ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В лунную январскую ночь они мчались вдоль озера к дачному поселку. Их было человек двадцать в огромных санях. Они пели «Страну игрушек» и «Провожу Нелли домой», спрыгивали с низкого задка саней и бежали по скользким снежным колеям. Утомившись, снова вскакивали сзади на полозья передохнуть. Сверкающие в лунном свете снежные комья летели из-под копыт лошадей в седоков, попадали им за ворот, но они только хохотали, кричали и хлопали себя кожаными рукавицами по груди, чтобы согреться. Сбруя позвякивала, заливались бубенчики, сеттер Джека Элдера с лаем носился вокруг лошадей.

Часть дороги Кэрол пробежала вместе с другими. Морозный воздух удваивал ее силы. Ей казалось, что она могла бы нестись так всю ночь легкими семимильными прыжками. Но все-таки сильное напряжение утомило ее, и она с удовольствием прикорнула под пледами, которыми было покрыто сено в санях.

Среди всего этого столпотворения она обрела волшебный покой.

Тени дубовых ветвей вдоль дороги чернели на снегу, как нотные знаки. Но вот сани выехали на озеро Минимеши. Сокращая путь, фермеры проложили настоящую дорогу прямо по толстому льду. Лунный свет ослепительно сверкал на широком просторе озера, на твердой снежной корке, на полосах зеленого обнаженного льда, на грудах наметенных сугробов, покрытых рябью, как морской песок, мощным потоком низвергаясь с небес, превращая деревья на берегу в кристаллы огня. Ночь была тропически ярка и полна сладострастия. В этом волшебном царстве не было разницы между холодом и жарой.

Кэрол овладевала дремота. Вихрь голосов кругом, среди них даже голос Гая Поллока, сидевшего рядом, не существовал для нее. Она повторяла про себя:

Слова и свет сливались в чувство огромного, неопределенного счастья, и она верила, что идет навстречу чему-то большому. Она была далека от шума и криков, она поклонялась неведомым богам. Ночь раздвигалась, Кэрол ощущала вселенную, и вековые тайны окружали ее.

Из этого экстаза ее вырвал толчок саней, поднимавшихся по крутому откосу к коттеджам.

Они вышли у дачи Джека Элдера. Некрашеные дощатые стены, такие уютные в августе, теперь будто усиливали холод внутри. В шубах и теплых шалях, повязанных поверх шапок, они казались странной компанией медведей и моржей, одаренных способностью говорить. Джек Элдер зажег стружки, ожидавшие их прихода в брюхе похожей на большой кухонный котел чугунной печки. Все свалили теплую одежду на качалку, которая под общие громкие возгласы торжественно опрокинулась.

Миссис Элдер и миссис Сэм Кларк стали готовить кофе в огромном почернелом жестяном кофейнике. Вайда Шервин и миссис Мак-Ганум распаковывали булочки и имбирные пряники. Миссис Дэйв Дайер разогревала сосиски. Доктор Терри Гулд провозгласил:

— Леди и джентльмены, приготовьтесь к чудесному потрясению! Кто потрясен, становись направо!

После такого предупреждения он вытащил бутылку виски.

Кое-кто пустился в пляс, с веселыми возгласами притопывая озябшими ногами по дощатому полу. Мечтательное настроение Кэрол рассеялось. Гарри Хэйдок подхватил ее за талию и закружил. Она рассмеялась. Серьезный вид тех, кто стоял в стороне и солидно беседовал, вызывал в ней неудержимую жажду веселья.

Кенникот, Сэм Кларк, Джексон Элдер, молодой доктор Мак-Ганум и Джеймс Медисон Хоуленд переминались с ноги на ногу перед печкой и разговаривали со степенной важностью деловых людей. Наружностью они отличались друг от друга, но говорили одно и то же одинаковыми, монотонными голосами. Нужно было внимательно присмотреться к ним, чтобы сообразить, кто из них что говорит.

— Довольно быстро доехали! — произнес один из них.

— Мм-да. Мы выиграли время на озере, там дорога получше.

— А все-таки медленно после автомобиля!

— Мм-да. Какое может быть сравнение! Кстати, довольны ли вы вашими шинами «Сфинкс»?

— Пока служат хорошо. Все же я не уверен, лучше ли они, чем «Стрела».

— Мм-да. Лучше «Стрелы» вы ничего не найдете! Особенно рубчатые, такие куда лучше гладких.

— Мм-да, в этом вы правы: «Стрела» — хороший сорт.

— Скажите, как у вас обстоит с платежами Пита Гарсхейма?

— Он выплачивает очень аккуратно. Ему достался участок хоть куда!

— Мм-да. Это отличная ферма.

— Мм — да. Пит может быть доволен такой землей.

От этих серьезных тем они перешли к шуточным выпадам, заменявшим на Главной улице остроумие.

Особенно мастером по этой части был Сэм Кларк.

— Что это за дурацкие летние фуражки выставлены у вас в таком количестве? — обрушился он на Гарри Хэйдока. — Украли вы их или просто рассчитываете содрать за них втридорога?.. Кстати, о фуражках, — рассказывал ли я вам, какую шутку я устроил Уилу? Доктор воображает себя замечательным автомобилистом и вообще считает, что у него ум почти как у человека. Но вот раз он выехал в дождь и не надел, бедняга, цепи на колеса, а я…

Кэрол уже не раз приходилось слышать эту историю; она убежала назад к танцорам и, оказавшись свидетельницей изумительной ловкости, с какой Дэйв Дайер спустил ледяную сосульку за воротник миссис Мак-Ганум, неистово аплодировала вместе с другими.

Все уселись на пол и принялись за еду. Мужчины посмеивались, передавая по кругу бутылку виски, и хохотали — «Вот молодчина!», — когда к ней приложилась и Хуанита Хэйдок. Кэрол пыталась последовать ее примеру. Ей казалось, что она хочет быть пьяной и буйной. Но она лишь закашлялась и, видя неудовольствие Кенникота, с раскаянием отдала бутылку. Только потом она вспомнила, что решила отказаться от домашнего подчинения.

— Давайте играть в шарады! — предложил Рэйми Вузерспун.

— Давайте, давайте! — поддержала его Элла Стоубоди.

— Что ж, подурачимся! — снизошел Гарри Хэйдок.

Они выбрали шараду, где на долю Сэма Кларка выпала роль короля. Короной служила красная фланелевая рукавица, которую напялили на его большую лысую голову. Они забыли про свою солидность или делали вид, что забыли. Кэрол, увлекшись, воскликнула:

— Давайте создадим драматический кружек и поставим пьесу! Хотите? Сегодня было так весело.

К ее предложению отнеслись благосклонно.

— Идет! — поддержал ее Сэм Кларк.

— Да, давайте! Как хорошо было бы поставить «Ромео и Джульетту»! — простонала Элла Стоубоди.

— Это будет презабавная штука, — согласился доктор Терри Гулд.

— Но было бы глупо ограничиться любительским подходом к делу, — заявила Кэрол. — Мы должны сами написать декорации и действительно создать что-нибудь художественное. Предстоит уйма работы. Будете ли вы… Будем ли все мы аккуратно являться на репетиции, как вы полагаете?

— Еще бы! Конечно! А как же иначе? На репетиции надо приходить без опоздания, — согласились все.

— Тогда соберемся на будущей неделе и положим начало Драматической ассоциации Гофер-Прери! — провозгласила Кэрол.

Она ехала домой, влюбленная в этих друзей, которые мчались с ней по залитому луной снегу, устраивали непринужденные прогулки и готовились творить красоту на сцене. Этим решалось все. Она станет теперь, наконец, частицей города и в то же время избежит губительного яда провинции. И притом она освободится от Кенникота, не оскорбляя его, так что он сам не будет об этом знать.

Она торжествовала.

Месяц, теперь маленький и высокий, холодно глядел с высоты.

Несмотря на то, что решительно все добивались чести присутствовать на заседаниях учредительного комитета и на репетициях, окончательно вошли в Драматическую ассоциацию лишь Кенникот, Кэрол, Гай Поллок, Вайда Шервин, Элла Стоубоди, чета Хэйдоков, чета Дайеров, Рэйми Вузерспун, доктор Терри Гулд и четыре кандидата: кокетливая Рита Саймонс, супруги Диллон и Миртл Кэсс, некрасивая, но бойкая девятнадцатилетняя девица. Из этих пятнадцати человек только семь пришли на первое собрание. Остальные по телефону сообщили о своих бесконечных сожалениях, неотложных делах и внезапном нездоровье и торжественно поклялись, что не пропустят больше ни одного собрания до скончания веков.

Кэрол была избрана председательницей и директором-распорядителем.

Диллонов ввела в этот круг она. Предположения Кенникота не оправдались: дантист и его жена не были порабощены Уэстлейками и оставались за бортом местного высшего общества, как и Уиллис Вудфорд, кассир, бухгалтер и администратор банка Стоубоди. Кэрол заметила однажды, как миссис Диллон медленно проходила мимо дома, где «Веселые семнадцать» играли в бридж, и, жалко скривив губы, поглядывала на великолепие избранных. Повинуясь порыву, Кэрол пригласила Диллонов в Драматическую ассоциацию, и, когда Кенникот бывал с ними резковат, она оказывала им особое внимание и гордилась собою.

Это довольство собой мирило ее и с малочисленностью первого собрания и с назойливыми уверениями Рэйми Byзерспуна, что «театр должен быть искусством возвышенным» и что в «некоторых пьесах безусловно содержатся великие уроки».

Элла Стоубоди, считавшаяся специалисткой, так как сна изучала в Милоуки «искусство красноречия», не одобрила интереса Кэрол к современным пьесам. Мисс Стоубоди так определила основное направление американской драмы: «Единственный путь к высокому искусству — это Шекспир». Но так как ее никто не слушал, она оскорбилась и сидела в стороне с видом леди Макбет.

Малые театры, которым предстояло года через три — четыре придать остроту американскому драматическому искусству, в то время еще были в зародыше. Но Кэрол предчувствовала грядущую революцию. Из случайных журнальных заметок она знала, что в Дублине появились новаторы, которых называют «Ирландской школой». Она смутно помнила, что некто по имени Гордон Крэг написал для них не то декорации, не то пьесы. Она чувствовала, что в этих новых бурных движениях драматического искусства разворачивается подлинная история, куда более значительная, чем в пошлых газетных сообщениях о важных сенаторах и об их по-детски высокопарных словесах. Все это было ей близко. Ей мерещилось, что она сидит в брюссельском кафе, а потом идет в веселый маленький театр, приютившийся под стеной собора.

Ей бросилось в глаза объявление на страницах полученной из Миннеаполиса газеты:

Она должна это увидеть. Она попросила Кенникота съездить с ней в Миннеаполис.

— Я, право, не знаю. Любопытно, конечно, побывать в театре, но почему тебе так приспичило видеть эти глупые иностранные пьесы в исполнении каких-то любителей? Отчего бы не подождать настоящего театра? Сезон скоро начнется. Обещают несколько занимательных вещей: «Лотти на ранчо Двух Ружей» и «Полицейские и грабители», в исполнении нью-йоркской труппы, в настоящем бродвейском стиле! Все артисты из Нью-Йорка. А что за штуку ты хочешь посмотреть? Гм! «Как он лгал ее мужу». Это звучит не так плохо. Видно, хорошая вещь. Что ж, я мог бы, пожалуй, кстати, пойти на автомобильную выставку. Мне хотелось бы взглянуть на хуповскую новую открытую машину.

Кэрол так и не знала, какое из этих двух развлечений заставило его решиться.

Она провела четыре дня в радостных хлопотах: ее лучшая нижняя юбка оказалась разорванной, потерялась нитка бисера с коричневого бархатного платья, на самой нарядной блузке из креп-жоржета обнаружилось жирное пятно. Она причитала: «Мне прямо не в чем показаться на людях!» — и получила от сборов бездну удовольствия. Кенникот нигде не упускал случая мимоходом упомянуть, что собирается в Миннеаполис, в театр и на выставку.

Он и выехали в тихий, безветренный день, и стлавшиеся стеной ватные клубы пара от локомотива закрывали вид из окна вагона на серую прерию. Кэрол не смотрела в окно. Она закрыла глаза и напевала, сама того не замечая.

Она чувствовала себя молодым поэтом, отправившимся завоевывать славу и Париж.

На вокзале в Миннеаполисе Кэрол растерялась, попав в толпу дровосеков, фермеров и шведских семейств с бесчисленными детьми, дедушками, бабушками и бумажными пакетами. Толкотня и крики ошеломили ее. После полутора лет, проведенных в Гофер-Прери, она чувствовала себя настоящей провинциалкой в этом когда-то привычном ей городе. Она была уверена, что Кенникот садится не в тот трамвай. В сумерках винные склады, еврейские магазины готового платья и меблированные комнаты в нижней части Хэннепин-авеню казались прокопченными, безобразными, угрюмыми. Она была оглушена шумом и грохотом уличного движения в часы пик. Когда какой-то клерк в пальто, слишком узком в талии, пристально посмотрел на нее, она теснее прижалась к руке Кенникота. Этот клерк был по-городскому нахален. В то же время он был высшим существом, привыкшим к этой сутолоке. Не смеялся ли он над ней?

На миг она пожалела о спокойствии тихого Гофер — Прери.

В вестибюле отеля она чувствовала себя неловко. К отелям она не привыкла. С завистью вспоминала она, как часто Хуанита Хэйдок распространялась о знаменитых отелях в Чикаго. Кэрол не решалась взглянуть в лицо коммивояжерам, которые, как бароны, развалились в больших кожаных креслах. Ей хотелось, чтобы все думали, что ее муж и она сама привыкли к роскоши и холодной изысканности. Поэтому она была немного недовольна им, когда, расписавшись в книге: «Доктор У. П. Кенникот с женой», он крикнул портье: «Что, приятель, у вас найдется для нас хорошая комната с ванной?» Она высокомерно огляделась кругом, но, заметив, что никто не интересуется ею, смутилась и устыдилась своего раздражения.

Она заявила: «В этом вестибюле слишком пестро», — но все-таки она восхищалась им — у ониксовых колонн были позолоченные капители, бархатные портьеры на двери ресторана расшиты коронами, в нише, за драпировкой с шелковыми шнурами, какие-то изящные девушки всегда поджидали таинственных мужчин, на стойке были разложены двухфунтовые коробки конфет и всевозможные журналы. Где-то играл невидимый оркестр. Она обратила внимание на господина, похожего на европейского дипломата, в широком пальто и мягкой шляпе. В ресторан прошла дама в модном саке, густой кружевной вуали, жемчужных серьгах и маленькой черной шляпке.

— Вот первая действительно изящная женщина, которую я вижу за год! — воскликнула Кэрол. Она почувствовала себя в столице.

Но когда она пошла за Кенникотом к лифту, девушка у вешалки, самоуверенная молодая особа со щеками, словно покрытыми штукатуркой, в устрашающей блузке с низким вырезом из тонкой темно-лиловой материи, внимательно поглядела ей вслед, и под этим надменным взглядом Кэрол опять оробела. Она невольно остановилась перед лифтом, ожидая, что бой войдет первым. Когда же он фыркнул: «Проходите вперед!» — она не знала, куда деться от стыда. О, он, наверно, подумал: «Вот деревенщина».

Как только бой убрался и они очутились в номере одни, Кэрол критически оглядела Кенникота. В первый раз за несколько месяцев она действительно видела его.

Его одежда казалась слишком грубой и провинциальной. Парадный серый костюм, сшитый у «Нэта Хикса из Гофер-Прери», был словно из жести. В нем не было ни четкости линий и ни малейшего шика. Тупоносые черные ботинки были плохо вычищены. Тускло-коричневый галстук не подходил к костюму. А самому Кенникоту не мешало побриться.

Но она обо всем забыла, изучая прелести своего номера. Кэрол бегала по комнате, вертела краны в ванной, и вода била из них сильной струей, а не сочилась по каплям, как дома; вытащила полотенце из конверта пергаментной бумаги, пробовала лампочку под розовым колпачком между широкими постелями; выдвигала ящики из овального орехового письменного столика; разглядывала почтовую бумагу с гравированным гербом, давая себе слово написать на ней всем своим знакомым; восхищалась бархатным креслом цвета бордо и голубым ковриком; открывала кран для холодной воды и радостно визжала, когда оттуда шла действительно холодная вода. Она бросилась на шею Кенникоту и поцеловала его.

— Что, нравится, сударыня?

— Восхитительно! Мне так весело! Я так люблю тебя за то, что ты согласился поехать! Ты очень, очень добрый!

Он принял это снисходительно и немного смущенно, потом зевнул и сказал:

— Как тут хитро устроен радиатор! Его можно установить на любую температуру. Верно, нужна огромная топка для такого домины. Ох, не забудет ли Би закрыть на ночь вьюшки!

Под стеклянной доской туалетного столика лежало меню, содержавшее самые заманчивые блюда: цесарка de Vitresse, картофель a la Russe, меренги Chantilly, пирожные Bruxelles.

— Знаешь что… Я приму горячую ванну, надену новую шляпку с цветами, мы пойдем вниз и будем есть… долго-долго, а потом закажем коктейль! — проворковала она.

Ее сердило, что Кенникот, возясь с выбором блюд, позволял официанту дерзить, но когда коктейль вознес ее на волшебный мост среди разноцветных созвездий и были поданы устрицы — не консервированные, как в Гофер-Прери, а в раковинах, — она воскликнула:

— Если б ты только знал, какое счастье есть обед, о котором не надо было заранее заботиться; ни ходить к мяснику, ни хлопотать в доме, ни присматривать за Би! Я чувствую себя такой свободной! Сколько новых кушаний, другие тарелки, незнакомое столовое белье, и не надо следить за тем, чтобы не подгорел пудинг! О, это для меня великая минута!

Они пережили все впечатления провинциалов, попадающих в большой город. После завтрака Кэрол помчалась к парикмахеру, купила перчатки, блузку и с важным видом ждала Кенникота у оптического магазина. Все выполнялось по плану, тщательно обсужденному и утвержденному во всех подробностях. Они восторгались бриллиантами, мехами, холодной красотой серебра, креслами красного дерева и сафьяновыми шкатулками, выставленными в витринах, терялись в толчее универсальных магазинов, позволили приказчику всучить Кенникоту больше рубашек, чем он хотел купить, и засматривались на «новейшие духи — только что из Нью-Йорка». Кэрол купила три книги о театре и битый час провела в радостном волнении, внушая себе, что вот эта юбка из индийского шелка ей не по средствам, а затем, воображая, как позавидует ей Хуанита Хэйдок, очертя голову, купила ее. Кенникот ходил из одного магазина в другой, упорно разыскивая стеклоочиститель для своей машины.

Вечером они роскошно поужинали в своем отеле, а на следующее утро шмыгнули за угол, чтобы экономно поесть в дешевой закусочной. К трем часам они уже устали, клевали носом в кино и говорили, что хорошо было бы уже очутиться в Гофер-Прери, но к одиннадцати вечера почувствовали опять такой прилив энергии, что пошли в китайский ресторан, куда клерки водили своих подруг в дни выплаты жалованья. Они сидели за мраморным столиком, ели яйца «Фу Юнг», слушали дребезжащую пианолу и чувствовали себя гражданами мира.

На улице они встретили супругов Мак-Ганум из Гофер-Прери. Смеялись, без конца пожимали друг другу руки и восклицали: «Какое совпадение!» Расспрашивали Мак-Ганумов, когда они приехали и нет ли новостей из Гофер-Прери, который сами оставили всего два дня назад. Каковы бы ни были Мак-Ганумы дома, здесь они так выделялись среди всех этих одинаковых и снующих во все стороны людей, что Кенникоты не могли расстаться с ними. Мак-Ганумы прощались с ними так, будто отправлялись в Тибет, а не на вокзал к поезду номер семь Северной линии.

Кенникоты изучали Миннеаполис; ходили по серым каменным корпусам и новым бетонным элеваторам величайших в мире мукомольных заводов. Здесь Кенникот был разговорчив и интересовался техническими подробностями насчет клейковины, куколеотборников и «муки № 1 крупного помола». Они глядели с горы через Лоринг-парк и площадь Парадов на башни собора святого Марка и красные кровли домов, взбирающихся по склонам Кенвудского холма. Катались по окаймленным садами озерам, любовались особняками магнатов растущего города, владельцев мукомольных и лесопильных заводов и торговцев недвижимостью. Рассматривали маленькие причудливые бунгало с увитыми плющом беседками и садовыми дорожками, и дома с отделкой из штукатурки или цветной плитки, с балконами и стеклянными крышами. Видели какой-то невероятной величины дворец над озером Островов. Бродили по блещущему новизной кварталу доходных домов — не унылых небоскребов, как в восточных городах, а низких зданий из приятного для глаза желтого кирпича, где каждая квартира имела остекленную веранду с креслом-качалкой, алыми подушками и русскими медными чашками. Видели они и нищету, ютившуюся в шатких лачугах между лабиринтом рельсовых путей и склоном изрытого карьерами холма.

Они видели протянувшиеся на целые мили улицы, которых не знали в те годы, когда были поглощены учением в колледже. Они чувствовали себя настоящими путешественниками и в порыве взаимного уважения восклицали:

— Ручаюсь, что Гарри Хэйдок ни разу не исходил город так, как мы. Разве у него хватило бы ума разобраться в машинах на мукомольных заводах или специально пойти и осмотреть эти пригороды? Нет, у нас в Гофер-Прери нет таких ходоков и путешественников, как мы с тобой!

Они дважды пообедали с сестрой Кэрол, испытывая при этом скуку и чувство той близости, какая бывает у женатых людей, когда они внезапно убеждаются, что им одинаково несимпатичен родственник одного из них…

И так, с теплым чувством друг к другу, но усталые, встретили они тот вечер, когда Кэрол должна была увидеть спектакль драматической школы. Кенникот предложил не ходить:

— И без того устали от всех этих хождений. Чего кажется лучше-лечь пораньше и отдохнуть как следует.

Только из чувства долга Кэрол вытащила его и себя из теплого отеля в душный трамвай, после чего они поднялись по ступеням из песчаника в мрачный особняк, приспособленный под драматическую школу.

Они очутились в длинном выбеленном помещении с протянутым поперек неуклюжим раздвижным занавесом. Откидные стулья были заняты публикой, которая казалась только что выстиранной и выутюженной. Это были родители учеников, студентки, пришедшие по обязанности преподаватели.

— Похоже на то, что будет изрядная чепуха. Если первая пьеса нам не понравится, мы уйдем, — с надеждой сказал Кенникот.

— Хорошо! — зевая, согласилась Кэрол.

Усталыми глазами она пыталась разобраться в списках действующих лиц, затерявшихся среди безжизненных объявлений о роялях, нотных магазинах, ресторанах и кондитерских изделиях.

Пьесу Шницлера они смотрели без большого интереса. Актеры и двигались и говорили натянуто. Фривольности спектакля не успели разбудить в Кэрол притуплённую провинцией насмешливость ума, как занавес уже опустился.

— Не вижу в этом ничего особенного. Не навострить ли нам лыжи? — предложил Кенникот.

— Давай посмотрим еще следующую: «Как он лгал ее мужу».

Выдумка Шоу позабавила ее и озадачила Кенникота.

— Что-то уж чересчур смело! Я думал, будет просто смешная комедия. Кому может понравиться пьеса, где муж сам хлопочет, чтобы кто-то там ухаживал за его женой? Таких мужей и на свете не бывает. Может, пойдем?

— Я хочу посмотреть вещицу Йитса «Страна моей мечты». Я любила ее в колледже. — Теперь Кэрол совсем проснулась и говорила убедительно и настойчиво. — Ты не особенно заинтересовался Йитсом, когда я его тебе читала, но вот увидишь, на сцене придешь от него в восторг.

Большинство исполнителей были неповоротливы, словно ходячие дубовые кресла, а декорации были странно скомпонованы из темных сукон и грузных столов. Но Мэри Бруин была стройна, как Кэрол, у нее были большие глаза и голос, как утренний колокольчик.

Этот голос унес Кэрол далеко от сонного, провинциального мужа и рядов благосклонных папаш и мамаш в тишину избушки под соломенной крышей, где в зеленом полумраке у окна, затененного ветвями лип, она склонялась над старой хроникой, повествовавшей о призрачных женщинах и древних богах.

— Н-да, черт возьми, недурная девочка играла в этой пьесе, прехорошенькая! — сказал Кенникот. — Не остаться ли уж и на последнюю вещь? А?

Кэрол задрожала и ничего не ответила.

Снова раздвинулся занавес. На сцене не было ничего, кроме длинных зеленых драпировок и кожаного кресла. Два молодых человека в коричневых одеяниях, похожих на чехлы от мебели, бессмысленно жестикулировали и изрекали непонятные фразы, исполненные гулкого звучания и многократных повторов.

Кэрол впервые смотрела Дансейни. Она посочувствовала ерзавшему на стуле Кенникоту, который нащупал в кармане сигару и с огорчением оставил ее там.

Но вот, слушая однообразные, напыщенные интонации марионеток, сама не зная когда и как, Кэрол вдруг почувствовала, что находится где-то в другом месте и времени.

Статная и гордая, среди тщеславных фрейлин, в шуршащих по мраморному полу одеждах царицы, шла она по галерее обветшалого дворца. Во дворе трубили слоны, и смуглые воины с красными бородами стояли, сложив окровавленные руки на эфесах мечей, охраняя караван из Эль-Шарнака — длинный ряд верблюдов, нагруженных тирскими тканями цвета топазов и киновари. За башнями наружной стены сверкали и стонали вековые заросли, и солнце неистово жгло болотные орхидеи. В окованные сталью, иссеченные мечами ворота, вышиною в десять раз превосходящие рост самого высокого человека, вошел юноша. Он был в кольчуге, а из-под сверкавшего шлема выбивались роскошные кудри. Его рука протянулась к Кэрол. Еще не чувствуя прикосновения, Кэрол уже ощутила тепло этой руки…

— Вот так белиберда. Что все это означало, Кэрри?

Она уже не была сирийской царицей. Она была просто миссис Кенникот и сидела в выбеленном зале.

Она опять увидела перед собой двух испуганных девиц и молодого человека в морщившем трико. Выходя из зала, Кенникот ласково говорил ей:

— Что они хотели сказать этой пьесой, чтоб им неладно было? Я ничего не мог разобрать. Если это называется последним словом театрального искусства, то я во всяком случае, предпочитаю кино с ковбоями. Слава богу, что это кончилось и мы можем лечь спать! Пожалуй, мы выгадаем время, если подождем трамвая. Одно только я могу похвалить: в зале было не холодно. Верно, у них большой калорифер. Интересно, сколько угля уходит у них за зиму?

В трамвае он нежно похлопал ее по колену и на миг превратился в кудрявого юношу в кольчуге. Но потом опять стал доктором Кенникотом из Гофер-Прери, и она снова была в плену у Главной улицы. Никогда, никогда в жизни не увидит она девственного леса и царских могил! Странные вещи были на свете, они существовали, а ей никогда их не увидеть!

Но она воссоздаст их в театре!

Она объяснит Драматической ассоциации свой замысел. Они, наверное, да, они, конечно…

Она с сомнением взглянула на непроницаемую «реальность» зевающего кондуктора, сонных пассажиров и объявлений о мыле и нижнем белье.