49

Я вернулась домой, в свой уютный особняк с белой мебелью и белыми телефонами, но я не могла скрыть от себя, что слова Шенберга меня взбесили. Сначала тебе говорят, что ты не единственная звезда, потом – что ты не звезда, а потом и вовсе перестают с тобой разговаривать. Потому что это Голливуд, и тут никто ни с кем не церемонится.

Фабрика грез? Три раза ха-ха. Асфальтовый каток по сравнению с Голливудом – образец гуманизма. Сначала вам внушают, что вы нужны, именно вы. Мы всегда открыты для новых идей, для свежих лиц! Но, оказавшись в Голливуде, вы быстро понимаете, что тут никто никому не нужен. Если от чего страдает Голливуд, то не от недостатка, а от переизбытка. Режиссеров – море, актеров – океан, статистов и то занесено в картотеки во много раз больше, чем нужно для съемок.

Все больше и больше взвинчивая себя, я вспоминала тех, кого время от времени встречала здесь, людей, которых Голливуд превратил в человеческие обломки. Вчерашние любимцы публики, они страдали, пили, пускались во все тяжкие и нередко кончали свои дни в нищете. Одних подвел возраст, других – легкомысленный образ жизни, третьих – то, что не назовешь иначе, чем судьбой. Карьеру Мэйбл Норман разрушил скандал с убийством ее знакомого, и через некоторое время она умерла от туберкулеза; Джона Гилберта, много снимавшегося с Гарбо, погубил звук – его голос не понравился публике, актер сломался и тоже умер два года назад; Норма Фарр, с которой я играла в первом своем значительном фильме, после нескольких неудачных проектов стала пить и погибла в автокатастрофе. И что? Пожалел ли о них кто-нибудь, кроме самых близких людей? Джин Харлоу приносила студии миллионы, но ведь я же сама, своими ушами слышала после ее смерти следующий разговор продюсеров:

– На главную роль пригласим Джин Харлоу.

– Но она уже умерла!

– Значит, запросит меньше. Ха-ха-ха!

Продюсеры – люди, ощущавшие, что шагают по зыбкому песку, который в любой момент может превратиться в лезвие ножа, – развлекались шуточками. Но даже мои знакомые гангстеры не шутили так омерзительно.

Карусель продолжала вертеться. Я получала сценарии, выбирала те, которые мне подходили, проходила костюмные и прочие тесты, знакомилась со съемочной группой. Но я не могла отделаться от мысли, сколько еще мне осталось участвовать во всем этом. Тридцать один год – возраст, который для актрисы может стать переломным. Вчера ты любимица публики, а завтра хоп – и сразу помеха для кассовых сборов. Публике наплевать, что фильм – сложное блюдо, а актер – только один из ингредиентов. Если в марте 1940-го со мной не продлят контракт…

Однажды, когда я отдыхала дома после съемок, зазвонил телефон, и миссис Миллер сообщила, что со мной хочет поговорить миссис Блэйд.

– Разумеется, я отвечу, – сказала я. – Я давно ничего о ней не слышала.

От ее голоса у меня душа ушла в пятки. Я сразу же поняла, что человек дошел до края и что его надо спасать. По телефону она упорно не хотела говорить, в чем дело.

– Где вы сейчас? – спросила я. – Давайте я приеду, и мы спокойно все обсудим.

Апартаменты на Мелроз-авеню давно остались в прошлом. Теперь миссис Блэйд ютилась в каморке, которая как две капли воды походила на мое первое жилье, когда я только-только приехала в Лос-Анджелес. За окнами грохотали поезда. Кровать поднималась и убиралась в стену. Старая пишущая машинка занимала половину стола. Миссис Блэйд сказала, что она не может позволить себе машинистку, поэтому ей пришлось научиться печатать. Обе экранизации ее романов не имели особого успеха, продажи третьего романа провалились. Она не хотела договаривать, но я все же вынудила ее признаться, что сын с невесткой обобрали ее и выдавили в эту конуру. Она пишет рассказы, но никто не хочет их печатать. Сыну надоело оплачивать аренду, и он завел речь о том… может быть, она неправильно его поняла… но, кажется, он хочет отправить ее в дом для престарелых. У нее не осталось денег, когда-то она поручила сыну распоряжаться ее банковским счетом, и он… Может быть, сказала миссис Блэйд дрожащим голосом, у меня найдется для нее хоть что-нибудь… Она согласна на любую работу. Когда-то она помогла мне, и может быть, сейчас… Не договорив, она поникла седой головой, и по ее щекам покатились слезы.

– Конечно, я найду вам работу, миссис Блэйд, – сказала я. – Но мне больно видеть вас в такой обстановке. Я хочу, чтобы вы собрали вещи и переехали ко мне.

Миссис Блэйд залепетала что-то о неудобстве, о том, что она боится меня стеснять, но я, конечно, не стала ее слушать.

Миссис Миллер спокойно восприняла известие о том, что у меня появилась вторая секретарша. Однако вечером старая дама зашла ко мне.

– Вы ведь понимаете, мисс Лайт, что теперь вам придется всю жизнь о ней заботиться? Она как малый ребенок, абсолютно беспомощна. И в делах от нее не будет никакого толку.

– Уверяю вас, миссис Миллер, я все понимаю, – сказала я. – Вот вам чек на триста долларов. Поезжайте с ней завтра в магазин и помогите ей выбрать хорошую одежду, обувь, сумку, часы и прочее. Даже так: не хорошую, а самую лучшую, понимаете? Скажете ей, что секретарша звезды должна выглядеть солидно. Я не могу видеть ее в этих лохмотьях.

Миссис Миллер взяла чек, посмотрела на него и убрала в карман. Я ждала, когда она уйдет, но она не уходила.

– Знаете, – сказала миссис Миллер внезапно, – я очень рада, что не ошиблась в вас. Даже Голливуд не смог вас испортить.

Вскоре миссис Блэйд стала в доме кем-то вроде любимой няни. Она обожала моего брата и могла часами с ним возиться. Все было прекрасно, я начала сниматься в цветном фильме, считая дни до конца съемки, после которой я собиралась во Францию, к Габриэлю. Но все мои планы опрокинула война.

Я слала отчаянные телеграммы Габриэлю и говорила с ним по телефону, призывая его покинуть страну, пока не поздно. Если Гитлер одержит верх, всем, кто придерживался антифашистских взглядов, придется туго. Габриэль отвечал типично французскими заверениями, что он в Париже, а Париж – сердце Франции, и его будут защищать до последней капли крови. Знакомые французы, живущие в Лос-Анджелесе, уверяли, что у Франции сильная армия и что Гитлер еще пожалеет, что объявил войну. Мне говорили, что я паникерша, что женщины ничего не понимают в стратегии, тактике и военных действиях вообще. Линию Мажино не прорвать, Франции нечего опасаться. Вы ведь читаете новости, мадам? Немецкая армия стоит на границе, потому что она прекрасно знает, что наступление совершенно бесполезно. Линия Мажино…

Павел Егорович повесил на стену громадную карту Европы и каждый день, выслушав новости, колдовал над ней, втыкая цветные флажки и обозначая местонахождение армий. Однажды я вошла к нему и объявила, что съемки закончены, я отправляюсь во Францию.

– Таня, не делай этого, – сказал Павел Егорович серьезно. – Не сходи с ума.

– Во Франции все спокойно, – заметила я, удивленная его тоном. – Мне говорили…

– Таня, не слушай жалких брехунов. Я военный, я с немцами воевал – еще до того, как началась гражданская. Два Георгиевских креста мне не за красивые глаза дали… Немцы серьезно настроены отквитаться за поражение 1918 года. Лично я бы на Францию не поставил и ломаного гроша.

Я пробормотала, что Франция не одна и у нее есть союзники.

– Ну у нас тоже были союзники в борьбе с красными, – ответил Павел Егорович сквозь зубы. – Насмотрелся я на них в свое время… Твари они, а не союзники. Двуличные европейские твари: и слова-то всегда говорят правильные, да только всегда прикидывают, как бы тебя использовать, а потом продать подороже.

В мае 1940 года немецкие войска вторглись на территории нейтральных Бельгии и Голландии и, обойдя неприступную линию Мажино, обрушились на Францию. В июне Париж был взят. Связь с Габриэлем оборвалась. Несколько месяцев я надеялась, что ему удалось бежать, но Шарль Бернар, которому удалось скрыться и с бесчисленными трудностями добраться до Америки, развеял мои надежды. Габриэль был арестован и приговорен к расстрелу. Когда его выводили из дома, Франсуаза, очевидно, поняла, что происходит что-то страшное, выбежала на улицу и бросилась на солдат. Ее застрелили на месте.