ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Весь этот летний месяц Кэрол посвятила Кенникоту. Она вспоминала сотни его странностей, вспоминала, как смешно она негодовала, узнав, что он жевал табак, вспоминала о том вечере, когда пыталась читать ему стихи. Все эти случаи, казалось, были давно забыты и не оставили после себя никаких следов. Она постоянно твердила себе, что он с героической выдержкой отказался от своего заветного желания отправиться на войну. Она вспоминала множество мелочей, которые были ей приятны в нем. Ей нравилось, когда он хлопотал по хозяйству, легко и ловко укреплял на ставнях петли или когда по — детски прибегал к ней за утешением, обнаружив ржавчину в стволе ружья. Все же в лучшем случае он был для нее вторым Хью, однако без того очарования, которое связано с неизвестностью будущего.

Однажды в конце июня разразилась гроза.

Из-за обилия работы, вызванного отсутствием врачей, Кенникоты не выехали на дачу и остались в пыльном и душном городе. Отправившись днем в лавку Олсена и Мак-Гайра (бывшую Даля и Олсена), Кэрол рассердилась на молодого приказчика, который недавно приехал с фермы и теперь позволил себе с нею слишком бесцеремонный тон. На самом деле приказчик был нисколько не грубее и фамильярнее многих других городских лавочников, но от жары у Кэрол расходились нервы.

Когда она спросила трески для ужина, молодой человек проворчал:

— Зачем вам эта сухая дрянь?

— Мне она нравится.

— Чепуха! Я думаю, доктор может позволить себе что-нибудь получше. Попробуйте наши свежие сосиски. Только что получены. Роскошь! Хэйдоки всегда берут их.

Ее взорвало.

— Милый юноша, в ваши обязанности не входит учить меня хозяйству, и меня очень мало интересует, что едят Хэйдоки!

Он обиделся и поспешно завернул отвратительный кусок рыбы. Потом, разинув рот, смотрел, как она гордо вышла из магазина. Ей стало досадно за свою вспыльчивость. Ведь молодой человек не хотел обидеть ее и не понимал, что был груб.

Ее раскаяния не хватило на дядю Уитьера, когда она зашла в его лавку за солью и пачкой спичек. Дядя Уитьер, без воротничка, в рубашке с побуревшей от пота спиной, кричал своему подручному:

— Ну, пошевеливайтесь, вам придется сбегать к миссис Кэсс и снести ей фунт кекса! Некоторые люди в городе думают, что у лавочника нет другого дела, как исполнять телефонные заказы… Здравствуй, Кэрол, твое платье как будто низковато вырезано у ворота. Может, оно очень прилично и скромно, а я, наверно, отстал от времени, но, по-моему, женщине незачем показывать всему городу свой бюст! Ха-ха-ха!.. Добрый день миссис Хикс! Вам шалфея? Как раз весь вышел. Что? Позвольте предложить вам другие приправы, у нас большой выбор. — От негодования он стал гнусавить. — Вот хотя бы… чем плох ямайский перец?

Когда миссис Хикс ушла, он разбушевался:

— Приходят — и сами не знают, чего хотят!

«Потный, отвратительный святоша. И это дядя моего мужа!» — подумала Кэрол.

Она дотащилась до Дэйва Дайера. Дэйв поднял руки вверх и крикнул:

— Не стреляйте, сдаюсь!

Она улыбнулась, но невольно вспомнила, что Дэйв уже пять лет так шутит с ней, делая вид, что она угрожает его жизни.

Кэрол плелась домой по раскаленной улице и думала о том, что житель Гофер-Прери не умеет шутить: он знает лишь одну свою шутку. Каждое морозное утро уже пять зим Лаймен Кэсс объявлял: «Мороз от умеренного до среднего, и погода будет хуже, прежде чем станет лучше». Пятьдесят раз Эзра Стоубоди сообщал посетителям, что Кэрол однажды спросила: «Надо ли заверить чек и с обратной стороны?» Пятьдесят раз Сэм Кларк кричал ей: «Где вы украли эту шляпу?» Пятьдесят раз упоминание о Барни Кахуне, городском возчике, подобно брошенной в щелку автомата монете, вызывало у Кенникота малоправдоподобный рассказ о том, как Барни будто бы предлагал священнику: «Зайдите к нам и заберите ваши божественные книги, а то они испарятся от жары».

Она шла домой своей неизменной дорогой. Она знала каждый фасад, каждый перекресток, каждую вывеску, каждое дерево, каждую собаку. Знала каждую почерневшую кожицу банана и каждую коробку из-под папирос в сточной канаве. Знала, кто ей повстречается и что скажет. Когда Джим Хоуленд останавливался и глазел на нее, то за этим неизбежно следовал вопрос: «Куда это вы так торопитесь?»

И так на всю жизнь — та же самая красная корзинка с хлебом в окне булочной, та же самая, похожая на стрелу щель в тротуаре, позади гранитной тумбы против дома Стоубоди…

Молча передала она свои покупки безмолвной Оскарине. Потом присела на крыльце и, покачиваясь, стала обмахиваться веером. Плач Хью только сердил ее.

Кенникот явился домой и проворчал:

— Что за черт, почему это он ревет?

— Ты можешь потерпеть десять минут, если я терплю целый день!

К ужину Кенникот вышел без пиджака. Из-под застегнутой не на все пуговицы жилетки виднелись вылинявшие подтяжки.

— Почему ты не наденешь новый летний костюм и не снимешь эту ужасную жилетку? — начала было Кэрол.

— Неохота возиться, слишком жарко идти наверх!

Она подумала, что, может быть, уже целый год не присматривалась внимательно к мужу. Она смотрела, как он ест. Он сгребал в тарелке ножом остатки рыбы и, подобрав их, облизывал нож. Ее слегка затошнило. Она уговаривала себя: «Это же просто смешно! Какое значение могут иметь подобные мелочи? Я не должна быть такой дурой!» Но она знала, что не может примириться с этими нарушениями правил приличия.

Она заметила, что им не о чем разговаривать. Как это ни невероятно, но они были похожи на те надоевшие друг другу пары, которые всегда возбуждали ее жалость в ресторанах.

Брэзнаган — тот разглагольствовал живо, занимательно, неправдоподобно.

Кэрол заметила, что костюм Кенникота давно уже не глажен. Он носил измятый пиджак. Когда он вставал, брюки на коленях вздувались пузырями. Старые, бесформенные ботинки были не чищены. Он отказывался носить мягкие шляпы и не расставался с котелком, как символом мужественности и состоятельности. Иногда он забывал снять его в доме. Она взглянула на его манжеты. Они обтрепались, как треплется старое крахмальное белье. Она уже раз выворачивала их наизнанку и каждую неделю подстригала. Но когда в прошлое воскресенье перед обычной ванной она предложила ему выбросить рубашку, он недовольно ответил: «Ну, она еще отлично послужит!».

Он брился (сам или у Дэла Снэфлина) только три раза в неделю. В это утро он как раз не брился.

Это не мешало ему гордиться новыми отложными воротничками и блестящими галстуками. Он часто говорил о том, как «неряшливо одевается» доктор Мак-Ганум, и смеялся над стариками, носившими съемные манжеты и вышедшие из моды стоячие воротнички.

В этот вечер Кэрол не слишком интересовалась треской в сметане.

Она заметила, что ногти у мужа грубы и все в зазубринках из-за того, что он срезал их перочинным ножом, считая пилку признаком городской изнеженности. Правда, ногти всегда были чисты. И вообще у Кенникота были безукоризненно чистые руки хирурга. Но это только подчеркивало его упрямую неопрятность. Руки были умные, добрые, но в них не было ласковости влюбленного. Она вспомнила, какой он был, когда ухаживал за ней. Тогда он старался понравиться. Она вспомнила, как он тронул ее тем, что робко украсил цветной лентой свою соломенную шляпу. Неужели безвозвратно ушли те дни, когда они так тянулись друг к другу? Чтобы произвести на нее впечатление, он читал. Он просил (она вспоминала об этом с иронией) указывать ему на каждый его недостаток. Раз, когда они сидели в укромном уголке под стенами форта Снеллинг, он…

Она захлопнула дверь своих воспоминаний. Это была священная область. Но как стыдно, что…

Она нервно отодвинула от себя кекс и абрикосовый компот.

После ужина, когда мошкара прогнала их с крыльца и когда Кенникот в двухсотый раз за эти пять лет сказал: «Надо завести новые сетки на окно — старые пропускают всю эту нечисть в комнаты», — они сели читать. И она замечала, и сердилась на себя за это, и снова замечала его всегдашнюю неуклюжесть. Он плюхнулся в одно из кресел, положил ноги на другое и кончиком мизинца стал ковырять у себя в ухе — она слышала легкое поскребывание, а он все ковырял и ковырял…

Вдруг он выпалил:

— Ах, да, забыл сказать тебе: сегодня к нам придут на покер! Надеюсь, у нас найдется немного печенья, что ли, сыр и пиво?

Она кивнула, а сама подумала: «Он мог бы сказать об этом раньше. А впрочем… это его дом!»

Явились гости: Сэм Кларк, Джек Элдер, Дэйв Дайер, Джим Хоуленд. Ей они машинально сказали «Добрый вечер», но к Кенникоту обратились с веселой мужской развязностью: «Ну, что ж, приступим к делу!.. Я чувствую, что сегодня здорово ограблю кого-нибудь». Никто не предложил ей присоединиться. Она сказала себе, что виновата в этом сама, потому что не была с ними более любезна. Но потом она вспомнила, что миссис Сэм Кларк они тоже никогда не приглашали играть.

Брэзнаган пригласил бы ее.

Кэрол сидела в гостиной и поглядывала через переднюю на мужчин, сгрудившихся за обеденным столом.

Они были без пиджаков. Курили, жевали табак и непрестанно сплевывали. Понижая на короткое время голоса, чтобы ей не было слышно их слов, они что-то рассказывали, а потом хрипло ржали. Перебрасывались короткими стереотипными фразами. Из комнаты полз едкий сигарный дым. Они так стискивали зубами сигары, что подбородки окаменели, лица становились неприятными, тяжелыми. Они были похожи на политиков за циничной дележкой должностей.

Как могли они понять ее мир? Да и существует ли этот слабый, утонченный мир? Или она просто сумасшедшая? Она сомневалась в существовании своего мира, сомневалась в себе и томилась в терпком, отравленном дымом воздухе.

Она снова задумалась о будничной жизни их дома.

Кенникот был так же во власти всяких привычек, как какой-нибудь одинокий старый вдовец.

Вначале он как влюбленный внушал себе, что ему нравятся ее кулинарные эксперименты — единственная сфера, в которой она могла проявлять свое воображение. Но теперь он требовал лишь своих излюбленных блюд: бифштекса, ростбифа, вареных свиных ножек, овсянки, печеных яблок. Сменив в какой-то период душевной гибкости апельсины на грейпфрут, он считал себя большим эпикурейцем.

В первую осень у нее вызывало улыбку его пристрастие к кожаной охотничьей куртке. Но теперь, когда швы распоролись и по краям повисли обрывки желтых ниток, а засаленная подкладка, вся в грязи, торчала из-под низу лохматой каймой, Кэрол возненавидела это старье.

Не была ли вся ее жизнь похожа на такую охотничью куртку?

Кэрол знала каждую трещинку и пятнышко на каждой вещи из фарфорового сервиза, купленного матерью Кенникота в 1895 году, скромного сервиза с узором из стершихся незабудок, окаймленных расплывшейся — позолотой: соусник на блюдце, к которому он не подходил, строгие, с евангельскими надписями салатницы, два блюда.

Двадцать раз она слышала вздохи Кенникота о третьем — средней величины — блюде, которое разбила еще Би.

А кухня! Вечно мокрая черная чугунная раковина, мокрая желтоватая деревянная доска для сушки посуды, волокно которой от сырости и постоянного скобления стало мягким, как моток пряжи, покоробленный стол, будильник. Плиту Оскарина храбро выкрасила в черный цвет, но ее по-прежнему обезображивали болтавшиеся дверцы и сломанные заслонки, а духовка не давала ровного жара.

Кэрол сделала с кухней что могла: побелила ее, повесила занавески, заменила календарь шестилетней давности цветной картинкой. Ей хотелось обложить стену кафелем и завести керосинку для готовки летом, но у Кенникота вечно не оказывалось на это денег.

Кастрюли и сковороды были знакомы Кэрол лучше, чем Вайда Шервин или Гай Поллок. Консервный нож, мягкая серая металлическая ручка которого согнулась при какой-то давнишней попытке открыть им окно, был ей ближе всех соборов Европы. И еще важнее, чем вопрос о будущем Азии, был для нее неразрешимый, еженедельно всплывавший вопрос о том, чем лучше резать холодную курятину к воскресному ужину — маленьким кухонным ножом с некрашеным черенком или специальным ножом для мяса с роговой ручкой.

До полуночи мужчины не обращали на нее внимания. Потом муж позвал ее:

— Дашь нам закусить, Кэрри?

Когда она проходила через столовую, мужчины улыбались ей улыбкой людей, предвкушающих еду. Никто не смотрел на нее, пока она ставила на стол печенье и сыр, сардины и пиво. Все горячо обсуждали, какой был расчет у Дэйва Дайера два часа назад, когда он вдруг решил спасовать.

Когда гости ушли, Кэрол сказала мужу:

— Твои приятели ведут себя, как в пивной. По-видимому, они думают, что я обязана прислуживать им. Они интересуются мной даже меньше, чем интересовались бы официанткой, так как им не приходится давать мне на чай. Уж лучше давали бы! Ну, спокойной ночи.

Она редко давала выход мелочному раздражению, — накапливавшемуся в знойные дни, и он скорее удивился, чем рассердился на эту неожиданную вспышку.

— Что? Погоди! В чем дело? Признаюсь, я не понимаю тебя. Мои приятели… пивная? Вот Перси Брэзнаган как раз про них говорит, что на свете нет более милых и сердечных людей.

Кэрол и Кенникот стояли в передней. Он был так ошеломлен, что не мог приступить к своим обычным обязанностям, то есть запереть входную дверь и завести карманные и столовые часы.

— Брэзнаган! Надоело слышать о нем.

Она сказала это просто так, чтобы что-нибудь сказать.

— Что ты, Кэрри, ведь это один их самых выдающихся людей в стране! Весь Бостон молится на него!

— Да так ли это? Как мы можем знать, не кажется ли он в Бостоне среди воспитанных людей сущим мужланом? Как вульгарно называет он женщин «деточками», и как он…

— Перестань! Хватит! Конечно, я знаю, что ты не хотела этого сказать, — ты просто устала от жары и пытаешься сорвать свое настроение на мне. Но все же я не потерплю твоих нападок на Перси… Это похоже на твое отношение к войне: ты так боишься, как бы в Америке не развился милитаризм…

— Зато ты патриот чистейшей воды!

— Да, конечно!

— Конечно! Я слыхала, как ты расспрашивал сегодня Сэма, нельзя ли уклониться от подоходного налога.

Кенникот уже настолько оправился, что запер дверь. Потом начал подниматься впереди жены по лестнице ворча:

— Ты сама не знаешь, что говоришь! Я охотно заплачу налог полностью. Вообще я сторонник подоходного налога, хотя нахожу, что это — наказание за бережливость и предприимчивость и, по существу, это несправедливый, нелепый налог. Но все-таки я заплачу его. Однако я не такой идиот, чтобы платить больше, чем требует правительство. И вот мы с Сэмом соображали, нельзя ли скинуть с общей суммы расходы на автомобиль. Я многое прощаю тебе, Кэрри, но не потерплю, чтобы ты называла меня плохим патриотом. Ты великолепно знаешь, что я порывался уехать и вступить в армию. И в начале всей это сумятицы я сказал — так прямо и сказал, — что мы должны были вступить в войну в тот же миг, как Германия вторглась в Бельгию. Ты меня совсем не понимаешь! Ты не способна ценить труд мужчины. Ты прямо ненормальна. Ты слишком много возилась с этими дурацкими романами, и книгами, и всяким ученым хламом… И ты ужасно любишь спорить!

Эта сцена окончилась через четверть часа, когда он назвал ее неврастеничкой, а потом отвернулся и притворился спящим.

В первый раз они поссорились и не помирились.

«Есть две породы людей, только две, и они живут бок о бок. Он называет людей моей породы неврастениками. Мы же называем людей его породы тупицами. Никогда нам не понять друг друга, никогда! Ведь это просто безумие спорить, лежа вместе в жаркой постели, в этой жуткой комнате… Точно скованные вместе враги!»

Кэрол еще больше захотелось иметь свой отдельный уголок.

— Пока так жарко, я, пожалуй, буду спать в комнате для гостей, — сказала она на следующий день.

— Неплохая мысль! — Кенникот был ласков и дружелюбен.

Двуспальная кровать и простой сосновый комод загромождали всю комнату. Кровать Кэрол отправила на чердак и заменила ее раскладной койкой, которая днем, когда на ней лежало покрывало, могла служить кушеткой. Поставила туалетный стол и качалку с новым кретоновым чехлом. Заказала Майлсу Бьернстаму полки для книг.

Кенникот мало-помалу начал понимать, что она собирается держаться своего уединения. В его вопросах: «Переставляешь все вещи?», «Переносишь сюда свои книги?»- она улавливала тревогу. Но было так легко, закрыв дверь, отделить себя от его беспокойства. Ей самой было больно, что она так легко забывала о нем.

Тетушка Бесси Смейл пронюхала об этих непорядках. Она сокрушалась:

— Что ты, Кэрри, неужели ты собираешься спать совсем одна? Прямо не могу поверить. Женатые люди обязательно должны жить в одной комнате! Не забивай себе голову такой чепухой. Трудно даже сказать, к чему может это повести. Представь себе, что я вдруг заявлю дяде Уиту, что хочу иметь отдельную комнату!

В ответ Кэрол заговорила о приготовлении кукурузного пудинга.

Ее ободрила докторша Уэстлейк. Кэрол как-то зашла к ней с дневным визитом. В первый раз ее пригласили наверх в спальню. Обходительная старушка сидела за шитьем в белой комнате с мебелью красного дерева и маленькой кроватью.

— О, у вас свои личные апартаменты, а у доктора свои? — спросила Кэрол.

— Ну, конечно! Муж говорит, что с него довольно сносить мой характер за столом. А вы… — миссис Уэстлейк пристально поглядела на Кэрол. — Почему бы не сделать того же и вам?

— Я уже подумывала об этом. — Кэрол смущенно рассмеялась. — Значит, вы не считали бы меня негодницей, если бы я иной раз хотела побыть одна?

— Что вы, деточка, каждая женщина должна иногда побыть наедине с собой и со своими мыслями о детях, о боге, о том, что у нее портится цвет лица, о том, что мужья нас не понимают, о том, как много в доме работы и какое нужно терпение, чтобы переносить некоторые проявления мужской любви.

— Да! — Кэрол сказала это со вздохом, нервно сплетая пальцы.

Ей хотелось поведать не только о своей ненависти к тетке Бесси, но и о своем скрытом раздражении против тех, кого она больше всего любила; о своем отчуждении от Кенникота, о своем разочаровании в Гае Поллоке, о своей неловкости в присутствии Вайды. Но у нее хватило самообладания сказать только:

— Да, мужчины! Бедные заблудшие души! Нам остается спасаться от них и смеяться над ними!

— Только так и надо. Вам-то не приходится особенно смеяться над доктором Кенникотом, но мой муж — вот это, я вам скажу, чудак! Без конца сидит над книжками, когда ему следовало бы заниматься делами. «Марк, — как-то сказала я ему, — ты глупый старый мечтатель». И, вы думаете, он рассердился? Ничуть не бывало! Он только крякнул и ответил: «Да, дорогая моя, не напрасно же говорят, что с годами муж и жена становятся похожи друг на друга!» Что с ним поделаешь!

Миссис Уэстлейк благодушно рассмеялась.

После таких признаний Кэрол оставалось только ответить любезностью на любезность. Она объяснила, что уж Кенникота, во всяком случае, мечтателем не назовешь. И прежде чем уйти, успела выболтать миссис Уэстлейк о своей антипатии к тетке Бесси, о доходах Кенникота, которые теперь превышают пять тысяч в год, о причинах, побудивших, по ее мнению, Вайду выйти замуж за Рэйми (сюда включалось «доброе сердце» Рэйми — похвала отнюдь не искренняя), о деятельности библиотечного совета и о том, что сказал Кенникот про диабет миссис Картал и какого он мнения о таком-то и таком-то хирурге в Миннеаполисе и Сент — Поле.

Она ушла домой, успокоенная этой исповедью и в приятном сознании, что нашла нового друга.

Трагикомедия с прислугой.

Оскарина уехала к своим родным помогать на ферме, Кэрол то меняла служанок, то оставалась без них. Нехватка прислуги становилась одной из наиболее трудных жизненных проблем в степных городках. Фермерские дочки все чаще восставали против захолустной скуки и наглого обращения местных Хуанит. Они уезжали в большие города и нанимались в магазины или на заводы, чтобы после дневной работы быть свободными и чувствовать себя людьми.

«Веселые семнадцать» пришли в восторг, узнав, что от Кэрол ушла ее преданная Оскарина. Они напомнили Кэрол ее слова: «У меня нет затруднений с прислугой. Вы видите, как долго служит у меня Оскарина».

В промежутках между финскими девушками из северных лесов, немками из прерий, случайными шведками, норвежками и исландками Кэрол сама справлялась с работой и мирилась с налетами тетушки Бесси, приходившей объяснить ей, как нужно смачивать половую щетку, чтобы сметать пыль, сколько сахару класть в сдобные булочки и как фаршировать гуся. Кэрол работала энергично и заслужила сдержанную похвалу Кенникота. Но когда у нее начинали ныть плечи, она удивлялась самообману миллионов женщин, которые всю жизнь до самой смерти уверяют себя, будто глупая хозяйственная суета доставляет им удовольствие.

Она стала сомневаться в целесообразности, а следовательно, и в святости моногамного отдельного хозяйства, в котором раньше видела основу культурной жизни.

Она порицала себя за эти сомнения. Она старалась не думать о том, сколько женщин из «Веселых семнадцати» отравляли существование своим мужьям и терпели от них то же.

Она никогда не жаловалась Кенникоту. Но глаза у нее болели, и она уже не была той девушкой в бриджах и фланелевой рубашке, которая пять лет назад варила пищу над костром в горах Колорадо. Ее высшим стремлением было лечь спать в девять часов, ее самым сильным переживанием — борьба с собой по утрам, когда надо было вставать в половине седьмого для ухода за Хью. Утром, когда она поднималась, у нее болела шея. Она относилась скептически к радостям «простой трудовой жизни». Она понимала, почему рабочие и их жены не слишком благодарны своим милым работодателям.

Немного позднее, когда шея и спина на время переставали болеть, она даже радовалась работе. За работой часы проходили быстро и живо. Но у нее не было охоты читать красноречиво восхвалявшие труд газетные статьи, которые ежедневно пишут пророки-белоручки из числа журналистов. В своих взглядах она была независима и несколько пессимистична, хотя и скрывала это.

Убирая дом, она обратила внимание на комнату для прислуги. Это была конура над кухней, с маленьким оконцем и косым потолком, душная летом и холодная зимой. Она поняла, что хоть и считала себя бог весть какой гуманной хозяйкой, на самом деле обрекала своих подруг Би и Оскарину на жизнь в хлеву. Она заговорила об этом с Кенникотом.

— Что же тут такого? — проворчал он, стоя на непрочной лесенке, которая вела из кухни на чердак.

Она показала ему бурые пятна от дождя на покатом дощатом потолке, неровный пол, койку с изодранным одеялом, сломанную качалку и кривое зеркальце.

— Конечно, это не гостиная в Рэдисон-отеле, но у себя дома эти девицы и во сне такого не видывали, так что они бывают вполне довольны. Смешно тратить деньги, раз они все равно этого не оценят!

Но в тот же вечер он сказал, желая сделать Кэрол приятный сюрприз:

— Знаешь что, Кэрри, не пора ли нам подумать о постройке нового дома? Что ты на это скажешь?

— Что же…

— Дело идет к тому, что теперь мы сможем себе это позволить. Мы отгрохаем такой дом, какой нашему городу и во сне не снился! Утрем нос Сэму и Гарри! Здесь ни о чем другом и говорить не будут!

— Угу, — отозвалась она.

Кенникот не стал продолжать.

Каждый день он возвращался к вопросу о новом доме, но о том, когда и как собирается строить, не говорил ничего определенного. Вначале она ему поверила. Болтала о низеньком каменном доме колониального стиля с решетчатыми окнами и грядками тюльпанов, о белом деревянном коттедже с зелеными ставнями и слуховыми окнами. На ее излияния он отвечал:

— Что ж, да-а… об этом стоит подумать. Не знаешь ли ты, куда я дел трубку?

Когда она настаивала, он старался увильнуть от прямого ответа:

— Не знаю. Кажется, те дома, о которых ты говоришь, устарели.

Постепенно выяснилось, что он мечтает о таком же доме, как у Сэма Кларка, о доме, точные подобия которого можно встретить на каждом шагу, на любой улице любого провинциального американского городка, — о скучном прямоугольном желтом сооружении, аккуратно обшитом дощечками в елочку, с широким крыльцом, ровненьким газоном и бетонными дорожками; о доме, похожем на ум торговца, который добросовестно голосует за партийный список, раз в месяц ходит в церковь и разъезжает в хорошем автомобиле.

Кенникот соглашался:

— Ну что ж, может быть, он будет не таким уж чертовски стильным, но… Во всяком случае, я вовсе не хочу, чтобы он был точно такой же, как у Сэма. Вероятно, я уберу с фасада эту нелепую вышку. И, пожалуй, красиво будет выкрасить его в нежный кремовый цвет. Этот желтый колер на доме Сэма ярковат. Затем есть еще другой тип домов, очень красивый и солидный, — с гонтовой крышей, приятного коричневого оттенка и с ровными стенами вместо этой обшивки в елочку. Я видел такие в Миннеаполисе. И ты здорово ошибаешься, если думаешь, что мне нравятся только такие дома, как у Кларков.

Дядя Уитьер и тетушка Бесси зашли раз вечером, когда Кэрол сонно отстаивала коттедж с розарием.

— Вы много лет занимались хозяйством, тетя, — обратился к ней Кенникот, — как вы думаете, что разумнее: построить простой приличный дом с хорошей плитой или заниматься всякими архитектурными финтифлюшками?.

Тетушка Бесси растянула губы, словно они были у нее резиновые.

— Ну понятно! Я уж знаю, как смотрит на это молодежь вроде тебя, Кэрри! Вам нужны башенки, трехстворчатые окна, пианино и бог знает что; а на самом деле важно, чтобы были кладовые, хорошая плита и удобное место для сушки белья, а остальное не имеет никакого значения!

Дядя Уитьер пожевал губами, потом приблизил свое лицо к Кэрол и забрюзжал:

— Вот именно! Не все ли тебе равно, что люди думают о том, каков твой дом снаружи? Жить ведь приходится внутри. Это не мое дело, но должен сказать: и злит же меня нынешняя молодежь, которая предпочитает кекс картошке!

Кэрол успела убежать в свою комнату, чтобы не вспылить. Внизу, ужасающе близко, она слышала похожий на шарканье метлы голос тетушки Бесси и воркотню дяди Уитьера, точно шлепанье мокрой швабры. Ее охватил нелепый ужас: вдруг они вторгнутся к ней? Потом ей стало страшно, что придется все-таки подчиниться нормам Гофер-Прери, сойти вниз и быть «милой» с тетушкой Бесси. Город требовал от нее «благопристойного поведения», это требование словно волнами исходило от всех его солидных жителей, сидящих у своих очагов и не сводящих с нее респектабельных, неотступных, властных взоров. Она бросила им:

— Хорошо! Иду!

Напудрив нос и поправив воротничок, она холодно сошла вниз. Трое старших не обратили на нее внимания. От разговоров о новом доме они уже перешли к приятной общей болтовне. Тетушка Бесси говорила, словно жевала черствую булку:

— Мне кажется, что мистер Стоубоди мог бы поторопиться с починкой водосточной трубы на нашей лавке. Я ходила к нему во вторник в десятом часу… впрочем, это уже было после десяти, но я помню, что это было утром, потому что я пошла прямо из банка на рынок за мясом — ах ты, боже мой, какие цены на мясо у Олсена и Мак-Гайра! И хоть бы когда-нибудь они дали вам приличный кусок — все норовят завернуть несвежий. Ну вот, после банка я успела купить мясо, потом заглянула к миссис Богарт-справиться, как ее ревматизм…

Кэрол наблюдала за дядей Уитьером. По напряженному выражению его лица она знала, что он не слушает, а перебирает в голове собственные мысли и непременно прервет тетушку Бесси. Так и случилось.

— Уил, где бы мне достать запасную пару брюк к этому костюму? Что-нибудь подешевле…

— Ну что ж, Нэт Хикс мог бы сшить вам. Но на вашем месте я зашел бы к Айку Рифкину: у него все очень недорого.

— Гм! Ты уже поставил новую печку в приемной?

— Нет, я присмотрел одну у Сэма Кларка, но…

— Тебе непременно нужно об этом подумать. Не откладывай до осени, а то тебя застанут холода.

Кэрол вкрадчиво улыбнулась им:

— Вы не рассердитесь, дорогие, если я пойду и лягу? Я немного устала — прибирала сегодня наверху.

Она ушла в полной уверенности, что они говорят о ней и притворно ей прощают. Она не заснула, пока не услышала, как вдалеке скрипнула постель: Кенникот лег спать. Тогда она почувствовала себя в безопасности.

За завтраком Кенникот заговорил о Смейлах. Без всякого видимого повода он вдруг сказал:

— Дядя Уит немного неловок, но он очень умный старик. Лавка, несомненно, пойдет у него хорошо.

Кэрол улыбнулась, и Кенникот обрадовался, видя, что она образумилась.

— Как говорит Уит, самое важное — это чтобы внутри дома все было в порядке, и к черту тех, кто заглядывает в дом с улицы!

По-видимому, было решено, что их дом будет выстроен в здоровом духе Сэма Кларка.

Кенникот много говорил о том, что внутри все будет устроено так, чтобы Кэрол и малышу было удобно. Он говорил о шкафах для ее платьев и об «уютной рабочей комнатке». Но, рисуя на листе, вырванном из старой конторской книги (он экономил бумагу и подбирал веревочки) план гаража, уделил гораздо больше внимания бетонному полу, верстаку и баку для бензина, чем рабочей комнате в будущем доме.

Кэрол отодвинулась. Ей стало страшно.

В старом скворечнике были как-никак свои особенности — ступенька из передней в столовую, живописный сарай и запыленные кусты сирени. В новом же доме все будет гладко, шаблонно, незыблемо. Теперь, когда Кенникоту было уже за сорок и он достиг известного положения, естественно было думать, что на этом доме его строительная деятельность остановится. Пока Кэрол остается в старом ковчеге, у нее еще есть надежда на какую-то перемену, но, раз очутившись в новом доме, она там застрянет навсегда, там и умрет. Поэтому она отчаянно жаждала отложить постройку, надеясь на чудо. Кенникот распространялся о патентованных раздвижных дверях для гаража, а она видела раздвигающиеся двери тюрьмы.

По своему почину она никогда не возвращалась к проекту нового дома. Огорченный Кенникот перестал чертить планы, и через десять дней разговоры о новом доме были забыты.

Каждый год со времени их женитьбы Кэрол мечтала о поездке в восточные штаты. Каждый год Кенникот собирался поехать на съезд Американской медицинской ассоциации. «А потом, — говорил он, — мы могли бы попутешествовать. Нью-Йорк я знаю основательно, я провел там почти неделю, но мне хотелось бы побывать в Новой Англии, посетить исторические места и поесть морской рыбы». Он говорил об этом с февраля до мая, а в мае неизменно оказывалось, что близкие роды какой-нибудь пациентки или намеченные земельные сделки не позволяют ему оторваться надолго в этом году. «Уж ехать, так ехать, а ненадолго нет смысла».

Скука, вызванная бесконечным мытьем посуды, еще усиливала желание Кэрол вырваться из Гофер-Прери хотя бы на время. Она представляла себе, как будет осматривать усадьбу Эмерсона, купаться в зеленых с белоснежной пеной волнах прибоя, носить дорожный костюм с меховой горжеткой и встречаться с аристократами-иностранцами.

Но весной Кенникот виновато сказал:

— Тебе, вероятно, хотелось бы поехать летом куда — нибудь подальше. Но без Гулда и Мак-Ганума на мне столько пациентов, что я прямо не вижу возможности отлучиться. Я чувствую себя так, будто из скупости лишаю тебя этого удовольствия.

Весь неспокойный июль, после того как с приездом Брэзнагана на нее пахнуло ароматом далеких стран и беспечной жизни, Кэрол томилась желанием куда-нибудь уехать. Но она молчала. Они поговорили о поездке в Миннеаполис и отложили ее. Когда она раз заикнулась: «Что, если я оставлю тебя здесь и поеду одна с маленьким на Кейп-Код?»-это прозвучало как шутка, и единственный ответ мужа был: «Честное слово, пожалуй, так и придется сделать, если мы не сможем выбраться в будущем году».

В конце июля он предложил:

— Знаешь, «бобры» устраивают съезд в Джоралмоне. Будет ярмарка и всякая всячина. Прокатимся туда завтра. Кстати, мне нужно повидать по одному делу доктора Кэлибри. Проведем там целый день. Это хоть немного заменит нам наше путешествие. Славный малый этот доктор Кэлибри!

Джоралмон был степной городок, такой же, как Гофер-Прери.

Их автомобиль был не в порядке, а пассажирского поезда утром не было. Они поехали товарным, оставив Хью после долгих и сложных переговоров на попечении тетушки Бесси. Кэрол была в восторге от их необычного способа передвижения. После мимолетной встречи с Брэзнаганом это было первое заметное событие с тех пор, как Хью был отнят от груди. Они ехали в маленьком красном служебном вагоне, который, подрагивая, волочился в хвосте поезда. Это была странствующая хижина, каюта сухопутной шхуны, с черными клеенчатыми сиденьями вдоль стен и сосновой доской на петлях вместо столика. Кенникот играл в карты с кондуктором и двумя тормозными. Кэрол нравились синие шарфы на шеях железнодорожников. Ей понравился их дружелюбно-независимый вид и веселые их приветствия. Рядом с ней не теснились потные пассажиры, и поэтому она только наслаждалась медленным ходом поезда. Пробегавшие мимо озера и бурые поля пшеницы казались ей родными. Ей нравился запах разогретой земли, а в неторопливом постукивании колес звучала светлая умиротворенность.

Кэрол воображала, будто едет в Скалистые горы. В Джоралмон она приехала сияющая, в праздничном настроении.

Но ее оживление стало спадать, как только они остановились перед красной кирпичной станцией, точно такой же, как оставленная ими в Гофер-Прери, и Кенникот, зевая, проговорил:

— Приехали без опоздания! Как раз вовремя, к обеду у Кэлибри. Я звонил ему из Гофер-Прери и предупредил. Сказал, что мы приедем с товарным и будем на месте еще до двенадцати. А он ответил, что встретит нас на станции и повезет прямо к себе обедать. Кэлибри — очень милый человек, и жена у него очень умная и веселая. Э, да вот и он сам!

Доктор Кэлибри был приземистый, чисто выбритый, солидный человек лет сорока. Он был до смешного похож на свой коричневый автомобиль, только у него были очки вместо ветрового стекла.

— Позвольте вас представить моей жене, доктор! Кэрри, познакомься с доктором Кэлибри, — сказал Кенникот.

Кэлибри спокойно поклонился и пожал гостье руку. Но, не успев еще отпустить ее, он уже перенес внимание на Кенникота.

— Рад вас видеть, доктор! Не забыть бы мне спросить, что вы сделали тогда с этим зобом у цыганки в Уэкиниане.

Оба они, расположившись на переднем сиденье машины, склоняли «зоб» на все лады и забыли про Кэрол. Но она этого не замечала. Она старалась сохранить иллюзию необычайного приключения, разглядывая незнакомые ей дома — унылые коттеджи, бунгало из искусственного камня, скучные крашеные коробки с аккуратной дощатой обшивкой, с крылечками под широким навесом и чистенькими газонами.

Когда они приехали, Кэлибри передал Кэрол своей жене, толстой женщине, назвавшей ее «милочкой» и осведомившейся, не жарко ли ей. Видимо, не зная, что еще сказать, она спросила:

— У вас и у доктора, кажется, есть маленький?

За обедом миссис Кэлибри подала на стол солонину с капустой, и от нее самой шел пар, как от листьев капусты. После двух-трех установленных Главной улицей вежливых фраз о погоде, об урожае и об автомобилях мужчины забыли про своих жен и погрузились в профессиональную беседу. Поглаживая подбородок и наслаждаясь случаем проявить свою эрудицию, Кенникот спрашивал:

— Скажите, доктор, даете ли вы беременным тироидин от боли в ногах?

Кэрол не обижалась на то, что ее считали слишком невежественной, чтобы допустить к мужским тайнам. К этому она привыкла. Но капуста и монотонный голос миссис Кэлибри, которая жаловалась на затруднения с прислугой, нагоняли на нее дремоту. Она пыталась бороться с ней и преувеличенно бойко обратилась к доктору Кэлибри:

— Доктор, скажите, медицинские общества Миннесоты не хлопочут насчет закона о помощи кормящим матерям?

Кэлибри медленно повернулся к ней.

— Гм… Я никогда… гм… никогда не занимался этим вопросом. Я не очень-то люблю вмешиваться в политику — этим никогда ничего не добьешься.

Он бесцеремонно отвернулся и возобновил прерванный разговор с Кенникотом.

— Скажите, доктор, вам встречались случаи одностороннего воспаления почечных лоханок? Бакберн из Балтиморы рекомендует хирургическое вмешательство, но мне кажется….

Из-за стола встали лишь в третьем часу. Под прикрытием этого неуязвимого, каменного трио Кэрол пошла смотреть ярмарку, вносившую мирскую веселость в ежегодные церемонии Объединенного братского Ордена бобров. Бобры, люди-бобры, были везде: «бобры» тридцать второй степени в серых парусиновых костюмах и приличных котелках, не столь скромные «бобры» в ярких летних пиджаках и соломенных шляпах, деревенские «бобры» без пиджаков, в обтрепанных подтяжках. Но, каковы бы ни были их кастовые признаки, каждого «бобра» украшала огромная розовая лента, на которой серебряными буквами было выведено: «Сэр рыцарь и брат О.Б.О.Б.-ежегодный съезд». К объемистым корсажам их жен были приколоты значки: «Дама сэра рыцаря». Делегация из Дулута приехала со своим знаменитым любительским зуавским оркестром в зеленых бархатных куртках, синих шароварах и красных фесках. Странно было видеть у людей в этих экзотических костюмах обыкновенные лица американских дельцов — розовые, гладкие, в очках. Когда они становились в круг на углу Главной и Второй улиц, попискивали на флейтах или, надув щеки, во всю мочь трубили в корнеты, глаза у них были такие же осовелые, как если бы они сидели за конторками под табличкой с надписью: «Сегодня я очень занят».

Кэрол предполагала, что «бобры» — обыкновенные граждане, которые объединились, чтобы дешевле выправлять страховые полисы и через неделю по средам играть в покер в помещении орденской ложи. Но она увидела большой плакат на столбе, гласивший:

БОБРЫ «О. Б. О. Б.»

Образец настоящих граждан нашей страны.

Общество самых жизнерадостных, предприимчивых, щедрых и смелых ребят на свете.

Джоралмон приветствует вас в своих гостеприимных стенах.

Кенникот прочел плакат и высказал свое восхищение Кэлибри:

— Влиятельная ложа, эти «бобры»! Не знаю, почему я до сих пор не вступил в нее. Надо будет записаться!

Кэлибри согласился:

— Общество недурное. Хорошая, сильная ложа. Взгляните на того молодца, который играет на барабане. Говорят, у него самая крупная оптовая бакалейная торговля в Дулуте. По-моему, стоит вступить в их орден. Скажите, у вас бывает много освидетельствований для страховки?..

Они пошли смотреть ярмарку.

Вдоль одного из кварталов Главной улицы расположились аттракционы, ларьки с горячими сосисками, лимонадом и жареной кукурузой, карусель и балаган, где — если кому-нибудь нравилось такое занятие — можно было бросать мяч в тряпичных кукол. Солидные делегаты держались подальше от ларьков, но деревенские парни с кирпичными шеями, в голубых галстуках и ярко-желтых башмаках, приехавшие в город на довольно замызганных фордах вместе со своими подружками, пожирали сандвичи, тянули из бутылок земляничную шипучку и катались по кругу на пурпурных и золотых конях. Они орали и хохотали. Продавцы жареных орехов насвистывали. Карусель кружилась под монотонную музыку. Балаганщики зазывали публику:

— Не теряйте случая! Редкий случай! Ребята, входите, входите скорей! Доставьте развлечение вашим барышням! Не упускайте случая выиграть настоящие золотые часы за пять центов, за двадцатую часть доллара!

Степное солнце жгло лишенную тени улицу, меча безжалостные лучи, словно отравленные стрелы. Жестяные карнизы над магазинами слепили глаза. Душный ветер обдавал пылью вспотевших «бобров», которые бродили в тесных новых башмаках взад и вперед по одному и тому же кварталу, не знали, что делать дальше, и добросовестно трудились над собственным увеселением.

С тяжелой головой Кэрол плелась за сумрачными Кэлибри вдоль балаганов. Она шепнула Кенникоту:

— Давай подурачимся! Прокатимся на карусели и попробуем поймать золотое кольцо.

Кенникот подумал и спросил Кэлибри:

— А что, не остановиться ли нам и не покататься ли на карусели?

Кэлибри подумал и спросил жену:

— Не хочешь ли прокатиться на карусели?

Миссис Кэлибри улыбнулась выцветшей улыбкой и вздохнула:

— Ах, нет, меня это не очень интересует, но вы можете пойти и попробовать.

Кэлибри заявил Кенникоту:

— Нет, нас это не очень интересует, но вы можете пойти и попробовать.

Резюме Кенникота было не в пользу дурачества:

— Попробуем в другой раз, Кэрри!

Она уступила. Стала присматриваться к городу. И убедилась, что, проехав от Главной улицы Гофер-Прери до Главной улицы Джоралмона, она не сдвинулась с места. Те же двухэтажные кирпичные бакалейные лавки с вывесками над тентами; та же одноэтажная деревянная швейная мастерская; те же гаражи из огнеупорного кирпича; та же прерия в конце широкой улицы; те же лица, не знающие, позволяют ли им приличия съесть на улице сандвич с колбасой.

К девяти вечера Кенникоты были уже в Гофер-Прери.

— Тебе как будто жарко, — сказал Кенникот.

— Да.

— Джоралмон — оживленный город, ты не находишь?

Она не выдержала:

— Нет! Я нахожу, что это куча золы.

— Что ты, Кэрри!

Это доставило ему огорчений на целую неделю. Энергично скобля ножом тарелку в погоне за кусочками свинины, он каждый раз поглядывал на жену.