ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Кэрол поступила на службу в «Бюро страхования от военного риска». Несмотря на перемирие с Германией, подписанное через несколько недель по приезде Кэрол в Вашингтон, работа бюро продолжалась. Весь день Кэрол регистрировала входящие бумаги, а потом диктовала ответы на запросы. Это было бесконечное повторение однообразных мелочей, но она считала, что делает «настоящую» работу.

Были у нее и разочарования. Она узнала, что в послеобеденные часы конторская работа смертельно утомительна. Узнала, что любая канцелярия так же полна интриг и сплетен, словно какой-нибудь Гофер-Прери. Узнала, что большинство женщин, служащих в правительственных учреждениях, ведут нездоровый образ жизни, живут в тесных комнатках и питаются как попало. Но она узнала также, что служащие женщины могут знакомиться и заводить себе друзей и врагов так же открыто, как и мужчины, и наслаждаться блаженством, совершенно недоступным домашним хозяйкам, — свободным воскресным днем. Не видно было, чтобы мир нуждался в ее вдохновении, но она чувствовала, что ее письма, ее соприкосновение с заботами людей, рассеянных по всей стране, были частью огромных дел, не ограниченных Главной улицей и кухней, а связанных с Парижем, Бангкоком, Мадридом.

Она узнала, что можно ходить на службу и при этом нисколько не утрачивать пресловутой женской домовитости; что стряпня и уборка, когда их делаешь без суетливости тетушки Бесси, отнимают вдесятеро меньше времени, чем в каком-нибудь Гофер-Прери считается приличным им посвящать.

То, что ей не надо было оправдываться в своих мыслях перед «Веселыми семнадцатью» и докладывать Кенникоту обо всем, что она сделала и что собиралась сделать за день, вполне вознаграждало ее за дневную усталость. Она чувствовала себя уже не половинкой супружеского союза, а целым человеческим существом.

В Вашингтоне она нашла ту красоту, в которую веровала: белые колонны, просвечивающие сквозь листву парков, широкие улицы, извилистые аллеи. Каждый день она проходила мимо большого темного дома с магнолиями и садиком позади. Из-за гардин высокого окна во втором этаже постоянно выглядывала женщина. Эта женщина была тайной героиней романа с менявшейся каждой день фабулой. То она была убийцей, то забытой женой посланника. Это была таинственность, которой Кэрол так не хватало в Гофер-Прери, где каждый дом открыт посторонним взглядам, где с каждым так легко познакомиться лично, где нет потайных калиток, выходящих на болото, по которому заглохшими, мшистыми тропинками можно было бы прийти к удивительным приключениям в каком-нибудь старинном саду.

Когда она проходила вечером по Шестнадцатой авеню после концерта Крейслера, устроенного — для правительственных служащих, и видела, как вспыхивали мягким светом шары фонарей, и ощущала дуновение ветра, свежего, как в прериях, но более ласкового; когда она любовалась сводами зеленых вязов на Массачусетс-авеню и отдыхала взором на чистых линиях Шотландского храма, — она любила город, как не любила никого, кроме Хью. Ей попадались негритянские лачуги, превращенные в студии, с оранжевыми занавесками и горшками резеды; мраморные особняки на Нью-Гемпшир-авеню с швейцарами и лимузинами; люди, похожие на путешественников и летчиков из книг. Дни пролетали быстро, и она знала, что ее безумное бегство было смелым и мудрым поступком.

Первый месяц в этом переполненном городе ушел на поиски квартиры. Сначала ей пришлось поселиться в холле запущенного особняка у сварливой престарелой хозяйки и оставлять Хью на попечение сомнительной няни. Но впоследствии она устроила себе свой дом.

Еe первыми знакомыми были прихожане Тинкомбской методистской церкви, помещавшейся в громоздком красном кирпичном здании. Вайда Шервин дала ей письмо к некоей серьезной даме в очках и клетчатом шелковом платье, которая представила ее пастору и наиболее достойным из прихожан. Кэрол увидела, что в Вашингтоне, как и в Калифорнии, есть своя, перенесенная издалека и тщательно оберегаемая Главная улица. Две трети прихожан были родом из разных Гофер-Прери. В лоне церкви они объединились, словно под общим знаменем. Так же, как у себя дома, они слушали воскресную службу, проповеди, ходили в воскресную школу, на церковные трапезы; считали, что все посланники, вертлявые газетчики и ученые безбожники испорчены и с ними не нужно иметь дела. И они держались за Тинкомбскую церковь, чтобы уберечь свои идеалы от всякой заразы.

Кэрол они приняли радушно. Расспросили о муже, надавали советов, как успокаивать у ребенка колики, на церковных трапезах угощали имбирными пряниками и картошкой в мундире и, в общем, навели на нее такое отчаяние и тоску, что она готова была вступить в воинствующую суфражистскую организацию и сесть в тюрьму.

И повсюду в Вашингтоне она видела — как, несомненно, видела бы и в Нью-Йорке или Лондоне — мощную прослойку Главной улицы. Осторожная тупость Гофер-Прери неизменно присутствовала в пансионах, где изображавшие светских дам конторщицы беседовали о кино с вежливыми молодыми офицерами; тысячи Сэмов Кларков и немало вдов Богарт можно было опознать на воскресном катании в автомобилях, в театрах и на обедах землячеств отдельных штатов, куда валом валили выходцы из Техаса и Мичигана, чтобы укрепиться в вере, будто все их городишки «куда почище да подружнее этого чванного Востока».

Но она нашла и другой Вашингтон, не имевший ничего общего с Главной улицей.

Гай Поллок написал своему кузену, живому, общительному молодому человеку, который служил тогда в армии в чине капитана, и тот стал водить Кэрол на вечеринки, где пили чай и танцевали. Он много смеялся, а она так стосковалась по веселому, беззаботному смеху! Капитан познакомил ее с секретаршей одного члена Конгресса, свободомыслящей молодой вдовой, имевшей большие знакомства во флоте. Благодаря ей Кэрол стала бывать в обществе старших офицеров, журналистов, химиков, географов и финансовых экспертов. Там же она познакомилась с учительницей, стоявшей близко к штаб-квартире воинствующего суфражизма. Учительница взяла ее с собой туда. Из Кэрол не вышло выдающейся суфражистки. Единственное, чем она выделилась, было умение быстро и аккуратно надписывать адреса на конверты. Но она чувствовала себя хорошо в этом кругу приветливых женщин, которые, когда их не травили и не арестовывали, брали уроки танцев, устраивали прогулку по Чизапикскому каналу или рассуждали о политике Американской федерации труда.

Кэрол, секретарша члена Конгресса и эта учительница вместе сняли квартирку. Теперь у Кэрол был дом, свой собственный угол и свои друзья. Для Хью она взяла превосходную бонну. На это уходила большая часть ее жалованья. Вечером она сама укладывала его спать, по праздникам играла с ним. Иногда они гуляли, иногда она целыми вечерами сидела и читала, но большей частью их квартира была полна людей, которые говорили, говорили, говорили без конца, не всегда разумно, но всегда с большим жаром. Это не было похоже на привлекавшие ее в романах сборища в студиях художников. Ее гости весь день работали в различных учреждениях и больше привыкли к систематическому мышлению карточных каталогов и статистических данных, чем к языку форм и красок. Но они держались просто, мило и терпимо к чужим мнениям.

Кэрол иногда шокировали — как она сама шокировала Гофер-Прери — девушки с папиросками во рту и со странными знакомствами. Когда они спорили о Советах или о гребле на байдарках, она прислушивалась, хотела также блеснуть какими-нибудь специальными знаниями и жалела, что ее вольная жизнь началась так поздно. Кенникот и Главная улица подорвали ее уверенность в себе. Из-за Хью она чувствовала, что она здесь временный гость. О, когда-нибудь ей придется отвезти его обратно — туда, где широкие поля и где он мог бы карабкаться на сеновалы!

Но то, что она не могла блистать в среде этих насмешливых энтузиастов, не мешало ей гордиться ими и защищать их в воображаемых беседах с Кенникотом, который — она ясно слышала его голос — ворчал бы: «Это просто кучка болтунов — строят свои шалые теории, оторвались от жизни, сидят тут и жуют жвачку. У меня нет времени прислушиваться к их бредням; я работаю, чтобы скопить нам обоим немного денег на старость!»

Большинство приходивших в дом мужчин — все равно, офицеры или ненавидящие все военное радикалы — держались легко и непринужденно и в обращении с женщинами обходились без тех неуклюжих шуток, от которых Кэрол страдала в Гофер-Прери. Но, по-видимому, в деловитости они не уступали Сэмам Кларкам. Их не угнетает страх за свою репутацию, решила она, они не боятся провинциальных сплетен. Кенникот утверждал, что провинциалы грубы из-за бедности. «Мы не щеголи — миллионеры», — самодовольно заметил он. Но эти армейские и флотские офицеры, эти технические эксперты и организаторы всевозможных лиг были веселыми и приветливыми при годовом доходе в три-четыре тысячи, тогда как Кенникот, помимо своих земельных спекуляций, имел не меньше шести тысяч, а Сэм выгонял и восемь.

Не пришлось ей также убедиться в том, что многие из этой беззаботной породы умирали будто бы в богадельне. Наоборот, это учреждение существовало для людей вроде Кенникота, которые тратят пятьдесят лет на то, чтобы «отложить немного денег», а потом вдруг помещают эти деньги в сомнительные нефтяные акции.

Новые знакомые не находили ничего странного в том, что она считает Гофер-Прери слишком скучным и неряшливым. И думали так не только девушки, бежавшие от домашнего очага, но и сдержанные старые дамы, трагически лишившиеся уважаемых мужей и просторных старых домов, но умудрявшиеся находить утешение в своих маленьких квартирах и в чтении книг.

Но, кроме того, Кэрол узнала, что по сравнению с некоторыми другими городками Гофер-Прери был еще образцом красочности, продуманной планировки и глубочайшей мысли. Учительница, вместе с которой она снимала квартиру, как-то раз насмешливо, но с горечью описала ей один среднезападный городок при узловой станции. Городок был не меньше Гофер-Прери, но в нем не было ни газонов, ни деревьев, зато прямо по заваленной шлаком Главной улице проходили рельсы, и железнодорожные мастерские, посыпая прохожих сажей со всех карнизов и подъездов, неустанно извергали клубы жирного дыма.

Слышала она кое-что и о других городах: в одном поселке в прерии целыми днями гулял ветер, весенняя грязь доходила до двух футов глубины, а летом суховеи с песком сдирали с домов свежую краску, и цветы, кое — где выставленные в горшках, покрывались пылью; в фабричных поселках Новой Англии рабочие жили в бараках, ряды которых напоминали потоки застывшей лавы, в одном богатом земледельческом центре Нью-Джерси, неистово благочестивом, лежавшем в стороне от железной дороги, все дела вершили невероятно темные, неграмотные старики, которые заседали в бакалейной лавке и вспоминали Джеймса Блейна; в каком-то южном городке с магнолиями и белыми колоннами — что для Кэрол было несомненным признаком романтики — травили негров и пресмыкались перед «старыми семьями»; один западный горнозаводской поселок походил на злокачественную опухоль; в другом быстро растущем городе с парками, в котором работали искусные архитекторы, куда заезжали знаменитые пианисты и елейные лекторы, шла отчаянная борьба между рабочим союзом и ассоциацией фабрикантов, и даже в самых веселых современных домах не затихала ожесточенная травля еретиков.

Свиток, запечатлевший эту часть жизни Кэрол, читать нелегко. Строки неразборчивы и часто обрываются, концы строк загибаются вниз сбивчивыми каракулями; они то водянисто-голубые, то розовые, то тускло-серые от стертых карандашных пометок. Прочесть можно только отдельные строки.

Неудовлетворенные женщины находят утешение в сплетнях, слезах, туманных грезах епископальной церкви или в новых религиозных течениях. Кэрол не пряталась от действительности ни в одном из этих убежищ, но из гибкой и жизнерадостной она усилиями Гофер-Прери стала боязливой. Даже ее бегство было вызвано лишь кратковременной храбростью отчаяния. В Вашингтоне она не столько познакомилась с конторским делом и организацией рабочих союзов, сколько накопила новый запас смелости и того мягко-презрительного отношения к жизни, которое называется уравновешенностью. Когда она прикоснулась к проблемам, захватывающим в свой круг миллионы людей и десятки народов, Главная улица сократилась в ее представлении до своих действительных ничтожных размеров. Никогда больше ее не будет так подавлять та сила, которой она сама наделила всех Вайд, Блоссеров и вдов Богарт.

Служба и общение с женщинами, которые в больших враждебных городах создавали суфражистские организации или защищали политических заключенных, в некоторой мере научили ее отделять личное от принципиального. Она поняла, что была так же эгоцентрична, как Мод Дайер.

Почему, спрашивала себя Кэрол, восставала она против отдельных лиц? Ведь враги не отдельные люди, а установления, которые наделяют своими недостатками всех, кто им верно служит. Они утверждают свою тиранию, пользуясь всевозможными обличьями и высокими словами, такими, как «благовоспитанное общество», «семья», «церковь», «здоровая коммерция», «партия», «родина», «превосходство белой расы». Как убедилась Кэрол, единственная защита против них — беззлобный смех.