ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Кларки пригласили к себе кое-кого из знакомых по случаю нашего приезда, — сказал Кенникот, распаковывая чемодан.

— О, это очень любезно с их стороны!

— Ведь правда? Я говорил, что они тебе понравятся. Симпатичнейшие люди на свете! Гм, Кэрри… ты не обидишься, если я загляну на часок в приемную узнать, что там делается?

— Что ты! Конечно, нет! Я знаю, что тебе не терпится вернуться к работе.

— Так ты, правда, не рассердишься?

— Нисколько! Ступай, не мешай мне! Я пока распакую чемоданы.

Однако защитница свободы в браке была все же весьма разочарована той быстротой, с какой Кенникот воспользовался этой свободой и улизнул в мир мужских интересов. Она осмотрела спальню, и мрачность этой комнаты подействовала на нее угнетающе; Кэрол неприятна была сама уродливая, изломанная форма комнаты в виде буквы «Г»; и темная ореховая кровать с вырезанными на спинке яблоками и пятнистыми грушами; и отделанный под клен комод с грубыми розоватыми флакончиками и оборчатой подушечкой для булавок на мраморной доске, неприятно напоминавшей могильную плиту; и простой сосновый умывальник с цветастым кувшином и тазом. Пахло конским волосом, плюшем и одеколоном.

«Как могли люди жить среди таких вещей?»-содрогнулась Кэрол. Ей казалось, что они обступили ее, точно собрание престарелых судей, приговоривших ее к смерти через удушение. Шаткое ковровое кресло проскрипело: «Душите ее, душите, давите!» От старых простынь пахло тленом. Кэрол была одна в этом доме, в этом чужом тихом доме, среди теней умерших мыслей и подавленных желаний. «Я ненавижу все это! Ненавижу! — металась она. — И зачем только я…»

Она вспомнила, что мать Кенникота привезла эти семейные реликвии из старого дома в Лак-ки-Мер. «Довольно! — сказала она себе. — Это прекрасные, удобные вещи. Они… удобны, а кроме того… Нет, они ужасны! Мы сменим их немедленно!»

Потом она подумала: «Конечно, ему надо было заглянуть в приемную…»

Она попробовала заняться распаковкой. Саквояж с подкладкой в цветочек и серебряным замком, казавшийся в Сент-Поле такой желанной роскошью, здесь стал бессмысленным щегольством. Прелестная черная сорочка из тонкого шифона с кружевами вдруг обратилась в кокотку, от которой в негодовании отворачивалась добропорядочная глубокая кровать. Кэрол бросила сорочку в ящик комода, прикрыв ее сверху простенькой полотняной блузкой.

Она перестала разбирать вещи и подошла к окну с возвышенной мыслью о прелестях сельского ландшафта — о цветущей мальве, тенистых тропинках и румяных поселянах. Увидела же она бок адвентистской церкви — голую дощатую стену цвета разлившейся желчи, церковные задворки. Дальше шла некрашеная конюшня, потом проулок и застрявший в нем грузовой форд. Таковы были «террасы сада под окнами ее будуара». Вот что она будет видеть в течение…

«Нельзя, нельзя так! Я сегодня нервничаю. Уж не больна ли я? Боже мой, все, что угодно, только не это! Только не теперь! Как люди лгут! Как лгут книги! В них всегда говорится, что молодая жена краснеет от гордости и счастья, когда почувствует это. Но я… я буду в отчаянии. Я буду смертельно бояться! Когда-нибудь, но только… Дорогой, туманный боженька, прошу тебя, только не теперь! Презрительные бородатые старцы сидят и требуют, чтобы мы рожали детей. Если бы им самим надо было рожать!.. Пусть бы попробовали!.. Нет, не теперь! Не раньше, чем я справлюсь с задачей полюбить эту кучу мусора за окном!.. Нет, пора мне перестать. Я потихоньку схожу с ума. Пойду погуляю. Я должна осмотреть город сама. Бросить первый взгляд на страну, которую я собираюсь завоевать!»

Она убежала из дому.

С серьезным видом рассматривала она каждый перекресток, каждую уличную тумбу или валявшиеся на дороге грабли. Каждый дом поглощал все ее внимание. Чем все это станет для нее? Каким будет казаться через полгода? В какие из этих домов она будет приглашена к обеду? Кто из этих прохожих, отличающихся пока друг от друга лишь прической и платьем, станет ее добрым знакомым или ненавистным противником, равно неповторимым среди всех людей на свете?

Достигнув небольшого торгового квартала, она заметила широкоплечего бакалейщика в люстриновом пиджаке, нагнувшегося над яблоками и сельдереем, разложенными на покатом лотке перед его лавкой. Придется ли ей когда-нибудь разговаривать с ним? Что он скажет, если она вдруг остановится и заявит: «Я миссис Кенникот. Надеюсь, я когда-нибудь смогу сказать вам, что груда крайне сомнительных тыкв в качестве витрины не слишком-то радует мой взгляд!»

Бакалейщик был мистер Фредерик Луделмайер, торгующий на углу Главной улицы и Линкольн-авеню. Полагая, что только она занимается наблюдениями, Кэрол ошиблась. Она привыкла к равнодушию больших городов. Она воображала, что скользит по улицам невидимкой. Но как только она прошла мимо, мистер Луделмайер пыхтя влетел в лавку и захрипел, обращаясь к своей продавщице:

— Я только что видел какую-то молодую женщину, она вышла из-за угла. Голову ставлю, что это жена доктора Кенникота. Бабенка ничего себе, красивые ноги, но платье дикое, никакого фасона! Интересно, станет она платить наличными? Как бы она не начала покупать у Хоуленда и Гулда… Куда вы дели объявление насчет овсяных хлопьев?

За тридцать две минуты Кэрол обошла весь город с востока на запад и с севера на юг. В полном отчаянии она остановилась на углу Главной улицы и Вашингтон — авеню.

Главная улица с двухэтажными кирпичными лавками и полутораэтажными деревянными жилыми домами, залитая грязью от одного бетонного тротуара до другого, загроможденная автомобилями и конными фургонами, была слишком мала, чтобы надолго задержать ее внимание. Широкие, прямые, точно надрезы, поперечные улицы открывались с обоих концов во всеобъемлющую прерию. Мир вокруг был пуст и огромен. Железный каркас ветряка на ферме в северном конце Главной улицы торчал, как остов дохлой коровы. Кэрол подумала о приближении северной зимы, когда эти незащищенные домики, наверное, приткнутся друг к другу в ужасе перед яростью бурь, которые обрушатся на город из окружающей пустыни. Бурые домишки были так малы и слабы! Убежища для воробьев, но не жилища для веселых людей с горячей кровью.

Кэрол говорила себе, что листва вдоль улиц — роскошное зрелище. Клены стояли оранжевые, дубы — густо-малиновые. Чувствовалось, что за лужайками заботливо ухаживали. Но толку от этого было мало. В лучшем случае деревья напоминали уже поредевшую лесную вырубку. Не было парка, на котором мог бы отдохнуть глаз, а так как главным городом округа был не Гофер-Прери, а Уэкамин, не было и здания суда с обычными цветниками вокруг.

Кэрол заглянула в засиженные мухами окна самого роскошного местного здания — гостиницы «Миннимеши — хауз». единственного дома, в котором находили приют приезжие и по которому они судили о прелестях и богатстве Гофер-Прери. Это было обветшалое длинное трехэтажное строение, сколоченное из желтых досок, с углами, обшитыми сероватыми сосновыми панелями, которые должны были изображать собой каменные плиты. В вестибюле можно было разглядеть грязный голый пол, ряд рахитичных стульев, расставленные между ними медные плевательницы и конторку, стеклянная стенка которой была испещрена матовыми буквами объявлений. Примыкавшая к вестибюлю столовая пестрела перепачканными скатертями и бутылочками с приправами.

Больше она не смотрела на «Минимеши-хауз».

Мужчина без пиджака, с розовыми резинками на рукавах, в воротничке, но без галстука, отчаянно зевая, перешел через дорогу от аптекарского магазина Дайера к гостинице. Он прислонился к стене, почесался, потом вздохнул и кислым тоном заговорил с каким-то развалившимся в кресле человеком. По улице прогромыхал зеленый фургон, нагруженный огромными катушками колючей проволоки. Автомобиль, дав задний ход, стрелял так, будто его вот-вот разорвет на куски; потом он затарахтел прочь. Из греческой кондитерской доносилось потрескивание жаровни и маслянистый запах земляных орехов.

Никаких других признаков жизни не было.

Кэрол захотелось бежать, укрыться от этой наступающей прерии в надежном убежище большого города. Ее мечты о создании красивого городка были просто смешны. Она чувствовала, как от каждой мрачной стены исходил тяжелый, мертвящий дух, которого ей не победить.

Она прошла по одной стороне улицы и вернулась по другой, заглядывая в переулки. Предпринятое ею обследование Главной улицы было закончено. За десять минут она успела увидеть душу не только городка, именуемого Гофер-Прери, но и десяти тысяч других, от Олбени до Сан-Диего.

Аптекарский магазин Дайера помещался в угловом здании, сложенном из правильных и потому неправдоподобных глыб искусственного камня. Внутри засаленная мраморная стойка, на ней сифоны с сельтерской водой и электрическая лампа с мозаичным красно-желто-зеленым абажуром. Разворошенные груды зубных щеток, гребенок и пакетиков с порошком для бритья. Полки с коробками мыла, костяными кольцами для младенцев, садовыми семенами и патентованными средствами в желтой упаковке: снадобья от чахотки, от «женских болезней» — вредные смеси из опиума и алкоголя, и это в том самом магазине, куда ее муж направлял с рецептами своих пациентов!

Над окном второго этажа вывеска, золотым по черному: «У. П. Кенникот, терапевт и хирург».

Небольшой деревянный кинематограф под поэтическим названием «Дворец роз». Афиши рекламировали фильм «Любовь толстяка».

Бакалейная лавка Хоуленда и Гулда. В витрине черные, переспелые бананы и латук, а на них спящий кот. Полки застланы красной жатой бумагой, теперь уже выцветшей, рваной, с кругами пятен. На стене второго этажа вывески лож: «Рыцари пифий», «Маккавеи», «Лесовики», «Масоны».

Мясная лавка Даля и Олсена, от которой разит кровью.

В окне ювелира женские часы-браслетки, с виду похожие на оловянные. Перед лавкой, на краю тротуара, огромные грубые часы, которые не идут.

Наполненная жужжанием мух пивная со сверкающей золотой вывеской. Ряд других пивных на протяжении одного квартала. От них идет запах прокисшего пива, доносятся хриплые голоса, слышится ломаная немецкая речь, сальные куплеты — порок расслабленный, вялый и скучный; «утонченность» лагеря золотоискателей без его удач. А перед пивными фермерши поджидают в своих тележках, пока их мужья не напьются и не будут готовы для отправки домой.

Табачная лавка под названием «Курительный дом» битком набита молодыми людьми, играющими в кости на папиросы. Вороха журналов и картинки с толстыми жеманными проститутками в полосатых купальных костюмах.

Магазин готового платья. В окне башмаки с бульдожьими носами и костюмы — нескладные и словно поношенные, хотя только что сшиты. Манекены, на которых они болтаются, похожи на трупы с подкрашенными щеками.

Галантерейный магазин Хэйдока и Саймонса — самый большой магазин в городе. В первом этаже огромные и чистые стекла, оправленные в медь. Второй этаж облицован красивыми кирпичиками. В одной витрине превосходные мужские костюмы и тут же разложены воротнички из цветного пике с лиловыми маргаритками на шафранном фоне. Свежесть и явная забота о благообразии и удобстве. Хэйдок и Саймонс… Хэйдок… Какой-то Хэйдок встречал ее на станции — Гарри Хэйдок, подвижный человек лет тридцати пяти. Теперь он казался ей великим и чуть ли не святым. В его магазине было чисто!

Универсальный магазин Эксела Эгге, обслуживающий фермеров скандинавского происхождения. В узком и темноватом окне лежат вороха реденького сатина и дрянного драпа, парусиновые башмаки, рассчитанные на женщин с толстыми щиколотками, серые стальные и красные стеклянные пуговицы на кусках обкромсанного картона, тканьевое одеяло; могучая, словно из гранита, сковорода, покоящаяся на выгоревшей шелковой блузке.

Скобяная лавка Сэма Кларка. Сразу видно, что здесь имеют дело с металлом. Ружья, маслобойки, гвозди в бочонках и великолепные сверкающие кухонные ножи.

Ателье мебели Честера Дэшуэя. Хмурый, сонный ряд тяжелых дубовых качалок с кожаными сиденьями.

Закусочная Билли. Толстые кружки без ручек на прилавке, покрытом мокрой клеенкой. Густой запах лука, чадный дух от подгоревшего свиного сала. В дверях молодой человек громко сосет зубочистку.

Склад скупщика молока и картошки. Кислый запах фермы.

Гараж Форда и гараж Бьюика, деловитые одноэтажные кирпичные постройки, одна против другой. Старые и новые автомобили на почерневших от масла бетонных полах. Рекламы шин. Гул испытываемого мотора. Бьющая по нервам трескотня выхлопов. Угрюмые молодые люди в комбинезонах цвета хаки. Эти гаражи — средоточие жизненной энергии и предприимчивости города.

Большой склад земледельческих орудий. Внушительная баррикада из зеленых и золотистых колес, валов и тряских сидений, принадлежащих машинам, о которых Кэрол ничего не знала: картофелесажалкам, туковым сеялкам, соломорезкам, дисковым боронам, многолемешным плугам.

Фуражная лавка с окнами, потемневшими от пыли отрубей. На крыше намалевана реклама патентованного лекарства.

Магазин художественных изделий миссис Мэри Эллен Уилкс и бесплатная библиотека общества «Христианской науки» открыты ежедневно. Как трогательна эта робкая тяга к прекрасному! Дощатая однокомнатная хибарка, лишь недавно грубо оштукатуренная. Наивно пышная витрина: вазы, снизу похожие на древесные стволы, но увенчанные позолоченными шарами; алюминиевая пепельница с надписью «Привет из Гофер-Прери»; номер журнала «Христианская наука»; диванная подушка с набивным рисунком, изображающим огромный бант, нацепленный на крохотный мак; на подушке лежат соответственно подобранные моточки шелка. В глубине лавки виднеются скверные фотокопии неизвестных и знаменитых картин, полки с граммофонными пластинками и катушками фотопленки, деревянные игрушки и посреди всего этого — озабоченная маленькая женщина, сидящая в мягкой качалке.

Парикмахерская и при ней бильярдная комната. Мужчина без пиджака, по-видимому, хозяин ее Дэл Снэфлин, бреет клиента с большим кадыком.

Портняжная мастерская Нэта Хикса в переулке, отходящем от Главной улицы. Одноэтажное строение. Модная картинка, на которой изображены люди-вешалки в жестких, словно стальных одеяниях. В другом переулке красная кирпичная католическая церковь с желтой полированной дверью.

Почта — просто задняя половина заплесневелой комнаты, очевидно, бывшей лавки, отделенная перегородкой из стекла и меди. Покатая конторка у грязной, истертой стены, покрытой там и сям официальными сообщениями и объявлениями о наборе на военную службу.

Желтое сырое кирпичное здание школы посреди засыпанного гарью двора.

Отделение государственного банка — штукатурка, скрывающая дерево.

Национальный фермерский банк. Мраморный ионический храм. Чистый, изысканный, пустынный. На медной доске надпись: «Председатель Эзра Стоубоди».

Десятки таких же магазинов и учреждений.

Позади и вперемежку с ними — жилые дома, то скромные коттеджи, то большие, удобные, скучно трезвые строения — символы зажиточности владельцев.

Во всем городе ни одного здания, кроме ионического банка, которое порадовало бы глаз Кэрол. И едва ли найдется десять домов, чей внешний вид говорил бы о том, что за полвека существования Гофер-Прери его жители наконец ощутили необходимость придать родному городу хоть немного более приятный облик.

Кэрол подавляли не только беспощадное, беззастенчивое уродство и грубая прямолинейность зданий, но также отсутствие общего плана, какой-то временный характер всего, тусклые, неприятные краски. На улице было тесно от фонарей и телеграфных столбов, бензоколонок, ящиков с товарами. Каждый строил с величайшим пренебрежением к остальным. Между большим новым кварталом двухэтажных кирпичных магазинов и гаражом Оверленда из огнеупорного кирпича был втиснут одноэтажный домишко — лавочка модистки. В белый храм фермерского банка упиралась сбоку огненно-желтая лавка бакалейщика. У одного складского здания карниз был из оцинкованного железа, весь в заплатах; крышу соседнего увенчивали кирпичные зубцы и пирамиды, приплюснутые сверху плитами из красного песчаника.

Спасаясь от Главной улицы, Кэрол бросилась домой.

Все это было бы еще ничего, повторяла она себе, если бы люди оказались симпатичными. Она запомнила молодого человека, который глазел по сторонам перед лавкой, держась немытой рукой за веревку от тента; пожилого мужчину, пялившего глаза на женщин с таким видом, будто он слишком давно и слишком прозаически женат; старого фермера, крепкого и здорового, но неопрятного, с лицом как залежавшаяся картофелина. Все трое были небриты уже по крайней мере три дня.

«Может, они тут, в прерии, не в состоянии возводить храмы, но уж бритву-то купить они могли бы!» — негодовала Кэрол.

И тут же одернула себя:

«Наверное, я не права. Ведь живут же здесь люди. Не может же все это быть так безобразно, как… как оно есть! Конечно, я ошибаюсь. Но я не могу этого видеть, не могу с этим примириться».

Она пришла домой, слишком удрученная для истерики. Кенникот, ожидавший Кэрол, встретил ее восклицанием:

— Гуляла? Ну что, понравился город? Хороши газоны и деревья, а?

Кэрол овладела собой и с новой для нее самой солидностью сдержанно ответила:

— Очень интересный город.

Поезд, привезший в Гофер-Прери Кэрол, привез также и мисс Би Серенсон.

Мисс Би была крепкая, загорелая смешливая девушка, которой надоела работа на ферме. Она стремилась к прелестям городской жизни и поэтому решила поехать в Гофер-Прери и наняться в прислуги. С довольным видом тащила она со станции свою картонку с вещами к двоюродной сестре Тине Малмквист, служившей «прислугой за все» в резиденции миссис Льюк Доусон.

— Вот как, и ты, стало быть, подалась в город! — сказала Тина.

— Ага. Хочу найти место, — сказала Би.

— Та-ак… А ухажер у тебя есть?

— Ага, Джим Джекобсон.

— Та-ак. Рада тебя видеть. Сколько ты хочешь в неделю?

— Шесть долларов.

— Ну, столько никто не даст. Погоди!.. Доктор Кенникот, говорят, женился на барышне из Сент-Пола. Она, может, и заплатит столько. Ну ладно. Пойди теперь погуляй.

— Ага, — сказала Би.

Так вот и вышло, что Кэрол Кенникот и Би Серенсон в одно и то же время осматривали Главную улицу.

Би никогда раньше не видела города больше, чем полустанок Скандия, где было шестьдесят семь жителей.

Идя по улице, Би рассуждала о том, как невероятно, что в одном месте сразу столько народу. Ну и ну! За год со всеми не перезнакомишься. И богачи какие! Ишь важный какой господин — новая розовая рубашка и бриллиант в галстуке! Это тебе не какая-нибудь вылинявшая синяя рабочая блуза. А дама какая красивая, и платье шикарное (вот, верно, трудно стирать такое!). А лавки-то!

Не три лавчонки, как в Скандии, а целых четыре квартала!

А вот еще какой магазин — длиной в четыре амбара. И чем в нем только не торгуют! Даже войти жутко, когда на тебя таращатся семь или восемь приказчиков. А костюмы-то на куклах — ну, точно на живых людях!

А вот лавка Эксела Эгге. Тут совсем как дома — все шведы да норвежцы, и в окошке на картоне шикарные пуговицы, прямо рубины!

Аптекарский магазин с сифонами для содовой воды. Всюду мрамор, мрамор! А на нем большущая лампа с преогромным колпаком. И весь он из цветных стеклышек! А краны-то, верно, серебряные. А за стойкой стеклянные полки, и на них видимо-невидимо всяких вин в бутылках. У нас о таких напитках никто и не слыхал. Вот бы кто-нибудь сводил меня сюда!

А эта высоченная гостиница — выше нового красного сарая Оскара Толлефсона! Три этажа, один на другом; надо во как задрать голову, чтобы увидеть крышу. А внутри какой-то приезжий. Богатый: верно, сто раз бывал в Чикаго!

Да, завидный народ, ничего не скажешь. Вон прошла дама, едва ли старше самой Би, в новом сером костюме и черных туфельках. Никак, она тоже осматривает город? Кто ее знает, о чем она думает! Би не прочь бы быть такой, вроде бы строгой. К такой никакой нахал не полезет. И нарядная же!

Лютеранская кирка. Тут в городе, верно, красивое богослужение, а по воскресеньям даже два раза!

А вот и кино!

Настоящий театр, и каждый вечер, написано, меняют картины. Вот здорово!

В Скандии тоже есть кино, но только раз в две недели, и от Серенсонов туда час езды: отец — такой скряга, все не покупает форда! А здесь каждый вечер можно нацепить шляпку да в три минуты очутиться в кино и смотреть на красавцев во фраках, а то и на самого Билла Харта.

А зачем столько лавок? Ну что это: вот лавка, где торгуют только табаком, а вот другая, и какая красивая, все картины, да вазы, и всякие диковинки! А впереди самая расчудесная ваза, ну просто древесный ствол!

Би остановилась на углу Главной улицы и Вашингтон-авеню. Грохот города начал пугать ее. На улице было пять автомобилей. Один, вон тот, большущий, верно, две тысячи стоит. А вот к поезду отъезжает автобус с пятью нарядными пассажирами. Какой-то человек расклеивает красные листы с красивыми стиральными машинами, а ювелир раскладывает браслетки, часики и всякую всячину на настоящем бархате.

На что ей непременно шесть долларов в неделю? Или даже два? Да она согласна работать хоть даром, лишь бы остаться здесь. А подумать, как тут будет вечером, — все освещено, и не какими-нибудь коптилками, а электричеством! И, может быть, какой-нибудь знакомый поведет в кино и угостит содовой водой с земляничным мороженым.

Би пошла назад.

— Ну как? Понравилось? — спросила Тина.

— Да-а, ничего себе. Я, пожалуй, останусь здесь, — сказала Би.

Недавно выстроенный дом Сэма Кларка, созвавшего гостей в честь Кэрол, принадлежал к самым большим в Гофер-Прери. Это было приземистое четырехугольное строение, отделанное гладко выструганными, тщательно пригнанными обшивочными досками и украшенное башенкой и крыльцом с навесом. Внутри дом был весь блестящий, твердый и приветливый, как новое дубовое пианино.

Кэрол умоляюще взглянула на Сэма Кларка, когда он вразвалку подошел к двери и закричал:

— Привет юной даме! Примите, сударыня, ключи от города!

Позади него в гостиной она увидела гостей, сидевших широким чинным кругом, словно они пришли на похороны. Итак, они ждали! Ждали ее. Ее решимость пролить на них цветочный дождь любезностей сразу иссякла. Она с тревогой обратилась к Сэму:

— Я боюсь показаться им! Они слишком многого ожидают. Ведь они мигом проглотят меня-ам! — и готово.

— Что вы, милая, они полюбят вас, как я полюбил бы, если бы не боялся, что доктор вздует меня.

— Н-но… мне страшно! Глаза справа, глаза слева — прямо податься некуда!

Она сама себе казалась истеричкой и думала, что Сэм, верно, считает ее сумасшедшей. Но он только усмехнулся:

— Ну, вы спрячетесь под крылышко Сэма, и если кто-нибудь вздумает слишком бесцеремонно разглядывать вас, я ему покажу!.. Вперед! Запомните, мой девиз: «Сэмюел — восторг женщин и гроза мужей».

Обняв Кэрол за талию, он повел ее, провозглашая:

— Леди и менее прекрасные половины, вот новобрачная! Не буду представлять ее каждому в отдельности, так как ей все равно не упомнить всех ваших корявых имен. Ну, входите в эту звездную палату!

Присутствовавшие вежливо смеялись, но не покидали безопасного положения в кругу и не переставали пялить глаза.

В свой туалет к этому вечеру Кэрол вложила много выдумки. Она скромно, на пробор причесала волосы, уложила косу. Теперь она жалела, что не взбила их повыше. На ней было узкое шифоновое платье, перехваченное широким золотым поясом. Квадратный вырез обрисовывал шею и линию плеч. Но по тому, как они оглядывали ее, она поняла, что они не одобряют ее вида. Она то жалела, что не надела закрытого стародевического платья, то думала о том, как хорошо было бы ошеломить эту публику ярким, кирпично-красным шарфом, купленным еще в Чикаго.

Ее обвели по кругу. Голос ее механически повторял безопасные фразы: «О, я уверена, что мне здесь очень понравится!», или: «Да, в горах Колорадо мы провели время чудесно», или, наконец: «Да, я жила в Сент-Поле несколько лет. Юклид Тинкер? Нет, не припоминаю, чтобы встречалась с ним, но, конечно, слыхала».

Кенникот отвел ее в сторону и шепнул:

— Теперь я представлю тебя им поодиночке.

— Сначала скажи мне два слова о каждом.

— Ладно… Вон та красивая пара-это Гарри Хэйдок и его жена Хуанита. Его отцу почти целиком принадлежит галантерейный магазин, но ведет дело Гарри, все держится на нем. Толковый малый! Вон там — Дэйв Дайер, владелец аптекарского магазина, ты сегодня уже познакомилась с ним, замечательный стрелок! А этот сухопарый за ним — Джек Элдер: у него лесопилка, «Миннимеши-хауз» и крупный пай в Национальном фермерском банке. Он и его жена — компанейские люди; с ним и с Сэмом я часто хожу на охоту. А вон тот старикашка — Льюк Доусон, первый богач в городе. Следующий за ним — портной Нэт Хикс.

— Серьезно? Портной?

— Конечно! Почему же нет? Может быть, мы немного отстали, но мы демократичны. Я хожу с ним на охоту так же, как с Джеком Элдером.

— Я очень рада. Никогда еще не встречала портных в обществе. Должно быть, замечательно приятно видеть портного и не думать о том, сколько ты ему должен. А скажи… с твоим парикмахером ты тоже пошел бы на охоту?

— Нет, но… не надо смеяться над демократизмом! Кроме того, я знаю Нэта уже много лет и… кроме того, он замечательный стрелок и… так уж тут принято! Сразу за Нэтом — Чет Дэшуэй. Вот болтун! Как пойдет рассуждать о религии, или о политике, или о книгах — до смерти заговорит.

Кэрол с вежливым интересом посмотрела на мистера Дэшуэя — смуглую личность с широким ртом.

— Да, да, я знаю! У него мебельный магазин!

Она была очень довольна собой.

— Верно, и он также гробовщик. Он тебе понравится, пойдем, поздоровайся с ним!

— Нет, нет, что ты! Он… он… неужели он сам бальзамирует трупы и все такое?.. Я не могла бы пожать руку гробовщику!

— Отчего же? Ты ведь с гордостью пожала бы руку знаменитому хирургу, после того, как он только что вспорол кому-нибудь живот?

Кэрол старалась вернуть себе солидную уравновешенность зрелой женщины.

— Да. Ты прав. Я хочу… О дорогой мой, если бы ты знал, как я хочу полюбить приятных тебе людей! Я хочу видеть их такими, какие они есть!

— Да, но надо уметь видеть людей такими, какими их видят другие. Это все дельный народ. Ты знаешь, что Перси Брэзнаган родом отсюда? Родился и вырос здесь.

— Брэзнаган?

— Да, ты знаешь — председатель «Велвет мотор компани» в Бостоне. Это самый крупный автомобильный завод в Новой Англии.

— Кажется, я слыхала о нем.

— Ну, конечно! Он архимиллионер. Так вот, Перси почти каждое лето приезжает сюда удить окуней. Он говорит, что если бы он мог уйти от дел, то предпочел бы жить здесь, а не где-нибудь в Бостоне или Нью-Йорке. Он не брезгает знакомством с Четом из-за того, что тот гробовщик.

— Ах, оставь! Я… я буду хорошо относиться ко всем. Я буду для всех них солнечным лучом!

Он подвел ее к Доусонам.

Льюк Доусон, дававший ссуды под залог и владевший множеством отобранных у владельцев участков в северной части округа, был медлительный человек с глазами навыкате и молочно-белым лицом, одетый в мягкий серый, плохо отутюженный — костюм. На жене его, женщине с поблекшими щеками, поблекшими волосами, поблекшим голосом и вялыми движениями, было дорогое зеленое платье с пышно расшитым бисером корсажем, бисерными кистями и довольно странными просветами между пуговицами на спине. Она носила это платье с таким видом, будто купила его подержанным и боялась встретиться с прежней владелицей. Супруги были люди робкие.

Первым, приветствуя жену доктора, пожал ей руку «профессор» Джордж Эдвин Мотт, инспектор учебных заведений, похожий на очень загорелого китайского мандарина.

После того, как Доусоны и мистер Мотт засвидетельствовали, что они «рады познакомиться» с Кэрол, говорить, по-видимому, стало больше не о чем. Тем не менее разговор автоматически продолжался.

— Как вам понравился Гофер-Прери? — плаксиво протянула миссис Доусон.

— О, я уверена, что буду чувствовать себя здесь прекрасно!

— Тут столько милых людей! — Миссис Доусон взглядом призвала на помощь мистера Мотта. Тот наставительным тоном начал:

— Здесь весьма симпатичное население. Я недолюбливаю кое-кого из бывших фермеров, приезжающих провести здесь на покое остаток своих дней, особенно немцев. Они так неохотно платят школьный налог. Вообще им жаль истратить лишний цент. Но остальное население очень симпатично. Вы знаете, что Перси Брэзнаган родом отсюда? Учился тут в нашей старой школе.

— Я слыхала об этом.

— Да, это орел! Мы с ним ходили вместе удить рыбу во время его последнего приезда.

Доусоны и мистер Мотт устало переминались с ноги на ногу и улыбались, подчеркнуто внимательно глядя на Кэрол в упор. Она спросила:

— Скажите, мистер Мотт, вы не пробовали ввести новые методы воспитания? Например, модную теперь систему детских садов или систему Гэри?

— Ах, вы об этом! Большинство этих мнимых новаторов просто гонятся за сенсацией. Я признаю ручной труд, но латынь и математика всегда будут основой здорового американизма, чего бы ни требовали эти чудаки. И чего они, собственно, хотят: ввести уроки вязания или двигания ушами?

Доусоны одобрительно улыбались мудрым словам ученого. Кэрол ждала, чтобы Кенникот выручил ее. Остальные, как чуда, ждали развлечения.

Гарри и Хуанита Хэйдок, Рита Саймонс и доктор и Гулд являли в своем лице светскую молодежь Гофер-Прери. Кэрол представили им. Хуанита Хэйдок тотчас закудахтала пронзительно и ласково:

— Ну, мы очень рады, что вы войдете в нашу компанию! У нас предполагаются интересные вечеринки с танцами и всякой всячиной. Вы должны присоединиться к «Веселым семнадцати». Мы играем в бридж и раз в месяц устраиваем ужины. Вы, конечно, играете?

— Н-нет, не играю.

— Неужели? Живя в Сент-Поле!

— Я всегда была безнадежным книжным червем.

— Мы непременно научим вас. Бридж — это половина радостей жизни.

Хуанита приняла теперь покровительственный тон и презрительно смотрела на золотой пояс Кэрол, который перед этим вызывал ее восхищение.

Гарри Хэйдок вежливо осведомился:

— Как вы думаете, вам понравится наш городок?

— Я уверена, что буду очень, очень любить его!

— Здешние люди — лучшие люди на свете. И такие деляги! У меня, скажу вам, было много случаев переехать в Миннеаполис, но нам нравится здесь. Это город с будущим. Вы знаете, что Перси Брэзнаган родом отсюда?

Кэрол почувствовала, что неумение играть в бридж ослабляет ее позиции в борьбе за существование. Охваченная нервным желанием восстановить свое положение, она обратилась к доктору Терри Гулду, молодому любителю бильярда и конкуренту ее мужа. Сделав ему глазки, она быстро заговорила:

— Я непременно научусь играть в бридж. Но гораздо больше я люблю проводить время на свежем воздухе. Нельзя ли устроить прогулку на лодках, с удочками, а потом закусить где-нибудь на берегу?

— Ну, еще бы! — заверил ее доктор Гулд; он очень внимательно разглядывал гладкую нежно-смуглую покатость ее плеча. — А вы любите удить? Я помешан на рыбной ловле! А бридж — я берусь научить вас. Вы вообще любите карты?

— Когда-то я прилично играла в безик.

Кэрол помнила, что безик — какая-то игра, как будто карточная. А может быть, вид рулетки. Но ее ложь имела блестящий успех. Немного лошадиное, но все-таки красивое, румяное лицо Хуаниты выразило сомнение. Гарри почесал нос и смиренно произнес:

— Безик? Это, кажется, изрядно азартная игра, так, что ли?

К их группе стали подходить другие. Кэрол всецело завладела разговором. Она смеялась, была легкомысленна, а сердце у нее замирало. Она не различала отдельных людей вокруг себя. Они были для нее словно зрители в театре, перед которыми она, пересиливая смущение, разыгрывала роль «молодой жены доктора Кенникота — такой умницы!»

— Знаменитые здешние просторы — вот что меня влечет! Я никогда больше не буду читать ничего, кроме спортивных разделов в журналах. Уил обратил меня в свою веру во время нашей поездки по Колорадо. Там было множество горе-туристов, которые боялись «нос высунуть из автобуса. А я купила себе кричащего цвета короткую юбку, выше щиколоток, и под негодующими пресвитерианскими взорами всех этих школьных начальниц из Айовы прыгала со скалы на скалу, как быстрая серна, и… По-вашему, вот доктор Кенникот-завзятый охотник, а вы бы поглядели, как он смело раздевался и нырял в ледяную горную речку, мне ничего не стоило подбить его на это!

Она чувствовала, что они колеблются, не возмутиться ли, но Хуанита Хэйдок — та все-таки восхищенно рассмеялась. Кэрол продолжала болтать:

— Я уверена, что распугаю чинных пациентов моего мужа. Скажите, доктор Гулд, он хороший врач?

Соперник Кенникота захлебнулся от такого нарушения профессиональной этики и не сразу нашелся:

— Я сейчас отвечу вам, миссис Кенникот. — Он улыбнулся ее мужу, давая понять, что все, что он скажет из желания быть остроумным, не должно быть обращено против него в медицннско-коммерческой войне. — Кое-кто в городе говорит, что доктор не последний диагност и мастер выписывать рецепты, но позвольте мне шепнуть вам — только, ради бога, не говорите ему, что я это сказал! — никогда не обращайтесь к нему с чем-нибудь более серьезным, чем аппендектомия левого уха и страбизм кардиографа!

За исключением Кенникота, никто не понял, что это значит, но все рассмеялись. В воображении Кэрол гостиная Сэма Кларка наполнилась лимонным отсветом парчовых панелей, шампанского, прозрачных драпировок, хрустальных канделябров и веселящихся герцогинь. Только Джордж Эдвин Мотт и бледнолицые мистер и миссис Доусон еще не были покорены. Казалось, они соображали, не следует ли им показать, что они не одобряют всего этого. Она сосредоточила свое внимание на них.

— А вот с кем бы я не решилась отправиться в Колорадо, так это с мистером Доусоном! Я убеждена, что он опасный сердцеед. Когда нас знакомили, он так страшно сжал мне руку!

— Ха-ха-ха!

Все пришли в восторг. Мистер Доусон таял от блаженства. О нем говорили разное: что он ростовщик, хищник, жмот, скряга, — но никто еще не называл его ловеласом.

— Он страшный человек, не правда ли, миссис Доусон? Вы, наверно, держите его взаперти?

— О нет, но, может быть, следовало бы! — слегка краснея, отозвалась миссис Доусон.

В течение четверти часа Кэрол бодро вела разговор. Она успела сообщить, что намерена организовать музыкальные спектакли, что она предпочитает кафе-парфэ бифштексу, что она хотела бы, чтобы доктор Кенникот никогда не разучился ухаживать за интересными женщинами и что у нее есть пара золотистых чулок. Они тупо ждали продолжения. Но она больше не могла выдержать и спряталась на стуле за широкой спиной Сэма Кларка. Морщинки улыбок разгладились на постных лицах всех участников вечеринки, и вот они уже снова стояли в разных местах комнаты в безнадежном ожидании веселья.

Кэрол прислушивалась. Она увидела, что в Гофер — Прери не существует беседы. Даже теперь, когда сошлась вместе светская молодежь, любители охоты, почтенные умы и солидные финансисты, они веселились так, словно среди них сидел мертвец.

Хуанита Хэйдок много тараторила своим трескучим голосом, но все это касалось только ее знакомых: говорят, что Рэйми Вузерспун собирается выписать пару лакированных ботинок на пуговицах, с серым верхом; а у Чэмпа Перри ревматизм; Гай Поллок еще не оправился от гриппа, а Джим Хоуленд просто спятил — выкрасил свой забор в оранжевый цвет.

Сэм Кларк беседовал с Кэрол об автомобилях, но он не забывал и о своих обязанностях хозяина. Гудя, он все время подымал и опускал брови. Вдруг он прервал себя:

— Надо расшевелить их! Как ты думаешь, — озабоченно обратился он к жене, — надо, пожалуй, расшевелить их?

Он протиснулся на середину комнаты и закричал:

— Друзья, давайте устроим концерт!

— Да-да, давайте! — завизжала Хуанита Хэйдок.

— Послушайте, Дэйв, изобразите нам, как норвежец ловит курицу!

— Вот-вот! Это забавная штука. Покажите-ка, Дэйв! — поддержал Чет Дэшуэй.

Мистер Дэйв Дайер любезно исполнил номер.

Все гости шевелили губами, готовясь к тому, что их вызовут исполнить их коронные номера.

— Элла, прочтите-ка нам «Мою старую любовь»! — потребовал Сэм.

Мисс Элла Стоубоди, старая дева, дочь председателя ионического банка, потирала сухие руки и краснела:

— О, вам, верно, уже надоело слушать эту старую вещь!

— Что значит «надоело»? Даже и не думайте! — настаивал Сэм.

— Я сегодня совсем не в голосе.

— Бросьте! Начинайте!

Сэм громко объяснял Кэрол:

— Элла у нас по декламации первая! У нее специальная подготовка. Она целый год изучала в Милуоки пение, и красноречие, и драматическое искусство, и стенографию.

Мисс Стоубоди прочла «Мою старую любовь». На «бис» она продекламировала чрезвычайно оптимистическое стихотворение о могуществе улыбки.

Было исполнено еще четыре номера: один еврейский анекдот, один ирландский, один датский и пародия Нэта Хикса на надгробную речь Марка Антония.

За зиму Кэрол пришлось семь раз видеть и слышать ловлю курицы Дэйвом Дайером, девять раз слышать «Мою старую любовь» и дважды еврейский анекдот и надгробную речь.

Но сейчас она развеселилась, и ей так хотелось быть веселой и простодушной, что она была огорчена не менее других, когда программа была исчерпана и общество мгновенно погрузилось в прежнее оцепенение.

Вскоре гости отказались от попыток поддерживать праздничный тон и начали болтать непринужденно, как у себя в лавках или дома.

Мужчины и женщины разделились; стремление к этому обнаружилось с самого начала вечера. Покинутая мужчинами, Кэрол была предоставлена группе матрон, упорно толковавших о детях, болезнях и стряпне: это был их профессиональный разговор.

Что-то кольнуло ее. Ей вспомнилось, как она воображала себя изящной молодой замужней дамой в салоне, занятой разговором с интересными и остроумными мужчинами. Она стряхнула уныние и решила узнать, о чем могут говорить мужчины, толпившиеся в углу между пианино и граммофоном. Поднимаются ли они над этими бабьими сплетнями в более широкий мир абстракций и деловых интересов?

Сделав миссис Доусон изящный реверанс, она прощебетала:

— Что это мой муж бросил меня? Пойду надеру негоднику уши.

Она была вполне довольна собой, так как уловила необходимый сентиментальный тон.

Кэрол важно проплыла через комнату и, возбуждая интерес и одобрение зрителей, уселась на ручке кресла Кенникота.

Он беседовал с Сэмом Кларком, Льюком Доусоном, Джексоном Элдером — владельцем лесопилки, Четом Дэшуэем, Дэйвом Дайером, Гарри Хейдоком и Эзрой Стоубоди — председателем ионического банка.

Эзра Стоубоди был человек первобытный. В Гофер — Прери он поселился с 1865 года. Он был очень похож на хищную птицу: тонкий, крючковатый нос, плоский рот, нависшие брови, густо-красные щеки, голова, покрытая белым пухом, и надменный взгляд. Он был недоволен социальными переменами последних тридцати лет. Три десятилетия назад доктор Уэстлейк, адвокат Фликербо, пастор-конгрегационалист Мерримен Пиди и он сам были законодателями Гофер-Прери. В те дни изящные искусства — медицина, юриспруденция, религия, финансы — признавались, как и следовало, областью аристократической. Четверо янки демократически болтали с остальными гражданами, но фактически правили этими выходцами из Огайо и Иллинойса, этими шведами и немцами, которые последовали за ними сюда. Теперь Уэстлейк состарился и почти не появлялся в обществе. Джулиус Фликербо должен был уступить значительную часть практики более проворным молодым юристам. Преподобный Пиди умер. И больше уже ни на кого не производила впечатления в этот испорченный век автомобилей пара рослых серых, на которых все еще разъезжал Эзра. Город стал таким же разношерстным, как Чикаго. Норвежцы и немцы владели магазинами. В обществе задавали тон простые купцы. Торговля гвоздями была так же священна, как профессия банкира. У всех этих выскочек — разных Кларков, Хейдоков — не было чувства собственного достоинства. Они были трезвы и осторожны в политике, но они болтали об автомобилях, духовых ружьях и бог знает еще о каких новомодных затеях. Мистер Стоубоди чувствовал, что он тут не ко двору. Однако его кирпичный дом с мансардой был все еще самым большим в городе, и Стоубоди поддерживал свое аристократическое положение тем, что изредка показывался среди более молодых людей и ледяным взглядом напоминал им, что без банкира никто из них не мог бы продолжать свои вульгарные занятия.

Когда Кэрол, нарушив приличия, подсела к мужчинам, мистер Стоубоди пискливым голосом говорил, обращаясь к Доусону:

— Послушайте, Льюк, когда Биггинс поселился в Уиннебаго? Кажется, это было в тысяча восемьсот семьдесят девятом?

— Ничего подобного! — возмутился мистер Доусон. — Он приехал из Вермонта в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом или нет, погодите, это было, кажется, в шестьдесят восьмом году, и взял участок на Рамривер, намного выше Аноки.

— Вот и нет! — надсаживался Стоубоди. — Он и его отец поселились сперва на Синей Земле!

— О чем, собственно, они спорят? — шепотом осведомилась у мужа Кэрол.

— О том, был ли у этого старого болвана Биггинса английский сеттер или пойнтер. Они спорят об этом уже весь вечер.

Дэйв Дайер вмешался, чтобы сообщить новость:

— Говорил я вам, что Клара Биггинс дня два назад была в городе? Она купила грелку, и довольно дорогую — два доллара тридцать центов!

— Ну, конечно, ну, конечно! — забрюзжал мистер Стоубоди. — Она совсем, как ее дед. Не умеет отложить ни гроша. Два доллара и двадцать или, вы говорите, тридцать? Два доллара и тридцать центов за грелку! Нагретый кирпич, завернутый в шерстяную юбку, ничуть не хуже!

— Как гланды Эллы, мистер Стоубоди? — зевая, спросил мистер Чет Дэшуэй.

В то время, как мистер Стоубоди давал физиологическую и психологическую характеристику состояния гланд своей дочери, Кэрол думала: «Неужели они все так страшно заинтересованы гландами Эллы или даже ее пищеводом? Хотелось бы знать, можно ли их заставить говорить о чем-нибудь более общем! Рискну!»

— В ваших местах не было больших неприятностей с рабочими, мистер Стоубоди? — невинно спросила она.

— Нет, слава богу, мы были от этого избавлены, если не считать прислугу и рабочих на фермах. У нас довольно хлопот и с пришлыми фермерами. С этими шведами не успеешь оглянуться, как они становятся социалистами, популистами или черт знает еще чем. Правда, когда за ними числится ссуда, с ними можно разговаривать по-человечески. Тогда я вызываю их в банк и говорю им несколько теплых слов. По мне, пусть они будут демократами, пожалуйста, но я не терплю вокруг себя социалистов. Во всяком случае, у нас нет таких неприятностей с рабочими, как в больших городах. Даже Джеку Элдеру спокойно работается на своей лесопилке, верно, Джек?

— Да, конечно. В моем деле почти не требуется опытных рабочих, а ведь вся беда в этих вечно недовольных механиках-недоучках, которые все время требуют прибавки и читают всякую там анархистскую и профсоюзную литературу.

— Вы одобряете рабочие союзы? — спросила Кэрол у мистера Элдера.

— Я?! Ну уж нет! Дело вот в чем. Я ничего не имею против того, чтобы поговорить с моими людьми, когда они чем-нибудь недовольны — хотя бог знает что такое нашло на рабочих, — они теперь совершенно не ценят хорошего места. Но все же, если кто-нибудь из них придет ко мне как человек к человеку, я всегда готов пойти ему навстречу. Но я не хочу, чтобы ко мне являлись посторонние, какие-то «делегаты» или, как там они еще себя называют, шайка паразитов, живущих за счет невежества рабочих. Я не позволю, чтобы они совали всюду свой нос и учили меня, как вести мое дело!

Мистер Элдер разгорячился и переходил на все более воинственный и патриотический тон.

— Я стою за свободу и конституционные права. Если кому-нибудь у меня не нравится, он может взять расчет. Точно так же, если он не нравится мне, я могу дать ему расчет. Вот и все! Не понимаю, к чему все эти осложнения и фокусы, и правительственные отчеты, и тарифные сетки, и все прочее, что еще пристегивают к рабочему вопросу, когда он совершенно прост. Кому не нравится плата, тот может уйти, вот и вся недолга!

— А как вы относитесь к участию рабочих в прибылях?

В ответ мистер Элдер разразился громовой речью, а остальные уныло закивали в лад, как игрушки в витрине, — смешные мандарины и судьи, болванчики и клоуны, когда их качнет струя ветра из открытой двери.

— Все это участие в прибылях, и улучшение быта, и страхование, и пенсии для стариков-просто брехня. Только ослабляет независимость рабочего и урезывает честные прибыли. Всякие скороспелые мудрецы, у которых молоко на губах не обсохло, и эти суфражистки, и разные проходимцы, желающие учить делового человека, как ему вести свое дело, и кое-какие профессора из колледжей — те тоже не лучше! — вся эта свора не что иное, как переряженные социалисты. И мой долг как предпринимателя противостоять всякому покушению на неприкосновенность американской промышленности. Да, милостивые государи!

Мистер Элдер вытер вспотевший лоб.

— Верно! Правильно! — добавил Дэйв Дайер. — Перевешать бы всех этих агитаторов, и делу конец! Как вы думаете, доктор?

— Ну, понятно, — согласился Кенникот.

Этим вмешательство Кэрол было пресечено, и собеседники занялись вопросом о том, на десять или на двенадцать дней отправил мировой судья в тюрьму пьяного бродягу. Выяснить это оказалось не так просто. Потом Дэйв Дайер начал рассказывать о какой-то своей поездке на автомобиле.

— Да, я неплохо использовал эту развалину. На прошлой неделе я великолепно прокатился в Нью-Вюртемберг. Туда сорок три… нет, погодите-ка, семнадцать миль до Беллдейла, и примерно шесть и три четверти, ну, скажем, семь до Торгенквиста, и добрых девятнадцать миль оттуда до Нью-Вюртемберга, — семнадцать, и семь, и девятнадцать это будет… сейчас сосчитаем: семнадцать и семь — двадцать четыре, плюс девятнадцать или, скажем, плюс двадцать, это будет сорок четыре. Ну вот, так и выходит: отсюда до Нью-Вюртемберга сорок три или сорок четыре мили. Мы выехали около четверти восьмого, вероятно, было семь двадцать, так как мне пришлось остановиться, чтобы залить радиатор. Все время мы шли довольно хорошим ходом и…

Наконец мистер Дайер, отметив все уважительные причины задержек, добрался до Нью-Вюртемберга.

Только один мужчина, один раз за все время, обратился к Кэрол. Чет Дэшуэй нагнулся к ней и задыхающимся голосом просипел:

— Скажите, вы читали этот рассказ «Оба уходят», который печатался в «Увлекательных историях»? Презанятно написано! Наверно, его написал какой-нибудь знаток бейсбола!

Остальные попытались поддержать разговор о литературе. Гарри Хэйдок заявил:

— Хуанита — большая любительница шикарных романов, вроде «Среди магнолий» этой, как ее, Сары Хетвиггин Баттс или «Лихих наездников на ранчо». Книжница. Но я, — он с важным видом огляделся кругом, как человек, убежденный, что до него ни один герой еще не был в такой переделке, — я так чертовски занят, что у меня нет времени читать.

— Я никогда не читаю того, в чем плохо разбираюсь, — сказал Сэм Кларк.

Этим окончилась литературная часть разговора, а затем Джексон Элдер в течение нескольких минут излагал свои соображения, почему он считает, что щука лучше ловится у западного берега озера Миннимеши, чем у восточного, хотя именно у восточного берега Нэт Хикс и поймал замечательную щуку.

Разговор продолжался. Продолжался, как это ни странно. Голоса звучали монотонно, хрипло, настойчиво. Люди говорили самоуверенно и резко, как пассажиры в отделении для курящих пульмановского вагона. Кэрол было не скучно. Ей было страшно. «Они любезны со мной, потому что мой муж принадлежит к их племени, — думала она, тяжело дыша. — Но горе мне, если бы я была чужой!»

Кэрол сидела с застывшей улыбкой, словно фигурка из слоновой кости. Она старалась не думать и осматривалась в этой гостиной, которая свидетельствовала о достатке, но также о полном отсутствии воображения.

— Элегантная обстановка, а? — сказал Кенникот. — Так, по-моему, и должна обставляться квартира — в духе времени.

Кэрол вежливо оглядела вощеные полы, деревянную лестницу, камин, которым не пользовались, с кафелями, похожими на коричневый линолеум, граненые вазы и салфеточки под ними, и заставленный, запертый, неприступный шведский книжный шкаф, наполовину заполненный бульварными романами и, по-видимому, нечитанными собраниями сочинений Диккенса, Киплинга, О. Генри и Элберта Хаббарда.

Кэрол заметила, что даже сплетни не давали достаточной пищи для разговора. Молчание, словно туман, заволакивало комнату. Гости откашливались и старались подавить зевоту. Мужчины оправляли манжеты, женщины глубже втыкали в волосы гребни.

Но вот раздается звяканье посуды, в глазах у всех зажигается надежда, распахивается дверь, доносится запах крепкого кофе, и слышен радостно мяукающий голос Дэйва Дайера: «Ужин!» Все начинают болтать. Теперь у них есть занятие. Теперь они могут уйти от самих себя. Все усердно принимаются за еду — сандвичи с курятиной, кекс, покупное мороженое. Даже покончив с едой, они остаются в хорошем настроении. Теперь в любую минуту можно уйти домой и лечь спать. Шорох пальто, шелковых шарфов, последние рукопожатия.

Кэрол и Кенникот брели домой.

— Как они тебе понравились? — спросил он.

— Все были со мной страшно любезны.

— Гм, Кэрри… ты должна быть поосторожнее и не шокировать публику. Ты болтала о золотистых чулках, о том, как ты показывала учительницам свои щиколотки, знаешь ли. Конечно, им было весело, — более мягко продолжал он, — но я бы на твоем месте все-таки не рисковал. Хаунита Хэйдок такая язва! Не давай ей повода сплетничать на твой счет.

— О, бедные мои попытки оживить общество! Неужели нехорошо, что я немного растормошила их?

— Нет, нет, радость моя, я не то хотел сказать. Ты одна только и вносила оживление… Но я хочу сказать… Не касайся ног и всяких там безнравственных тем. Это все крайне консервативная публика.

Она замолкла с мучительном чувством стыда при мысли о том, что слушавший ее кружок, может быть, теперь разбирал ее по косточкам и смеялся над ней.

— Брось, не надо огорчаться! — просил он.

Молчание.

— Ерунда! Я жалею, что заговорил об этом. Я только хотел сказать… Да они все от тебя без ума. Сэм сказал мне: «Ваша маленькая леди-самая тонкая штучка, какая только попадала в наш город!» — так и сказал. А мамаша Доусон — я не был уверен, понравишься ли ты ей, это такая сушеная рыба, — но она сказала: «Ваша молодая жена очень живая и веселая, и, право, я с ней чувствую себя бодрее».

Кэрол любила похвалы, их аромат и вкус, но она так жалела себя, что не могла насладиться этим комплиментом.

— Будет тебе! Довольно! Улыбнись! — сказали его губы, его прижавшееся к ней плечо, его охватившая ее рука, когда они остановились на темном крыльце своего дома.

— Тебе будет неприятно, если они сочтут меня ветреной, Уил?

— Мне? Да мне совершенно все равно, пусть весь свет считает тебя какой угодно! Ты — моя… ты — моя душа!

Он возвышался над ней неопределенной массой и казался надежным, как скала. Она нашла его рукав, уцепилась за него и воскликнула:

— Я счастлива! Так сладко быть желанной! Ты не должен бранить меня за легкомыслие. Ты все, что у меня есть.

Он поднял ее, внес в дом, и, обвив руками его шею, Кэрол забыла Главную улицу.