ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Неделя настоящей весны, редкая сладостная неделя мая, миг передышки между свирепыми ветрами зимы и летней духотой. Каждый день Кэрол уходила из города на лоно цветущей природы, опьяненной новой жизнью.

Единственный волшебный миг, когда к ней возвращались молодость и вера в красоту.

Она пошла на север, к дальнему берегу Ласточкиного озера, по железнодорожному полотну, которое, как единственный прямой и достаточно сухой путь, естественно служил в степи главным трактом для пешеходов. Большими шагами переступала она со шпалы на шпалу. Потом попробовала идти по рельсам, балансируя вытянутыми руками и осторожно переставляя ноги. Теряя равновесие, она наклонялась, отчаянно взмахивала руками и хохотала.

Вдоль полотна в густой траве, жестко щетинившейся прошлогодними обгоревшими стеблями, выглядывали канареечно-желтые лютики и лиловые, опушенные зеленью цветы ветреницы. У кустиков толокнянки ветки были красные и гладкие, как лак японских чашек.

Кэрол сбежала по песчаному откосу, улыбнулась детям, собиравшим в корзинку цветы, приколола к своей белой блузке пучок нежных цветов ветреницы. Зеленые поля манили ее в сторону от педантично прямолинейной железной дороги и заставили пролезть под изгородью из ржавой колючей проволоки. Она направилась по борозде между низенькими всходами пшеницы и рожью, которая под ветром вспыхивала серебряным огнем. Возле озера Кэрол вышла на луг. Он так пестрел цветами мяты и пушистыми метелками индейского табака, что похож был на редкий старинный персидский ковер кремовых, розовых и нежно-зеленых тонов. Жесткая трава под ногами приятно похрустывала. Ласковый ветер набегал со стороны сверкавшего на солнце озера, и мелкие волны плескались о зеленый берег. Кэрол перескочила через ручеек, бежавший меж ивовых кустов, и подошла к веселой рощице берез, тополей и диких слив.

Листва тополей была с серой подпушкой, как на картинах Коро; зеленые и серебристые стволы были чисты, как у берез, стройны и безупречны, как стан Пьеро. Целые облака белых цветов дикой сливы окутывали рощу весенней дымкой и словно отодвигали ее куда-то вдаль.

Вбежав туда, Кэрол вскрикнула от радостного чувства свободы, вновь обретенной после стольких месяцев зимы. Цвет дикой вишни заманил ее с открытых солнечных просторов сюда, в эту тихую зеленую глубину. Лучи, проникавшие сквозь молодую листву, колыхались, как в подводном царстве. Задумчиво шла она по заброшенной дороге. Под мшистым бревном нашла венерин башмачок. В конце дороги вновь открылись широкие волнистые поля пшеницы.

«Верую! Лесные боги еще живы! И земля эта прекрасна! Прекрасна, как горы. Какое мне дело до всяких Танатопсисов?»

Она вышла в прерию, широко раскинувшуюся под сводом смело очерченных облаков. Кое-где поблескивали болотца. Вверху краснокрылые зуйки гнались за вороной — мгновенно разыгранная в воздухе мелодрама. На холме обрисовывалась фигура человека, шедшего за бороной. Его лошадь, пригнув шею, лениво и умиротворенно тащилась вперед.

Тропинка вывела Кэрол на обратную дорогу в город. Островки одуванчиков желтели среди дикой травы. Из бетонной трубы под дорогой вырывался поток воды. Кэрол шла с чувством приятной усталости.

Кто-то обогнал ее на подпрыгивавшем форде и крикнул:

— Подвезти вас, миссис Кенникот?

— Благодарю! Вы очень любезны, но я предпочитаю пройтись.

— Погодка-то какова! Я видел в одном месте пшеницу, верно, в пять дюймов. Ну, всего хорошего!

Она не имела ни малейшего понятия, кто это, но привет согрел ее. Этот фермер своими простыми словами дал ей то, чего она никогда не могла найти может быть, по своей, может быть, по их вине — среди матрон и коммерческих тузов города.

— В полумиле от Гофер-Прери под кустами орешника она увидела цыган: крытую повозку, палатку и привязанных к кольям лошадей. Широкоплечий мужчина, сидя на корточках, держал над костром сковороду. Он оглянулся. Это был… Майлс Бьернстам.

— А-а, откуда это вы взялись? — закричал он. — Подите сюда и съешьте кусок бекона. Пит! Эй, Пит!

Какой-то взъерошенный субъект показался из-за повозки.

— Пит, вот единственная настоящая леди в моем поганом городишке. Лезьте сюда и посидите с нами минутку, миссис Кенникот! Я удираю на все лето.

«Красный швед» встал, потер затекшие колени, подошел к проволочной изгороди и раздвинул ее перед Кэрол. Пролезая сквозь ограду, она невольно улыбнулась ему. Ее платье зацепилось за проволоку. Бьернстам заботливо отцепил его.

Рядом с этим человеком в синей фланелевой рубашке, мешковатых защитных штанах, неровных подтяжках и старой мягкой шляпе Кэрол казалась такой маленькой и нарядной.

Угрюмый Пит поставил для нее перевернутое ведро. Она присела, опершись локтями о колени.

— Куда вы отправляетесь? — спросила она.

— Уезжаем на все лето лошадьми торговать, — усмехнулся Бьернстам. На его рыжие усы упал луч солнца. — Мы настоящие бродяги и благодетели общества. Такие поездки для нас дело привычное; мы на этом собаку съели. Покупаем у одних, продаем другим. И ведем дело честно — по большей части. Здорово проводим время. Ночуем под открытым небом… Хотелось мне проститься с вами перед тем, как махнуть сюда, но… Слушайте, поехали бы вы с нами!

— Я бы с удовольствием.

— Пока вы будете жевать жвачку с миссис Лайм Кэсс, мы с Питом пройдем всю Дакоту, потом через Скудные земли в горы, а к осени очутимся где-нибудь ма перевале через Биг-Хорн и заночуем под вой метели на высоте в четверть мили над самым озером! Утром будем лежать, закутавшись в одеяла, и следить сквозь сосны за полетом орла. Понравилось бы это вам? Орел парит весь день… Далекое, широкое небо…

— Молчите! Не то я поеду с вами, и выйдет скандал. Когда-нибудь я, может быть, на это решусь. Прощайте!

Ее ручка исчезла в его прокопченной ладони, словно одетой в кожаную рукавицу. С поворота дороги она помахала ему. Теперь она уже не так восторженно глядела вокруг, а ее чувство одиночества стало еще острее.

Но закат превратил хлеба и траву в лоснящийся бархат. Облака над прерией горели червонным золотом. Кэрол весело свернула на Главную улицу.

В первые дни июня Кэрол пришлось часто разъезжать с мужем по больным. Он был для нее воплощением мужественной природы Среднего Запада. Она восхищалась им, видя, с каким уважением слушают его фермеры. Проглотив наспех чашку кофе, Кенникоты окунались в утреннюю прохладу и были уже за городом, когда солнце всходило над этим исполненным чистоты миром. Луговые жаворонки пели за изгородями. Воздух был напоен чистым запахом диких роз.

Когда к вечеру они ехали назад, низкое солнце бросало во все стороны роскошные снопы лучей, как божественный, чеканного золота веер. Поля тянулись безграничным зеленым морем, окаймленным туманом, и купы ив, посаженных для защиты от ветра, казались пальмовыми островками.

К началу июля над прерией навис удушливый зной. Измученная земля потрескалась. Тяжело дыша, ходили фермеры по полям за культиваторами и потными крупами лошадей. Когда Кэрол оставалась ждать Кенникота у крыльца в автомобиле, кожаное сиденье обжигало ей пальцы, а голова болела от блеска металлических частей.

Вслед за страшной грозой с ливнем поднялся пыльный вихрь, от которого пожелтело небо. Казалось, вот — вот налетит смерч. Занесенная издалека, неуловимо тонкая черная пыль осела на подоконниках закрытых окон.

В июле жара стала еще невыносимее. Днем люди еле ползли по Главной улице, ночью они не могли уснуть. Кенникот и Кэрол переносили матрацы в гостиную и без конца ворочались, лежа под открытым окном. Раз десять за ночь приходило в голову, что надо бы окатиться водой из шланга и походить по росе, но лень было двигаться. В прохладные вечера, когда они выходили погулять, налетали тучи комаров, словно перцем обсыпая лицо и забираясь даже в горло.

Кэрол мечтала о северных соснах, о восточном море, но Кенникот заявил, что «как раз теперь было бы трудно выбраться». Комиссия по здравоохранению и благоустройству при Танатопсисе предложила Кэрол принять участие в компании по борьбе с мухами; она ходила из дома в дом, уговаривала хозяек пользоваться доставляемыми клубом мухоловками и раздавала денежные премии детям, бившим мух хлопушками. Она работала добросовестно, но без увлечения и, сама того не замечая, начала пренебрегать своими обязанностями, когда жара подорвала ее силы.

Она поехала с мужем в автомобиле на Север, и они провели неделю с его матерью, вернее, Кэрол была с его матерью, так как Уил все время удил окуней.

Большим событием была покупка дачи на озере Минимеши.

Обычай выезжать на дачу был, может быть, самой приятной чертой жизни в Гофер-Прери. Дачами служили простые домики в две комнаты, с хромыми стульями и ободранными столами, с дешевыми картинками на дощатых стенах и плохими керосинками. Стены были так тонки, а домики так скучены, что можно было слышать, как за четыре дачи на пятой шлепали ребенка. Но кругом росли клены и липы, а с крутого обрыва открывался вид через озеро на поля спелой пшеницы, тянувшиеся до зеленой линии леса.

Здесь дамы забывали, что нужно поддерживать светский престиж, мирно болтали в своих простеньких летних платьях или, надев старые купальные костюмы, часами плескались в воде, окруженные визжащими детьми. Во всем этом Кэрол принимала участие. Купала маленьких орущих мальчуганов, помогала детишкам сооружать из песка затоны для несчастных пескарей. Она чувствовала симпатию к Хуаните Хэйдок и Мод Дайер, когда помогала им готовить на свежем воздухе ужин для мужей, ежедневно приезжавших в автомобилях из города. Теперь она держалась с другими женщинами более естественно и свободно. В спорах о том, следует ли зажарить телятину или приготовить рубленое мясо с яйцами, она не имела случая высказать еретические мысли или проявить чрезмерную обидчивость.

Иной раз по вечерам танцевали. Как-то раз устроили негритянский концерт, причем Кенникот неожиданно оказался отличным запевалой и конферансье. Их постоянно окружали дети, большие знатоки всего, что касалось сурков и сусликов, плотов и ивовых свистулек.

Если бы эта нормальная, первобытная жизнь тянулась дольше, Кэрол стала бы самой восторженной патриоткой Гофер-Прери. Она с радостью убедилась, что ей нужны не только книжные разговоры, что ей вовсе не хочется, чтобы весь город стал богемой. Она была довольна и не искала во всем недостатков. Но в сентябре, в пору самого пышного цветения природы, обычай предписывал возвращаться в город. Детей отрывали от их пустого занятия — от уроков Земли — и заставляли высчитывать на уроках в школе, сколько картошек Уильям продал Джону в том сказочном мире, где нет комиссионных фирм и нехватки товарных вагонов. Женщины, так весело купавшиеся все лето вместе с Кэрол, с сомнением смотрели на нее, когда она упрашивала их: «Давайте бывать этой зимой побольше на свежем воздухе: будем ходить на лыжах, кататься на коньках!..» Сердца их снова замкнулись до весны, и снова потянулись девять месяцев пересудов, натопленных батарей и «изысканных угощений».

Кэрол открыла теперь собственный салон.

Но так как Кенникот, Вайда Шервин и Гай Поллок были его единственными львами и так как Кенникот предпочел бы Сэма Кларка поэтам и радикалам всего мира, дело не пошло дальше обеда для Вайды и Гая в день первой годовщины свадьбы Кэрол, и этот обед не пошел дальше спора о вечных жалобах Рэйми Вузерспуна.

Гай Поллок был самым приятным человеком в Гофер-Прери. Он не шутливо, а очень серьезным тоном с восхищением отозвался о новом, светло-зеленом с кремовой отделкой платье Кэрол. Он придвинул ей стул, когда они садились обедать, и не перебивал ее, как Кенникот, который вдруг выкрикивал: «Ах да, кстати, я слышал сегодня забавную историю!» Но Гай был неисправимый отшельник. Он сидел долго, говорил много и больше не пришел. Потом она встретила на почте Чэмпа Перри и решила, что именно в истории пионеров и заключается спасительный урок для Гофер-Прери и для всей Америки… «Мы утратили их стойкий дух, — говорила она себе. — Мы должны вручить власть над нами оставшимся ветеранам и пойти за ними назад к бескорыстию Линкольна, к веселости первых поселенцев, устраивавших танцы прямо на лесопилках».

Она вычитала в книгах о пионерах Миннесоты, что всего шестьдесят лет назад — совсем недавно, ведь в то время уже был на свете ее отец, — Гофер — Прери состоял всего из четырех хижин. Частокол, который застала при своем переезде миссис Чэмп Перри, был выстроен позже солдатами для защиты от индейцев сиу. В четырех хижинах жили мэнские янки; они приплыли вверх по Миссисипи до Сент-Пола, а потом отправились оттуда дальше на север, через девственную прерию в девственные леса. Они сами мололи зерно; мужчины стреляли уток, голубей и степных куропаток. На поднятой целине произрастал турнепс, который ели сырым, вареным, печеным и опять сырым. На сладкое у них были дикие сливы, яблоки и лесная земляника.

Черной тучей налетала саранча и в один час пожирала весь урожай. Дорогие, с трудом доставленные из Иллинойса лошади тонули в болотах или бесились, испугавшись грозы. Снег проникал сквозь щели наскоро сколоченных хижин, и родившиеся на Востоке дети, одетые в цветастый муслин, всю зиму дрожали, а летом ходили в красных и черных пятнах от укусов москитов. Индейцы бесцеремонно лезли куда хотели: ночевали в сенях, являлись на кухню, требуя булочек, приходили с ружьями за спиной в школу и просили показать им картинки в учебниках географии. Стаи волков заставляли детей спасаться на деревьях. Поселенцы находили гнезда гремучих змей и били их по пятьдесят а то и по сто штук за день.

Но это была бурная жизнь. В замечательной миннесотской хронике Кэрол с завистью читала воспоминания жительницы Стиллуотера с 1848 года, миссис Мэлон Блэк, озаглавленные «Уголки старого мира»:

«В те дни щеголять было нечем. Все устраивались как придется и жили счастливо…. Бывало, соберемся вместе, и через две минуты уже шла забава — карты или танцы… Обычно танцевали вальс и контрдансы. Никаких там теперешних джиг и нынешних туалетов, когда щеголяют почти что ни в чем! В те дни мы прикрывали свое бренное тело, не носили юбок в обтяжку, как теперь. Под нашими юбками можно было сделать шага три или четыре — и то не наступишь на подол! Один из парней наигрывал на скрипке, потом его сменял другой, а он мог плясать. А то, бывало, и пляшут и играют!»

Кэрол подумала, что, если уж ей не суждено владеть перламутрово-прозрачными бальными залами, она хотела бы по крайней мере нестись по некрашеному полу в паре с таким пляшущим скрипачом.

Эти самодовольные городишки, уже сменившие старые песни на хриплые граммофонные пластинки с «современными» танцами, не принадлежат ни к героическому прошлому, ни к просвещенному новому веку. Неужели нельзя как-нибудь, каким-нибудь неведомым путем вернуться к прежней простоте?

Лично она знала двух пионеров — супругов Перри. Чэмп Перри был скупщиком при зерноэлеваторе. Осенью он на огромных весах взвешивал целые фургоны пшеницы. Сквозь щели весов каждую весну прорастали колосья. В остальное время он клевал носом в пыльной тишине своей конторы.

Она навестила Перри. Их комнаты помещались над лавкой Хоуленда и Гулда.

Уже на склоне лет они потеряли все деньги, вложенные в какой-то элеватор. Им пришлось отказаться от любимого желтого кирпичного дома и переехать в эти комнаты над лавкой, которые в Гофер-Прери считались квартирой. Широкая лестница вела с улицы наверх, в коридор, куда выходили двери адвокатской конторы, зубоврачебного кабинета, фотоателье, масонской ложи и в самом конце — апартаментов Перри.

Они встретили Кэрол-свою единственную гостью за целый месяц, — по-стариковски радостно и суетливо.

Миссис Перри залепетала:

— Ах, как стыдно, что приходится принимать вас в такой тесноте! Тут нет даже воды, кроме как в раковине в коридоре. Но ведь знаете, я так говорю Чэмпу: нам сейчас выбирать не приходится!.. И потом наш старый дом был слишком велик, мне трудно было его убирать, да и стоял он слишком уж в стороне. Пожалуй, не так плохо пожить здесь, среди людей. Да, нам тут хорошо. Но… может быть, когда-нибудь у нас опять будет свой дом! Мы копим на него… О боже мой, был бы у нас свой дом! Но ведь и в этих комнатах хорошо, правда?

По свойственной всем старикам привязанности к вещам они перевезли в эти комнатушки столько мебели из старого дома, сколько тут могло поместиться. Но Кэрол не чувствовала ни тени того превосходства, какое возбуждала в ней буржуазная гостиная миссис Лаймен Кэсс. Здесь она была как дома. С нежностью отмечала она следы заботливых рук миссис Перри: заштопанные локотники кресел, качалку, обитую реденьким кретоном, полоски бумаги, наклеенные на треснувшие берестяные салфеточные кольца с надписями «папа» и «мама».

Кэрол рассказала старикам кое-что о новой, вдохновлявшей ее идее. Перри были растроганы тем, что среди молодежи нашелся кто-то, относившийся к ним серьезно, и в благодарность они объяснили ей, какие принципы должны быть положены в основу возрождении Гофер-Прери, чтобы жизнь в нем снова стала веселой и приятной.

Вот какова была вся их философия в наш век самолетов и профессиональных союзов:

«Баптистская церковь — а также, хотя и в меньшей степени, методистская, конгрегационная и пресвитерианская — дает нам совершенные, богом установленные образцы музыкального и ораторского искусства, филантропии и этики.

Не нужны нам все эти новомодные науки и эта ужасная «критика священных текстов», которая губит нашу молодежь в колледжах. Вернуться к истинному слову божию и к здоровой вере в ад, о котором нам проповедовали в старину, — вот и все, что нам надо.

Республиканская партия, великая старая партия Блейна и Мак-Кинли, — орудие бога и баптистской церкви в мирских делах.

Всех социалистов надо повесить.

Гарольд Белл Райт — чудесный писатель, он в своих романах проповедует такую возвышенную мораль. И говорят, он нажил на них около миллиона.

Те, чей доход больше десяти тысяч или меньше восьмисот долларов в год, — дурные люди.

Европейцы не хуже их.

Не беда выпить в жаркий день стакан пива, но всякий, кто прикасается к вину, отправляется прямо в ад.

Девы теперь не так девственны, как были раньше.

Мороженое никому не нужно; пирог достаточно хорош для всех.

Фермеры спрашивают за свою пшеницу слишком много.

Владельцы элеватора требуют слишком многого за то жалованье, которое они платят.

На свете больше не было бы горя и недовольства, если бы все работали так же упорно, как Чэмп, когда он корчевал лес для своей первой фермы».

Горячее преклонение Кэрол перед героями остыло до вежливого поддакивания, а поддакивание — до желания удрать, и она ушла домой с головной болью. На следующий день она увидела на улице Майлса Бьернстама.

— Только что из Монтаны. Дивное лето! Накачал полные легкие воздухом Скалистых гор. А теперь начну снова злить заправил Гофер-Прери.

Она улыбнулась ему; старички Перри и пионеры стали блекнуть, тускнеть и забылись, как старинные дагерротипы, хранимые в почерневшем ореховом комоде.