Глава 10
Сражающиеся царства Китая и глобальная система управления

После падения Берлинской стены в 1989 г. появился целый ряд гипотез относительно будущей глобальной политики. В основе оптимистических гипотез лежит предположение, что процветающие и рационально мыслящие элиты достаточно сильны, чтобы повести мир к большей демократии, соблюдению прав человека и экономической интеграции. Пессимистические гипотезы, предвидящие возникновение недееспособных демократий, культурных конфликтов и анархии, обращают внимание на слабость этих элит и в особенности на их неспособность контролировать массу своевольных и иррационально действующих личностей, зачастую озлобленных экономической отсталостью своих стран.

Теории социального развития тяготеют к линейности. Они описывают ряд событий и процессов, ведущих к некоему определенному результату. Но для мира характерна одновременность: множество различных событий и процессов, происходящих в одно и то же время, ведущих к различным результатам. Таким образом, социальная теория в лучшем случае – полезная ошибка. Вместо того чтобы доказывать свою правоту, она предлагает нам новый взгляд на события, помогая увидеть привычное в непривычном свете. Поскольку все гипотезы – оптимистические и пессимистические – улавливают некий важный тренд мира, одновременно движущегося в разных направлениях, их можно объединить в сложную глобальную картину, которая при всей ее сложности и противоречивости имеет конкретную тему. Пример подобной сложной и противоречивой картины мира, до сих пор не утратившей значения, можно найти в восьмой книге «Пелопоннесской войны».

Фукидид не довел свою историю до надлежащего завершения. Он умер в Северной Греции около 400 г. до н. э., но мог перестать писать и раньше. Невероятная сложность политической и военной обстановки на греческом архипелаге, возможно, оказалась для него неподъемной ношей [1].

В восьмой, завершающей, книге «Пелопоннесской войны» лишь одна сюжетная линия. В Сицилии афиняне явно переоценили свои силы и в результате потерпели военную катастрофу. Тем не менее им удалось удивить своих противников строительством новых кораблей и продолжением войны со Спартой. Афиняне одержали победы в ряде морских сражений. В восточной части Эгейского моря, на острове Самос, они поддержали восстание против проспартанской олигархии, в результате чего Самос стал союзником Афин. Но на другом восточном острове Хиос местные группировки при поддержке Спарты успешно выступили против афинян. В это же время Спарта и Персия заключили договор, который помог Спарте захватить еще несколько островов. Но Персия вела переговоры и с Афинами. Внутри Афин возник раскол между продемократическими и проолигархическими силами, причем последние были дружелюбно настроены по отношению к Спарте. Союзница Спарты, Персия, тоже переживала раскол из-за соперничества двух крупных военачальников – Фарнабаза на севере Эгейского моря и Тиссаферна на юге. Однако соперничество между двумя персидскими полководцами нанесло Персии меньше вреда, чем политические распри в Афинах – греческому городу-государству.

Фукидид не закончил свое повествование, но во всей этой нестабильной сложности взаимосвязей просматривается одна смутная и невнятная тема: бесплодная победа Спарты, неспособной без помощи Персии сохранить новоприобретенную гегемонию над греческим архипелагом. В итоге Спарта превратилась в защитницу западного фланга непрочной и хаотичной Персидской империи [2].

Подобная смутная и невнятная тема возникает при объединении всех гипотез, возникших после завершения холодной воны. Вот один из сценариев:

Либеральная демократия торжествует во всех странах бывшего Варшавского договора за исключением России и одного-двух балканских государств. Она также торжествует в южной части Латинской Америки, на большей части Ближнего Востока и в некоторых других регионах. Тем не менее в большей части развивающихся стран демократия существует скорее на словах, чем на деле, часто принимая форму «гибридных» режимов. Мексика успешно проводит выборы, но испытывает трудности с созданием таких институтов, как полиция и надежная судебная система, что в результате приводит к почти неконтролируемым волнениям. Индия официально остается «страной демократического успеха», если не обращать внимания на реальное существование городских банд, управляемые выборы местной власти, растущую нехватку воды и бдительного правосудия. Безработная молодежь из городских трущоб стала для Индии и Мексики постоянной угрозой, приводящей к появлению переменчивых популистских движений. Тем не менее обе эти ущербные демократии живут и создают высокотехнологичную промышленность. Индонезии, Пакистану, Нигерии и другим странам везет меньше, хотя то, что там происходит, не попадает на первые полосы газет, как в случае с Сомали. Это просто более высокий уровень недовольства по сравнению с Индией и Мексикой. Повсюду заметна культурная, социальная, демографическая и экологическая напряженность.

Тем временем в Китае давление со стороны растущего городского среднего класса ведет к расширению демократии, порождающей насилие и этнический сепаратизм, осложненные нехваткой ресурсов. Тем не менее глобализация торжествует, хотя и сопровождается мощной обратной реакцией в виде популистских движений, распространившихся по всему миру. С другой стороны, богатые высокотехнологичные метроплексы, в которых тон задают глобальные корпорации со своей собственной политикой внешней торговли, становятся характерным явлением для юго-восточного Китая, Сингапура, реки Меконг, тихоокеанского Северо-Запада, Каталонии и других регионов [3]. Большой Бейрут, Большой Сан-Паулу и индийский Бангалор – процветающие города-государства, однако испытывающие трудности из-за большого количества бедноты. Власть корпораций и обитателей трущоб усиливается, власть традиционного государства ослабевает. Но в России, Китае, Индии, Пакистане и других местах государство дает им отпор, проводя безответственную политику и принимая программы вооружений.

В Соединенных Штатах самый сложный вопрос – не экономический спад, наступающий после многих лет беспрецедентного процветания, а напряженные отношения с Мексикой, возникающие в результате процветания и демократизации. Мексика становится гораздо демократичнее, но там по-прежнему царит беззаконие и не решаются проблемы с бедностью. Поскольку в Мексике демократия, Соединенные Штаты вынуждены относиться к соседней стране как к равной, хотя законно избранное мексиканское правительство, уступая популистскому нажиму, выдвигает требования, которые Соединенные Штаты не могут удовлетворить. Два чрезвычайно неравных общества интегрируются с головокружительной скоростью. В долгосрочной перспективе это позитивный процесс, но в краткосрочной ситуация становится кризисной и по обе стороны границы возникают волнения. Все проблемы объединяющегося мира, позитивные и негативные, креативные и деструктивные, включая демократизацию и столкновение цивилизаций, проявляются в этой бурной исторической консолидации Мексики и США.

В Черной Африке, наряду с некоторыми частями Ближнего Востока и Южной Азии, где до 2050 г. предполагается самый значительный прирост населения, силовые конфликты определяют ход событий так же, как в Европе XX в. [4]. В то же время распространение анархии в развивающихся странах оказывает давление на мировые элиты в сторону укрепления и расширения международных институтов. Мировое правление становится реальностью, но это не ведет к формированию мирового правительства. Левиафан, возникающий из тумана всех войн, хаоса и наглухо закрытых зон процветания, все еще слабый и несовершенный. Тем не менее раньше ничего подобного не существовало.

XXI в. оказывается почти таким же жестоким, как и XX. Из-за исчезновения национальных государств, расцвета городов-государств и множества перекрывающихся и неформальных суверенных образований торжествует мягкий феодализм. Но, поскольку большее количество лучше организованных международных институтов расширяет масштаб наказания несправедливости, разрыв между моралью «для внутреннего употребления» и моралью для международных отношений сокращается. Этот мир не менее, но и не более единый, чем древняя Персидская империя. Чем внимательнее мы всматриваемся в Античность, тем больше узнаем об этом новом мире.

Шумерские города-государства 3-го тысячелетия до н. э. в Месопотамии, ранняя империя Маурьев IV в. до н. э. в Индии, ранняя империя Хань II в. до н. э. в Китае – все это примеры политических систем, в которых разнообразные и разбросанные территории эффективно взаимодействовали друг с другом благодаря торговле и политическим альянсам, что позволяло регламентировать поведение и устанавливать схожие нравственные стандарты [5]. Вместо raison d’état там существовали raison de systéme – убеждение, что работающая система представляет собой высшую форму нравственности, поскольку альтернативой ей является хаос. Страх насильственной смерти, как позже объяснит Гоббс, заставлял людей отказываться от части своей свободы ради порядка, что приводило к весьма слабому и смутному империализму.

Древние шумеры, в отличие от Египта с его фараонами, не создали единой империи. У них существовали по крайней мере двенадцать независимых укрепленных городов на юге Месопотамии, близ Персидского залива, – Ур, Киш, Урук, Ниппур, Лагаш и др., каждый со своими особенностями, коммерческой жизнью, своим правителем и стратегическими интересами. Объединяли их общая культура и язык. Возникали неизбежные споры по поводу воды, земли и правил торговли. Но решением проблемы оказался не абсолютизм, как в Египте, и не полная независимость, существовавшая в отношениях между шумерами и соседними с ними народами, а система, которую можно назвать гегемонией. Один город-государство, наиболее могущественный, выступал посредником в решении споров между другими до тех пор, пока его могущество не оказывалось в тени другого города-государства, который и становился гегемоном. С 2800 до 2500 г. до н. э. за лидерство боролись Киш, Урук, Ур и Лагаш. Хотя конкуренция со временем ослабила шумеров, которых впоследствии завоевали соседние государства Элам и Аккад, у них тем не менее была работающая система, позволявшая сохранять единство и при этом дававшая каждому городу-государству значительную степень суверенитета.

Индия IV в. до н. э. представляла собой гораздо более сложную социальную мозаику. Многие сообщества, формально независимые, объединяла общая религия – индуизм, а отношения регулировались мешаниной правил, возникавших в процессе экономических и политических взаимоотношений. Поскольку существование каждого города-государства зависит от его отношений с соседними государствами, здесь также высшей формой политической нравственности считались raison de systéme. Разумеется, сильные государства стремились подчинить себе более слабые, но даже в случае успеха не вмешивались в коммерческие дела и обычаи своих вассалов. Тем не менее, в отличие от шумеров, у индусов не возникало гегемона и политика, соответственно, была более хаотичной. Ситуация изменилась в 321 г. до н. э., когда в Северо-Восточной Индии Чандрагупта Маурья основал империю, постепенно распространившуюся на бульшую часть Азиатского субконтинента. В своей деятельности он опирался на имперский опыт Греции и Персии.

Главным советником Чандрагупты был Каутилья, автор классического политико-экономического трактата «Арташастра». Трактат Каутильи сравнивают с «Государем» Макиавелли из-за его проницательного, хотя и безжалостного взгляда на человеческую природу. Подобно Макиавелли, Каутилья показывает, как государь, которого он называет «владыкой», может создать империю, используя отношения между различными городами-государствами. Он говорит, что к любому соседнему городу-государству следует относиться как к врагу, потому что его придется покорять в процессе создания империи. Но отдаленные города-государства, граничащие с врагом, следует считать дружественными, потому что их можно использовать против врага без ущерба для собственной безопасности. Этой же идеей руководствовались Никсон и Киссинджер в начале 1970-х гг., рассматривая маоистский Китай в качестве друга, потому что он граничил с нашим врагом – Советским Союзом, который, в свою очередь, представлял угрозу для Китая [6]. Совет Каутильи добродетелен, потому что, как он говорит, цель завоевания – счастье каждого города-государства, которое достигается установлением стабильности. На завоеванных территориях, пишет он, должна сохраняться та же система правления, что и раньше, их образ жизни должен остаться прежним, а вместо требования платить дань завоеванным следует вернуть пошлины в качестве компенсации за их подчинение.

Империя, созданная Чандрагуптой с помощью Каутильи, гарантировала безопасность на огромной территории, где процветала торговля. Благодаря длительности сухопутных и морских путешествий она была, как и Греция времен Пелопоннесской войны, эквивалентом всего современного мира.

Но самый любопытный пример античной системы управления, позволившей территориям, находящимся в ее пределах, оставаться одновременно независимыми и взаимозависимыми, представляет собой Древний Китай. В то время как Греция, Шумер, Индия и другие ближневосточные цивилизации испытывали влияние других империй, особенно Персии, Китай был самостоятельной вселенной, втягивающей в свою орбиту примитивные соседние кочевнические народы.

С конца XII до начала VIII в. до н. э. в Центральном Китае существовала феодальная система, свободно управляемая царской династией Чжоу со столицей на реке Вэйхэ. Династия Чжоу косвенно осуществляла правление в более чем 1770 владениях, во главе каждого из которых стояли удельные правители – либо военачальники, либо члены обширной царской династии. В 770 г. до н. э. столица Чжоу, ослабленная борьбой за власть, была разграблена варварами. Феодальная система сохранилась, но удельные царства обрели существенную независимость.

Постепенно возникло некоторое количество сильных царств, особенно Чу на юге и Цинь на северо-западе. Более слабыми по сравнению с ними, но тем не менее достаточно влиятельными, чтобы править своими мини-империями, были Цзинь и Ци на востоке. Таким образом, в VI в. до н. э. установился баланс сил между Чу, Цинь, Цзинь и Ци. Существовала также группа царств, сопротивлявшихся нарастающей гегемонии Чу, и не обладавшие особой мощью царства, такие как Чжэн [7]. Бдительные правители Чжэн, имевшие сильную армию, четырнадцать раз меняли союзников, поочередно примыкая то к царству Чу, то к его противникам, чтобы укрепить собственное положение. Однако, поскольку любая власть нуждается в союзе с другими, возникла своего рода система, направленная на военную и политическую интеграцию Китая. Этому процессу способствовала торговля, рост городов и замена феодальных структур более-менее стандартизированной бюрократической системой.

В V в. до н. э. царство Чу снова подверглось нападению, на этот раз со стороны своих южных соседей – царств У и Юэ. Победа осталась за Юэ. В то же время великие царства Цинь, Цзинь и Ци клонились к упадку из-за внутренней борьбы за власть. Китайская политическая карта усложнилась еще больше. После полувековых беспорядков сформировались семь крупных и шесть более мелких государств. Единственным древним царством, сохранившимся в результате всех пертурбаций, оказалось Чу, которое, хотя и господствовало на юге, сумело ассимилировать культуру своих северных противников. Это стало началом процесса интеграции, несмотря на политические распри охватившего весь Китай.

Далее, с 475 до 221 г. до н. э., последовал очередной цикл борьбы за власть, известный как период Чжанго («период Сражающихся царств»). Эта дисгармония носила прогрессивный характер. Многие культурные компоненты и бюрократические структуры, которые станут определяющими для Китая на последующие две тысячи лет, сформировались именно в период Сражающихся царств. В эту эпоху возникла великая философия. Можно назвать Сунь-цзы, автора трактата «Искусство войны», и Сюнь-цзы, мыслителя конфуцианской традиции, самое знаменитое изречение которого звучит так: «Человек по своей природе зол, а то, что в нем представляет добро, есть приобретенный навык». Это вполне могли бы написать и Гоббс, и Гамильтон.

Культурная и бюрократическая консолидация Китая в период Сражающихся царств привела к тому, что количество великих царств к середине III в. до н. э. сократилось с семи до трех. На юге – Чу, на западе – Цинь, на востоке – Ци, причем два последних возродились после длительного периода внутренней борьбы. К 223 г. до н. э. династия Цинь покорила своих соперников, и возникла первая в истории Китая объединенная империя. В 206 г. недолговечная история империи Цинь завершилась, на смену ей пришла империя Хань, просуществовавшая четыреста лет, став первой всекитайской великой империей.

Империя Хань не была монохромной диктатурой, управляемой исключительно из центра. Скорее она представляла собой великую гармонию разных народов и систем – царств, территорий, подвластных военачальникам, и т. д. Несмотря на борьбу за власть, отдельные Сражающиеся царства за несколько столетий культурной и бюрократической консолидации превратились в разнообразные элементы системы, которая представляла собой нечто большее, чем ее компоненты. Если рассматривать Древний Китай как микрокосм, XXI в. можно посчитать огрубленным приближением к раннему периоду империи Хань: глобальная система, возникающая из глубоких конфликтов и анархии периода Сражающихся царств.

Бывший британский дипломат Адам Уотсон в своей книге «Эволюция международного сообщества» глубокомысленно отмечает, что политическая интеграция в Древней Греции, Шумере, Индии и Китае всегда требовала общих культурных предпосылок для формирования правил и институтов [8]. Нынешний мир отличается культурным разнообразием, и тем не менее формируется единая космополитичная культура верхнего среднего класса. По мере распространения культуры в духе nouvelle cuisine распространяются и международные институты. Подобно тому как вместе с индустриальным средним классом вырастали современные государства, экспансия нового глобального верхнего класса будет в дальнейшем определять видоизменение самих государств. Так же как большинство наиболее развитых стран в XX в. занимались повышением эффективности производства для удовлетворения потребностей населения, чрезвычайно специализированные потребности новых глобальных космополитов потребуют всемирного повышения эффективности производства, при котором отдельные государства и регионы могут специализироваться на выпуске той или иной продукции. Таким образом человечество сможет ликвидировать разрыв в историческом цикле, восстановив на планетарном уровне древние политические системы Греции, Шумера, Индии и Китая.

Не стану вслед за Марксом утверждать, что у истории есть жестко заданное направление, и не думаю, что история – это жестко установленная череда событий. Я просто предполагаю, как Монтескье в XVIII столетии, что события движутся в некоем, хотя и неопределенном направлении к «минимальной международной нравственности» и уже различимы некоторые наиболее общие очертания [9].

Возникновение своего рода свободной мировой системы управления, вероятно, неизбежно, если не случится серьезной войны между двумя или более великими державами, такими как США и Китай. Хаос в Черной Африке и других местах может продолжаться независимо от конвергенции элитных глобальных институтов и в то же время стимулировать этот процесс. Каждая новая война в Африке будет поводом для большего количества встреч на международном уровне в Женеве и Вашингтоне и усиления стремления их участников в следующий раз реагировать лучшим образом. Таким образом, будут возникать и набираться опыта международные организации и многонациональные миротворческие силы. Великие державы, такие как США, чтобы не перегружать себя, будут делегировать ответственность международным организациям. Это будет делаться во имя универсальной нравственности ради собственных государственных интересов.

Но вероятность глобальной политической конвергенции мало говорит о ее плодотворности. Европейский союз (ЕС) – система. Но до сих пор неясно, насколько эффективен окажется ЕС в перевоспитании унылого бюрократического деспотизма, который становится рассадником отвратительного национализма. В III в. до н. э. император династии Цинь впервые объединил Китай, но его приверженность легизму – доктрине, требующей точного соблюдения существующих правовых норм, – привела к тому, что династия рухнула менее чем через двадцать лет. А династия Хань, пришедшая ей на смену, просуществовала четыреста лет, потому что взяла все лучшее от легизма и конфуцианства, в котором почитаются традиции и умеренность. Вдохновится ли всем этим ЕС или какой-то коварный деспот, возникнет ли единство по типу жестокого легизма императоров династии Цинь или более прогрессивного конфуцианства императоров династии Хань, воспримет ли глобальная система ценности западного мира или нет – от этого будет зависеть дальнейшая судьба мира.

Не забывайте, что единство Греции, возникшее с завершением Пелопоннесской войны, не способствовало развитию цивилизации, поскольку оно означало поражение афинской демократии от рук Спарты и ее союзницы Персии. Но объединение Сражающихся царств на основе конфуцианской системы ценностей, которую исповедовали императоры династии Хань, дало позитивные результаты. Современный эквивалент этого успеха в глобальном масштабе под силу только Соединенным Штатам.

Покойный английский историк и исследователь международных отношений Э. Х. Карр писал: «Чтобы интернационализировать в каком-то реальном смысле правительство, необходимо интернационализировать власть» [10]. Власть не берется из воздуха. Создание в 1945 г. Организации Объединенных Наций не сделало ее ни властной, ни даже полезной. На шестом десятке лет своего существования ООН эффективна до такой степени, что ее деятельность получает молчаливое одобрение со стороны великих держав, особенно США. Когда ООН действует вполне самостоятельно, это означает, что ни одна из великих держав не видит личной заинтересованности, чтобы принять участие в ее деятельности. Соответственно, высокий статус новых международных организаций, таких, например, как Международный уголовный суд в Гааге, был бы невозможен без военной и политической победы западных союзников в холодной войне, которая избавила международные органы от советских рычагов влияния. Глобальные институты типа Международного уголовного суда в Гааге означают усиление влияния Запада, а не его замену.

«Исторически, – пишет Карр, – каждая попытка создания мирового сообщества возникала с подъемом одной сильной державы» [11]. Нет никаких признаков того, что ситуация изменилась. Глобализация означает распространение американской практики деловых отношений, которую каждая культура приспосабливает под свои нужды. Кому-то это на пользу, кому-то во вред. Развитие этой модели наряду с демократизацией, трибуналами по военным преступлениям и эффективными миротворческими организациями потребовало нескольких десятилетий борьбы против Советского Союза, которая влекла за собой проведение развернутых секретных операций, создание систем ядерных вооружений, что не всегда можно было объяснить или оправдать с позиций универсальной нравственности.

Если американскому влиянию суждено сохраниться, оно должно будет опираться на более примитивный уровень альтруизма, чем тот, к которому стремится универсальное сообщество. Американский патриотизм – уважение к флагу, празднование 4 июля и т. д. – должен существовать еще очень долго, чтобы обеспечить создание военной защитной структуры для зарождающейся глобальной цивилизации, которая и превратит такой патриотизм в анахронизм. Бульшая степень индивидуальных свобод и больший уровень демократизации могут стать результатом создания универсального общества, но само его создание не может быть полностью демократичным. В конце концов, двести с чем-то стран плюс сотни влиятельных негосударственных образований означают множество узких интересов, которые не способны перерасти в более широкие интересы без организационного механизма великого гегемона [12].

Увы, призом за победу в холодной войне стала не просто возможность расширения НАТО или проведения демократических выборов там, где ранее это было немыслимо, но нечто более значимое: мы, и только мы, будем писать условия создания международного общества. Как говорил Джозеф Конрад одному из своих друзей во время Первой мировой войны, «мы воюем не конкретно за парламентскую демократию, а за свободу мысли и развития в любой форме» [13].

Возможно, величайшим предвидением Черчилля можно считать осознание того, что Великобритания клонится к закату и ее место готова занять другая, более сильная восходящая держава, разделяющая ее ценности, – Соединенные Штаты Америки. Черчилль увидел во Франклине Рузвельте то, что не увидел Чемберлен: великого политика, с помощью которого он сможет победить Гитлера, что позволит Британии впоследствии благородно сойти с исторической сцены. Но Соединенные Штаты лишены такой роскоши. Нет ни одной реальной силы на горизонте, обладающей нашей мощью и разделяющей наши ценности. Когда-нибудь такой силой может стать ООН или комбинация международных организаций, но наверняка этого нельзя утверждать. В трактате Канта «К вечному миру» говорится о конфедерации миролюбивых государств, а не о едином всемирном государстве. Таким образом, в международной политике США ждут наиболее ответственные десятилетия.

Столетие катастрофических утопических надежд отбросило нас к империализму, самой элементарной и зависимой форме защиты от насилия этнических меньшинств и прочих групп. Так турецкий султан защищал евреев от кровожадности местного этнического большинства; так имперские легионы Запада с опозданием выступили в защиту мусульман в Боснии. Несмотря на наши антиимпериалистические традиции и несмотря на тот факт, что империализм делегитимизирован в общественном дискурсе, имперская реальность уже доминирует в нашей внешней политике. Миссии НАТО в Боснии и Косове не что иное, как осуществление имперского протектората, с которым очень хорошо были знакомы и римляне, и Габсбурги. Критикан правого толка Патрик Бьюкенен ошибается, говоря, что Америка – это республика, а не империя. Гораздо вероятнее – и то и другое.

Сама слабость и гибкость такой нетрадиционной империи, возглавляемой Соединенными Штатами, будет определять ее силу. Силу этой новой империи придаст ее необъявленность. Она будет избавлена от самообольщения и церемониальных ловушек ООН. Джозеф Най-младший, декан Гарвардского института государственного управления имени Джона Кеннеди, говорит о «мягкой» американской гегемонии. Сунь-цзы говорит, что наиболее сильная стратегическая позиция – «бесформенная»; это позиция, которую противник не может атаковать, поскольку она существует везде и нигде [14]. Американская империя должна стать такой же. Она должна функционировать как «политика в движении», как древнегреческая армия Ксенофона, которая в 401 г. до н. э. добралась до самых отдаленных уголков хаотичной Персидской империи, притом что в войсках проходили свободные обсуждения каждого следующего шага [15].

Ни в одной империи состав вооруженных сил не был столь демонстративно полиэтническим, объединенным конституционными ценностями, а не кровью. Среди сухих пайков, которыми пользуются солдаты американских сил специального назначения, есть халяльные комплекты, предназначенные для мусульман, и кошерные – для иудеев. Как я уже писал, начальник штаба сухопутных войск США генерал Эрик Шинсеки, член Объединенного комитета начальников штабов, – американец японского происхождения, чья семья во время Второй мировой войны жила в лагере для интернированных.

Но распространение этой полиэтнической американской империи должно осуществляться умело. Единственная война со значительными потерями среди американцев (например, в Тайваньском проливе) может полностью погасить стремление общества к интернационализму. Триумфализму нет места во внешней политике США. Наши идеалы должны укореняться менее жестко и более разнообразно, если мы хотим, чтобы они отвечали потребностям людей, живущих в разных уголках света.

«Демократия вредна для имперской мобилизации» из-за экономических самоограничений и человеческих жертв, которые влечет за собой такая мобилизация, предупреждает бывший советник по национальной безопасности Збигнев Бжезинский [16]. На самом деле сдерживающая сила нашей собственной демократии не дает нам возможности планировать и требовать аутентичных демократических изменений повсюду. Только тонкость и способность «предчувствовать беду» помогут Америке создать безопасную международную систему.