Прогулки с Вергилиным
Вагон электрички после тесного трамвая показался Кармазину огромным. Несмотря на раннее утро, все места были заняты. В серединке угнездился молодняк, по четверо, а то и пятеро на скамье, что добавляло к обычному шумовому фону с ритм-секцией в виде перестука колес еще и вокальные контрапункты – девичий визг и смех, отчего-то будивший в Кармазине, невыспавшемся и уже потому избыточно злобном, внезапные ассоциации с растревоженным обезьянником, грубое юношеское гоготанье, да к тому же кто-то постоянно падал в проход. Далее располагался контингент посолиднее, немногословный, самодостаточный, с многопудовыми рюкзаками типа «сидор», корзинками и какими-то долгомерными конструкциями, увязанными в снопы. И уже возле самых раздвижных дверей, что оглушительно хлопали на каждом изгибе рельсового пути, курицами-наседками сидели обыкновенные, без лироэпических изысков, бабушки, которых иначе как бабками, язык назвать не поворачивался, и злобно поглядывали по сторонам. Кармазин протиснулся подальше от тамбура, на цыпочках обошел кемарившего в проходе прямо на своем вещмешке парня в камуфляже и кепке военного образца и неловко навис над компанией зрелых мужиков, в которых снаряжение выдавало рыбаков на промысле. Расчет на то, что скоро освободится место, был невелик, по проходу беспрестанно кто-то ходил, двери грохотали, а контролерша, словно бы поставившая себе целью добыть в этом рейсе хотя бы одного зайца, сновала по вагону неутомимым челноком и вот уже третий раз спрашивала у него билет. В конце концов Кармазин утомился всякий раз освобождать руки и шарить по внутренним карманам куртки в поисках чертовой бумажки и просто зажал ее в зубах. Во взгляде протолкнувшейся мимо него контролерши он прочел печальную укоризну.
«Остановка тыщ-шыщ-шыщ-чертов километр», – объявил автоинформатор. Кармазин не поверил своим ушам. За окном проплыл ненавязчиво огороженный асфальтовый пятачок с белой табличкой «1434 километр». Это открытие вернуло Кармазину ощущение реальности. Чтобы бороться с дремотой, он принялся вслушиваться в разговоры. Голоса нелегко пробивались сквозь вязкий вагонный шум, поэтому ему удавалось выхватывать лишь какие-то бессвязные обрывки. Кармазин тотчас же придумал себе интеллектуальную игру: сочинять концовки к услышанному.
Очень скоро он обнаружил полную беспомощность кабинетного творца перед изустным народным творчеством.
– …еще на доске почета у заводоуправления висел, важный такой, в пиджаке, начальником цеха работал, фамилия у него была Дервоед, а в начальники попал, когда прежний начальник ушел на пенсию по состоянию инфаркта, а этот так и лез, так и лез, на зоне таких активистами называют и не любят, да и в цеху тоже не жалуют, а он уж очень хотел попасть на то место, ну и попал. Выступил на каком-то совещании, директор зама спрашивает, мол, это кто таков разумник, а тот ему, мол, Дервоед из штамповочного, а директор, мол, это что же, там, где у нас начальник заболел, а зам, мол, ну да, заболел, и что, а директор, мол, а давай-ка мы этого разумника поставим, языком он складно трещит, посмотрим, как он руками водить сможет. Сказано – сделано, а в цеху работяги не сильно-то обрадовались, и как-то само собой образовалось, что за глаза его тотчас же перекрестили в Дерьмоеда, а в особенных случаях, чтобы подчеркнуть особенное к новому начальнику нерасположение, то есть когда совсем уж своим пролетарским порывом достанет, так и вовсе в Говноеда…
– Остановка станция Хабаренька, следующая остановка тыщ-шыщ-шыщ-свиной километр…
– …у нас на Чаадаева-три один такой пришел, серенький, тихий, доктор Зеликович его спрашивает, на что жалуетесь, голубчик, а тот отвечает в том смысле, что все хорошо, голова не болит, только сплю плохо, а доктор на него только глянул, у него ведь глаз-боеприпас, что, говорит, батенька, сны нехорошие мучают поди, сюжетные, а серенький вздохнул и признался: только усну, и снится мне, доктор, что не человек я, а катушка индуктивности. Доктор ему: вот и замечательно, не станете ли возражать, если я вас к родственным душам определю, в тридцать вторую? У них там как раз недокомплект. Больной ему: да я с радостью, если никого из тамошних постояльцев не стесню. Разумеется, не стесните, а напротив, только порадуете своим появлением. Ну что тут сказать: палата как палата, люди чистенькие, спокойные, на вид незлобивые. Здороваются за руку… С кем имеем честь? Не сочтите за самонадеянность – катушка индуктивности. А позволите уточнить – вы катушка индуктивности с сердечником или магнитопроводом? Извините, если разочаровал, но без того и без другого. Те переглядываются: может быть, так оно даже и лучше… Один говорит: разрешите отрекомендоваться – конденсатор. Переменный. Другой вступает: диод, к вашим услугам. Наш друг, что дремлет возле окна, наушник, а антенна в данный момент отлучился по известной надобности. Не возражаете, если ввечеру, после обхода, мы, как говорят в народе, замутим что-нибудь судьбоносное? Новенький замечает с озабоченностью в голосе: но не вызовет ли это у персонала излишней тревожности, перетекающей в агрессию? А вот это, батенька, уже целиком зависит от нас с вами, отвечает самый старший в компании, который конденсатор.
– И чем дело кончилось?
– Ну чем, чем… Едва только дали отбой, наши сидельцы сползлись к центру палаты, превозмогая вызванную медикаментами сонливость, взялись за руки… и сквозь тяжелые двери в коридор полилось перебиваемое суровыми помехами: «Добро пожаловать на наши рок-посевы…»
– Остановка тыщ-шыщ-шыщ-свиной километр, следующая остановка – Мимимишино…
– …намаялись с ним, как писаной торбой. Уж и так его и эдак убеждали: ты русский человек или космополит безродный? Он и сам чуть не плачет, документы с фотографиями из дому притащил, чуть ли не дагерротипы, желтые, полурассыпавшиеся. Ну такие, знаете, где на стуле сидит глава семейства с усами, в сапогах и штанах-галифе, в мундире каком-то со значками и непременно в фуражке, а позади стоит супруга, положивши руку ему на левое плечо, как бы придерживая, чтобы не дергался и не сбежал, и у обоих глаза навыкате. То есть по всем статьям русский, да не просто русский, а чистейших кровей, ни тебе татарина, ни кого-нибудь еще… Что ж ты, говорят, творишь-то с такой генеалогией? Может, говорят, тебе на балалайку сменить квалификацию или на домру? Он попробовал… И все видят, и сам он видит: не то. Пальцы не так устроены. Хоть ты тресни! А дать ему гитару шестиструнную, и сразу такое начинается… Заслушаешься! Да что там заслушаешься – начинаешь понимать, что такое душа народа. Но не нашего народа душа, не русского, вот в чем загвоздка! Он ведь, сволочь такая, свои виртуозные трели, тремоло всякие с флажолетами, на испанский манер выдавал, и не просто выдавал, а импровизировал, гад, лучше всякого испанца. Сидит, мерзавец, нараскорячку, голову к грифу гитарному склонил, глаза прижмурены, на роже вдохновение, а рожа-то наша, мухосранская, хоть штемпель ставь да на конверт наклеивай заместо марки! А у нас что? У нас оркестр народных инструментов имени Удавки, и куда нам импровизатора фламенко впихнуть и, главное, зачем? Как тот чемодан без ручки: нести тяжело, бросить жалко. А еще какой-то провокатор ему фотографию десятиструнной гитары Нарсисо Йепеса показал… Сражались мы с этим чудаком без малого год, пытаясь наставить его на путь истинный, а потом махнули рукой. Раз не понимает человек… И только с ним расстались по-хорошему, как приносят из архива справку. Оказывается, были у него в роду испанцы! Когда наши гнали Наполеона, отбился от обоза испанец-фуражир, замерз уж было, да подобрала его некая крестьянская вдова, обогрела и приютила. Он, конечно, оттаявши, все едино удрал на историческую родину, но корни в нашу пашню все ж таки запустить успел. В справке и паспортные данные испанца указаны. С него все началось, и спустя столько лет явило свои всходы, о каких никто и помыслить не мог. Против генетики не попрешь, хоть и называют ее идеологической диверсией и лженаукой… или уже не называют?
– Остановка Мимимишино, следующая остановка – Звероферма…
– Да он дурак. Только раньше он был дурак нетронутый, девственный, а потом стал дурак набитый. Сечешь фишку? Он, видишь ли, на какой-то свалке подобрал книжку по психологии, что-то там этакое в духе «Как управлять людьми на расстоянии»… И возомнил себя этаким великим магистром. Стал похожую макулатуру скупать пачками и читать запоем. Глаза у него заблестели нехорошо. Улыбка кривая. А в ту пору, как на грех, решили восстановить общественное дежурство на улицах, на манер народной дружины. Ходят вечерней порой по улицам этакие франты в белых рубашечках с красными повязочками и поглядывают, нет ли среди прохожих какого антиобщественного элемента. Пьяного или с нехорошими намерениями в отношении противоположного пола. Человек пять франтов и один полицейский, чтобы придать всему этому делу, извините за грубое слово, легитимность. Он, естественно, тоже принимал живейшее участие, корочки получил. Во время рейда познакомился с девушкой из соседнего отдела. Рейд – это только звучит грозно, а так прогулка и прогулка… променад при хорошей погоде. А чем еще в рейде себя занять, как не романтическими беседами? Дернули его черти за язык похвалиться своими познаниями в психологии… А девушка оказалась неглупая, языкастая, принялась над ним хиханьки строить. Возвращаются это они вдвоем после такого рейда под ручку. Он и говорит, в рассуждении мужского бахвальства: вот вы, мол, не верите, а хотите, я любого на выбор человека одними безобидными фразами доведу до такого градуса агрессии, что он не сходя с места заработает себе статью уголовного кодекса? А тут я ему корочки под нос… Девушка смеется, ей-то весело, а парня раззадорило не на шутку, тварь ли он дражайшая или право имеет. Видят они: сидит на скамеечке хмырь в костюмчике, на носу очки, на макушке шляпа, немолодой уже и чем-то сильно расстроенный. Не то жена из дому выгнала, не то по службе неприятности. Парень говорит: вот и подопытный материал! Девушка ему: не стоит вам, пожалейте человека… А тот: не за что таких лузеров жалеть, не заслуживают они жалости и снисхождения. И вступает с упомянутым хмырем в провокационный разговор. Интонации спокойные, голос ровный, слова подобраны, как в книжке. Зачем сидите так поздно, да где проживаете, а потому задаю вопросы, что имею право как представитель гражданского общества, а на ваши вопросы отвечать не обязан, нет, никуда вы не уйдете, пока не ответите на мои вопросы… И ведь справился, довел человека! Но поскольку был он самородный дурак, то упустил из виду, что психологу надлежит не только манипулировать живыми людьми, но и распознавать, что за экземпляр перед тобой находится и насколько он пригоден для манипуляций. Короче, спрятал этот хмырь свои очки в карман, шляпу снял и отложил, а потом встал и отделал Фрейда этого недоношенного, как бог утконоса. Тот даже корочки достать не успел. Сотрясение мозга, вывих всех конечностей, перелом двух ребер, вторая группа инвалидности. Хмырь оказался тоже непростой, только вместо красных корочек у него справка была…
– Остановка Звероферма, следующая остановка – Ухабино…
Здесь внезапно вышло много народу, и Кармазин ястребом кинулся на освободившееся место. Рядом, не выходя из транса, плюхнулся камуфляж с вещмешком. От него пахло сыростью и немытым телом. «Предъявляем!» – не запозднилась контролерша. Что-то у ней было не так с памятью на лица. Кармазин огляделся, не без усилий поставив себя на место контролерши. Ему сразу сделалось стыдно за свои беспочвенные подозрения. Дама ни в чем не была повинна, и память ее была в порядке. Вокруг него, заполнив собою все пространство вагона, сидел один и тот же человек, с одинаково плоскими серыми лицами, словно бы вылепленными из непропеченного теста, в однотипной маске мрачной неприступности, в одеждах, пошитых по единому лекалу без различий по половым и возрастным признакам и даже из одного куска материи… Кармазин зажмурился и протер глаза. Это у него, а не у контролерши, что-то не так было со зрением.
– Остановка Ухабино, следующая остановка – Бизяево…
Молодняк на скамье напротив тоже как умел делился воспоминаниями. Если удалить из этого потока сознания бесконечные «короче» и «я такой – она такая», а также отфильтровать разнообразное ржание, в сухом остатке оказывалась какая-то безыскусная мелочевка, не заслуживавшая внимания. «Клиповое мышление», – с некоторым злорадством подумал Кармазин и смежил веки.
«…Если Вергилин прав, и я ношу этот город в себе, то мне стоило бы изрядно поработать над градостроительной политикой. Не в том смысле, что снести старые дома и всюду, где сыщется хотя бы малейшее пространство, вколотить бетонные свечи серых бизнес-центров, серых как по цвету стен, так и по архитектуре, и по содержанию. Хотя и это не помешало бы… Мне надлежало бы первоочередной задачей положить себе замену ныне живущего здесь народа на что-нибудь более отвечающее моим представлениям о человеческом мироустройстве. Впрочем, это уже не градостроительство, а социалка. Хорошо бы как-нибудь избавиться от этого многократно растиражированного усредненного персонажа, тоже, между прочим, серого по всем своим параметрам. Куда-нибудь подевать его, хотя бы на экспорт, в Северную Корею… хотя там его сразу заставят много вкалывать, мало есть и обильно радоваться, а это ему определенно не под силу. А я, пускай и с оговорками, но все же гуманист, к чему обязывают избранная стезя и правильное воспитание. Если не получается сбагрить его в виде экспортного сырья, то распихать по пригородам, с глаз долой, а на освободившееся место поселить людей новых, красивых, веселых. Умных и остроумных, прекрасно образованных и целеустремленных. Цель я им потом придумаю. Ослепительную, разумеется, ради которой захочется жить, творить и размножаться. Размножаться придется активно, по ускоренной программе. А то ведь отвернешься – и снова из каждой щели на тебя таращит белесые буркалы серый монстр. И несет по своему обычаю прежнюю бессвязную чушь… про дервоедов, дружинников и гитаристов-гишпанцев. Хотя какой это монстр… так, нежить. Словами классиков. И лишь с такими вот новыми людьми, приятными во всех отношениях, я смогу назвать этот город своим. И позволю ему обосноваться внутри меня, цвести и распространяться ввысь и вширь. «Я знаю – город будет, я знаю – саду цвесть…» Опять же, словами классика. Вот прямо сейчас, сию минуту, я направляюсь на поиски этих новых людей. Вергилин, к его чести, не обманул: я без особых усилий покинул пределы Мухосранска и свободно, без мистики, удаляюсь в в сторону границ региона, в райцентр с национально идентичным названием Ширкеть… что-то происходящее от худорожских корней… чтобы выступать в местной библиотеке перед подрастающим поколением. И надеюсь увидеть там живые взгляды, румяные лица и подлинный интерес к своей персоне. И забрать в свой город. А до той поры во мне ничего нет. Дымящиеся, не до конца снесенные руины прежних строений, тоже не высшей категории качества. И безо всякой, как это у нас принято, системы вбитые в мертвую землю сваи чего-то неопределенного. Где на свободное пространство уже вовсю прет Вергилинское серое подсознание. Это же его город, его люди, по образу его и подобию, его мысли, которые я никогда не мог толком воспринять. Быть может, он и прав, и весь мир, где мы вынужденно пробудились от эмбрионального забытья, на самом деле один сплошной Мухосранск, называемый тысячью имен и населенный тысячью народов. В таком случае мне придется приложить все усилия, сколько у меня есть, чтобы уберечь от чуждого вторжения свой бесценный внутренний город. Пока что получается неважно. Я наивно полагал, что вот вырвусь из Мухосранска и мгновенно, как по волшебству, освобожусь из тягучих, неразрывных тенет его паучьей заботы. Ни черта подобного. Он есть в моей жизни, даже когда его нет. Хотя что значит – нет? Стоит лишь оглядеться повнимательнее, и среди этой серой бубнящей толпы внезапно проступит, как лик убийцы на случайной фотографии, знакомая бежевая курточка с коричневым воротником. Поэтому будет лучше, если я не стану озираться, а продолжу свой вымученный, клочковатый сон, сколько хватит сил…
– О! Гадюшку проехали! – услыхал Кармазин сквозь дремоту.
Вагонные колеса загрохотали с особенным ожесточением. Многократно усиленный мостовыми перекрытиями, этот перестук без усилия покрыл собою все голоса и звуки. Кармазин открыл глаза и глянул в окно. Внизу проплывала, затейливо свиваясь в серо-зеленой щетине лесов и где-то возле горизонта едва ни не закручиваясь в кольцо, мутная лента реки, отчего-то насыщенного желтого цвета.
– Видать, сброс был, – прозвучал над ухом значительный голос.
«Какой еще сброс?» – мысленно вопросил Кармазин.
– Сбрасывают в черте города, – сообщил другой голос, также пронизанный компетентными интонациями. – Причем отовсюду сразу. А сюда несет течением и взбивает. Вот и получается такая акварель.
Кто-то один засмеялся в полном людском безмолвии посреди неумолчного стука колес.
«Это не акварель, – подумал Кармазин равнодушно. – Это натюрморт».
