, и вот наконец он нас обнял. Я почувствовала запах черного кофе, который он пил на работе, и запах мыла, которым он мыл руки после смены, а мою щеку уколола его щетина. Я чувствовала, что с другой стороны отца обнимает Лиша, наши руки переплелись, мы обнимали отца с двух сторон, словно заключили его в клетку.

Вторым человеком, который приехал с отцом, оказался некто по кличке Блу. Это был маленький, похожий на птичку человечек без цвета, запаха и начисто лишенный собственного мнения. Один из тех незаметных людей, которые десятилетиями могут ходить вокруг бильярдного стола, покупать всем пиво, и за все эти годы так и не произнести хотя бы одного законченного предложения.

Блу подарил нам с Лишей по огромной кудрявой кукле. В свете лампочки в салоне автомобиля моя кукла смотрела на меня таким напряженным взглядом, который можно было бы воспринять как оскорбление. Кукла не отводила от меня взгляд, как бы говоря, что хотела себе в хозяйки совершенно другую девочку. Ну а я хотела, чтобы мама вернулась, но не смогла этого сказать, потому что в горле стоял комок. Вместо этого я произнесла совсем другое.

– Обитатели ада хотят воды со льдом.

– Чего-чего? – переспросил отец.

Я повторила, что готова убить за стакан воды.

Наверняка отец что-то говорил нам по пути в машине, но я не помню ни одного его слова. Он говорил Блу, как ехать, и разговаривал как полная деревня.

– Вот здесь надо повернуть на Реймонд, – говорил он Блу, но я слышала: «Во сде нада вернуть на Раемон». Отец говорил медленно, словно обращался к глухому.

Дома он снял с себя джинсовую куртку, повесил ее на спинку стула и сказал, что сейчас приготовит поесть. Лиша расставила на столе тарелки из меланина. По сравнению с фарфором, который был у матери в Колорадо, эти тарелки казались мне сделанными пещерным человеком. В каждой тарелке были специальные отделения для бобов и кукурузного хлеба, чтобы последний не намок от подливки.

Отец стоял около плиты и помешивал деревянной ложкой в кастрюле какое-то варево. Через несколько минут я почувствовала запах чеснока, свинины, риса и бобов.

– Завтра эта штука будет еще вкуснее, – заметил отец. Он приготовил на чугунной сковородке кукурузный хлеб с немного подгоревшей на дне корочкой, как я люблю. Отдельно в тарелке отец поставил на стол зеленый лук.

– Дорогая, ты же знаешь, как этот лук едят? – спросил он меня. Не дожидаясь моего ответа, он вылил на лук немного рассола из банки с желтыми перцами, приготовленными по рецепту «Табаско» с укусом. Он смотрел на Лишу и говорил, что любит ее всем сердцем, накладывая еду в мою тарелку.

Нам даже не пришлось умолять его лечь спать вместе со мной. Я просто пару раз подпрыгнула на месте, и он тут же согласился. Сначала он включил газовый обогреватель в спальне и положил на него мои носки, чтобы утром они были теплые и сухие.

Отец лежал посередине, а мы с Лишей по бокам. Он не накрывался простыней, потому что не любил одеял. Как только мы с Лишей обняли его, он начал плакать.

В Техасе не считается зазорным, когда взрослый мужчина плачет. Мой отец плакал во время парадов и свадеб. Он мог расплакаться, когда поднимали американский флаг перед началом детской бейсбольной игры. В ту ночь я не могла слышать, как он плачет, и заткнула уши. За окном на фоне кислотно-зеленого неба чадили факелы нефтеперерабатывающих заводов. Я устала зажимать пальцами уши, отпустила их и услышала громкие стоны отца. Я взяла своей маленькой рукой его большую ладонь и сжала так сильно, что мне показалось, что кости треснут. Я разжала пальцы только тогда, когда он протянул руку, чтобы достать из-под подушки красную бандану и вытереть ей слезы.

Прошло много времени, и мне казалось, что он уже заснул, как вдруг неожиданно он сказал, что хочет помолиться за то, чтобы домой вернулась наша мать.

Это меня очень удивило – я никогда не слышала, как отец молится. Он появлялся в церкви только на похоронах.

– Господи, – сказал отец, – пожалуйста, сделай так, чтобы мать этих детей вернулась. Мы гладили его с обеих сторон, и Лиша громко произнесла «Аминь».

Я еще долго лежала без сна под плечом отца. Мне казалось, что мы три доски в днище несущейся по волнам лодки.

Мать приехала без предупреждения. Она появилась во взятом напрокат желтом спортивном автомобиле «Карманн Гиа», за рулем которого сидел Гектор. Мама вылезла из автомобиля, и каблуки ее сапог из крокодиловой кожи оставляли в земле глубокие следы. На протяжении нескольких недель я говорила себе, что встречу ее с холодным безразличием. Но как только увидела, как колышется нижний край ее бобровой шубы, моя решимость улетучилась. Хлопнув дверью, я бросилась ей навстречу и добежала бы до нее быстрее Лиши, если бы сестра не столкнула меня в цветочную клумбу.

Мать сказала отцу, что приехала забрать кое-какую одежду. Если отец и знал о ее приезде, он все равно нас заранее не предупредил. Мама наклонилась, чтобы нас обнять, обдавая запахом духов «Шалимар».

– Я очень по тебе скучаю, – сказала мне она.

Через плечо она оглянулась на отца, а он не отвел взгляда. Стоял, как скала, но к ней близко не подходил. Потом мать с Гектором начали вытаскивать из дома одежду, роняя по пути вешалки.

Если бы около нашего дома появился Папа римский со всей своей свитой кардиналов и служек с золотыми кадилами, это привлекло бы меньше внимания соседей, чем визит матери. Как только желтая машина остановилась напротив нашего дома, соседи начали подтягиваться к нему со всех сторон. Люди предусмотрительно одевались в ветровки и зимние куртки, чтобы не замерзнуть и не промокнуть в случае, если пойдет дождь. Они вытаскивали из гаражей пластиковые садовые стулья и ставили их так, чтобы им было лучше видно, что происходит у нас на участке. Начал моросить мелкий дождик, но никто из соседей не покинул своего места. Миссис Диллард достала из кармана и надела на голову пластиковый капюшон, чтобы не намочить прическу. Миссис Шарп раскрыла над головой огромный черный зонт, с которым ходила на футбольные игры.

Мужчины, которые в тот день не работали, собрались около гаража Картеров. Они курили, и огоньки их сигарет становились более заметными, когда они затягивались. Дети собрались у границы нашего участка, а Кэрол Шарп выперлась на улицу прямо перед нашим домом, за что я ей показала средний палец.

Я ходила взад и вперед вдоль канавы перед домом до тех пор, пока не осознала, что точно так же обходят свою территорию собаки, которые сторожат скот. Мама с Гектором вытаскивали из дома платья, сделанные из шелка самых разных цветов – бежевые, зеленые и цвета взбитых сливок. Я представляла себе, что говорили между собой соседки.

– Нет, ну это точно Пит не мог себе позволить на свою зарплату…

В те минуты я ненавидела их лютой злобой, ненавидела их толстые зады на пластиковых стульях, их церковные обеды с запеканкой из тунца и замками из желе «Джелло», в котором застыли одинакового размера кубики груш и персиков. Я ненавидела их одежду, их обувь и шали, в которые они закутались.

Впервые в жизни я почувствовала силу неизвестности, которую наша семья представляла для всех наших соседей. Все взрослые нас боялись. Они боялись не только моих родителей, но и меня. Они догадывались, что я видела те темные стороны жизни, которые им увидеть не суждено. Всю жизнь я мечтала о том, чтобы у меня с ними были хорошие отношения и чтобы я могла пользоваться частью тех благ, которые они имели. Соседи перешептывались за нашей спиной и затихали, как только мы бросали на них взгляд. Все замолкали, когда отец входил в отделение своего профсоюза. От стыда у меня горело лицо. В тот вечер я впервые в жизни поняла, что смерть живет в домах соседей. Смерть болела за «Даллас Ковбойз». Смерть делала хот-доги, которые болельщики ели в перерыве футбольного матча.

Я подняла одну вешалку, замахнулась и бросила ее через улицу в сторону дома Картеров. Вешалка полетела, как бумеранг, но не долетела и до середины улицы.

– Дорогая, – позвал меня отец, – подойди сюда.

Он стоял за москитной сеткой, за которой четко просматривался его профиль.

Гектор включил первую передачу «Карманн Гиа». Мать, стоя около машины, оглянулась на нас, и я почувствовала, что наша любовь притягивает ее как магнит. На ее лице появилось нежное выражение, а по бокам накрашенного рта морщины. Я не слышала, что сказал ей Гектор – была слишком занята мыслью о том, чтобы мама не уезжала. Позже Лиша сказала мне, что Гектор напомнил матери о том, что пора усадить свою задницу в автомобиль.

Я не знаю, что сказал Гектор, но отец быстро подошел к машине. Он протянул руку и вытащил Гектора за плечо, несмотря на то что тот мертвой хваткой вцепился в руль. Перед тем как получить первый удар, он стоял на асфальте. Я помню, как его губы удивленно округлились в форме буквы О, когда он понял, что его ударят. Ударят сильно и, скорее всего, неоднократно.

Мне хотелось бы, чтобы этот видеоклип остановился на этом моменте. Я много раз видела, как дерутся перед барами на парковках, и каждый раз после того, как кулак попадал в лицо и на рубашках появлялись первые капли крови, я отворачивалась, считая себя слишком нежным существом, чтобы смотреть на такие сцены. Но в тот день я смотрела внимательно и до конца, потому что была рада, что отец бьет Гектора.

После первого удара отец поднял упавшего Гектора и снова ударом сбил его с ног. Перед следующим ударом отец отряхнул пыль с рубашки Гектора, поправил ему воротник и ударил опять. Гектор упал как подкошенный, словно его ноги были сделаны из веревки, и остался лежать на земле. Потом отец начал бить лежачего. Он сел Гектору на грудь и молотил его лицо кулаками, несмотря на то что тот уже не представлял для него никакой угрозы. Я наблюдала, как мышцы отца на спине напрягаются под синей рабочей рубашкой. Он продолжал бить до тех пор, пока не послышался звук сломанного хряща носа.

Этот звук остановил отца. Его плечи поникли. Несколько секунд он сидел на груди поверженного противника и смотрел на свои окровавленные руки.

В этот момент я поняла, что мать в голос кричит. Я услышала ее слова, которые, видимо, записались на подкорке мозга, но прослушала я их только через какое-то время.

– Ты убьешь его, Пит!.. О, Боже!.. Лиша, Мэри, кто-нибудь, помогите!.. Остановите его!

Мать замолчала, как только отец перестал бить Гектора. Отец посмотрел на нее и сказал: «Прости». Потом он снова перевел взгляд на моего отчима, и в нем опять проснулась ярость. Он поднял ногу в рабочем ботинке и наступил ему на ребра. Я услышала звук ломающихся костей, похожий на звук падающих от сильного ветра веток.

Гектор повернулся на бок. Мне казалось, что отец раздавит его, как букашку.

«Удивительно, что его вообще не убили», – подумала я.

Его дыхание было громким, свистящим и неровным. Когда он перевернулся и выплюнул сгусток крови, я услышала, как на мостовую упали выбитые зубы.

Несколько раз я видела, как отец вместе с другими мужчинами несет гроб на похоронах. Он всегда брал на себя львиную долю тяжести покойника и шел медленно и чинно, как полагается на похоронах. Именно так в тот день отец помогал матери уложить Гектора в машину.

Когда он поднялся на крыльцо, его лицо ничего не выражало и было в поту. На его рубашке засыхали веерообразные следы фонтанчика крови.

– Идите в дом, – сказал он нам и прошел мимо.

В тот вечер мать не сказала нам, что вернется. Но я почувствовала, что рано или поздно это произойдет. Она всегда с уважением относилась к отцу, когда он ставил на место всех тех, кто непочтительно с ней обошелся. Я чувствовала, что между отцом и матерью существовало сильное влечение. Можно было греть руки в свете, который они излучали друг другу.

Мать отвезла и оставила Гектора в ближайшей больнице, а затем вернулась к нам. Она потратила (или потеряла) все, что получила в наследство от бабушки. Более того, она была в долгах.

Соседи складывали стулья, закрывали зонтики и собирались домой. Я зашла в наш дом, чтобы успокоиться. Сложный период нашей жизни закончился, и отец положил ему конец. Он словно прочертил жирную черту между прошлым, настоящим и будущим. Когда мать вернулась, он был без рубашки, и они, смеясь, в танце зашли в спальню.

Когда позже вечером к нам приехал шериф, мать вышла его встречать, накинув черное шелковое кимоно на голое тело. Отца не было дома, сообщила она шерифу, и все произошедшее было мелкой семейной ссорой. Шериф стоял на пороге, сняв свой стетсон, майские жуки бились о москитную сетку, а соседи отодвигали занавески, чтобы было лучше видно.

Мы с Лишей сидели на диване и радовались опале Гектора и возвращению мамы. Я еще никогда в жизни не видела, чтобы мамины глаза были такого ярко-зеленого цвета, каким бывает океан за последней отмелью, там, откуда появляются самые большие волны, идущие от берегов безымянных архипелагов. Руки матери были белыми, длинными и грациозными в рукавах черного кимоно. Шериф уже спускался с крыльца, когда мать произнесла свои последние слова относительно произошедшего инцидента. Вот что она сказала перед тем, как закрыть дверь.

– Какая мелочь, – сказала она, – просто сущие пустяки. Мы сами с этим можем разобраться.