34

Скажу сразу же, что разговора с Годдардом в его кабинете не получилось. Он все еще переживал недавнее унижение, свидетелем которого я стала, а я была недовольна тем, что мне дали псевдоним в честь Мэрион Шайн, актрисы, которая мне абсолютно не нравилась. Я считала, что у Мэрион мало красоты и еще меньше таланта. Конечно, пластические хирурги поработали над ее внешностью, сделав ее приемлемой для экрана, а брак с могущественным продюсером Голдманом позволил ей выбирать любые роли, но для меня это ничего не меняло.

– Что ж, давайте начнем, – сухо промолвил Годдард. Он сел за свой стол и придвинул к себе пишущую машинку. – Когда и где вы родились?

Дальше разговор продолжался в таком же формальном ключе, с явным желанием отделаться от меня как можно скорее. Несколько раз при мне Годдард приложился к металлической фляжке, в которой что-то соблазнительно булькало, и по его повадкам я поняла, что он пьет, а в дальнейшем, судя по всему, будет пить еще больше, пока не сломается окончательно. Я никогда не испытывала симпатии к пьяницам, а так как Годдард явно не испытывал симпатии ко мне, у меня пропала всякая охота с ним откровенничать. Я не стала уточнять, что Петербург, в котором я родилась, находится вовсе не во Флориде, не стала упоминать об отце и еще об очень, очень многом. Кроме того, я солгала, что какое-то время посещала балетную школу, чтобы не противоречить версии продюсера и не признаваться, что все мое образование – четыре класса гимназии, причем последний год я не доучилась по независящим от меня причинам. Недостающие знания я стремилась восполнять своими силами и всю жизнь читала грамматики, словари, учебники, научно-популярные книги, не говоря уже о художественной литературе. Впоследствии многие люди, общавшиеся со мной, спрашивали, какой колледж я окончила, и их обескураживал мой ответ, что большую часть моего багажа знаний мне дало самообразование. По-моему, они думали, что я рисуюсь и хочу произвести впечатление, хотя я говорила чистую правду.

– А теперь, – сказал Годдард, – я хочу задать вам еще один вопрос, и подумайте как следует, прежде чем отвечать на него. – Он снял очки и тщательно протер их. – Были ли в вашей жизни какие-либо моменты, которые могут быть использованы против вас?

– Например?

– Ну, например, двоемужие, – небрежно уронил мой собеседник, водружая очки обратно на переносицу и с любопытством глядя на меня. – Или работа в борделе. Это я так, навскидку.

– У меня подержанный автомобиль, которому лет пятнадцать, – сердито сказала я. – Сойдет?

– Такой автомобиль в Голливуде лучше, конечно, не светить, – усмехнулся Годдард. – Но я имею в виду другое. Когда ваши фото появятся в журналах, могут всплыть разные люди из прошлого с историями о вас. Одно дело, когда какой-нибудь болван вспоминает, как он дергал вас в детстве за косички, и совсем другое – когда заявляют, что вы, например, работали в подпольном баре. Или что-нибудь в этом роде. Понимаете?

– Я никогда не работала в подпольном баре, – сказала я. – Посещала – да, бывало дело. Но не работала.

– В полиции есть на вас что-нибудь? Не стесняйтесь, говорите откровенно, мисс Лайт. Мы все равно проверим, у нас есть возможности.

До меня не сразу дошло, что впервые в разговоре человек назвал меня не именем, а актерским псевдонимом. Я бы предпочла, по правде говоря, чтобы это случилось в какой-нибудь более приятной беседе.

– Мне выписывали штрафы за неправильную парковку, – сказала я.

– И за превышение скорости?

– На моей машине это невозможно. – Я вздохнула. – Ладно. Я делала аборты, и у меня был роман с женатым мужчиной.

– С кем?

Я назвала имя.

– Он не женат, – сказал Годдард.

– Простите? – пробормотала я.

– На студии знают семью Тома Портера, и я в курсе его дел. Он не женат.

Тут я сделала одно открытие. Можно пережить, когда твой бывший оказывается крупной сволочью. Гораздо обиднее, если выясняется, что он просто-напросто мелкий лжец и обыкновенный подлец, потому что это унижает тебя гораздо больше.

– Что еще вы мне расскажете? – спросил Годдард.

– Ничего, – ответила я, мысленно прибавив: «Иди к черту».

– Ваше дело, – ответил мой собеседник. Он вынул из машинки отпечатанный лист и положил его в папку. – Съемки начнутся примерно через месяц. Вы должны будете сняться у нашего фотографа для прессы, по первому требованию являться на студию для проб костюмов, грима и прически, ходить на премьеры других фильмов, если этого от вас потребуют, и не попадать ни в какие истории. В вашем контракте есть пункт о расторжении в случае нежелательного поведения, и советую вам всегда о нем помнить.

– Постойте, – сказала я. – Насколько мне известно, миссис Блэйд только сегодня подписала контракт. Разве сценарий будет готов за месяц?

– Мистер Шенберг обсуждал сценарий еще до подписания контракта, – отозвался Годдард. – Так что сценаристы ждут только сигнала, чтобы приступить к работе. Если он посулит им хорошие деньги, они и за неделю его напишут.

И он послал меня к одному из студийных фотографов, который, взглянув на меня, пробормотал: «Еще одна блондинка». Съемку назначили на следующую неделю, потому что сейчас работы у фотографа было невпроворот, а я вполне могла подождать.

Я побывала в гостях у миссис Блэйд, горячо поблагодарив ее за помощь. Она жила теперь в апартаментах на Мелроз-авеню, но по секрету призналась мне, что подумывает о переезде в Беверли-Хиллз. В гостях у нее оказался сын со своей женой, и оба мне не понравились. О чем бы ни зашла речь, они сворачивали разговор на деньги. Если бы я сказала, что луна светит ярко, невестка миссис Блэйд ответила бы что-нибудь вроде того, что лунный свет обходится дешевле фонарей, а ее муж тотчас подсчитал бы, на сколько именно. Оба были ограниченные донельзя и при этом считали свою ограниченность чем-то самим собой разумеющимся. Я была бы рада подольше поговорить с миссис Блэйд, но в присутствии ее родных мне стало не хватать воздуха, и я ушла сразу же после ужина.

Фотосессия на студии выдалась ужасной. Фотограф не был доволен ни одним моим нарядом, макияж нанесла начинающая гримерша, и в ярком свете софитов он начал течь. Вдобавок ко всему другие актрисы, среди которых мне пришлось дожидаться своей очереди на съемку, напоминали сборище скунсов – с той только разницей, что скунсы и вполовину не такие мерзкие. Встретив после съемки на студийной улице Айрин, я обрадовалась, а она поначалу даже не узнала меня с белокурыми волосами. Мы зашли в уже знакомое мне студийное кафе, и я рассказала ей, что подписала долгосрочный контракт и буду играть в «Леди не плачут».

– А потом? – спросила Айрин.

– Не знаю, – удивленно ответила я.

– Значит, у студии нет на тебя определенных планов, – резюмировала она. – Тобой будут просто затыкать дыры в постановках. – Айрин внимательно посмотрела на меня и добавила: – Ты думаешь, что если с тобой подписали контракт, то все, можно расслабиться. Ошибаешься – самое трудное только начинается.

Трудности и в самом деле последовали, но к кино они не имели никакого отношения. Однажды утром меня вызвали на костюмные пробы. Я была уверена, что на них уйдет максимум часа два, но не тут-то было. На один только выбор туфель к наряду, в котором я должна была появиться в начале фильма, ушел почти час. Конечный результат снимал фотограф, запечатлевая меня в полный рост рядом с поставленной на пол дощечкой, на которой мелом, крупно и разборчиво, были написаны название фильма, мое имя, имя персонажа – Изабел, номер пробы, номер, определяющий очередность костюма в фильме, или номера сцен, в которых он использовался. Так как сценарий еще не был готов, ассистентка костюмерши в нескольких пробах писала на дощечке «Использовать там, где лучше всего подойдет». В дальнейшем пробы стали усложняться, их проводили в декорациях, на дощечку ставили больше отметок, но в любом случае актрисе приходилось участвовать в них часами. Актеры-мужчины костюмные пробы ненавидели, и я знала многих, которые предпочитали сниматься в фильмах в своей одежде. Им, конечно, было проще, потому что основное внимание в кино все-таки уделялось женским нарядам, где можно проявить куда больше фантазии.

Итак, я приползла домой в девятом часу, мрачно размышляя о том, что работать статисткой было, оказывается, гораздо проще, и стараясь не вспоминать, что завтра костюмные пробы возобновятся, потому что сегодня мы не успели с ними покончить. Я настолько устала, что просто рухнула на кровать и распласталась на ней, как медуза, выброшенная на берег. Ноги ныли от долгого стояния на каблуках, глаза после студийных юпитеров болезненно реагировали на любой свет, кое-где на коже был словно слой клея, потому что я наспех снимала грим. Наконец, кое-как собравшись, я отправилась в ванную и избавилась от остатков грима, после чего желудок напомнил о себе. Я открыла холодильник и задумалась, сварить яйца или сделать яичницу, и тут в дверь кто-то позвонил.

– Кто там? – спросила я, подойдя к двери.

– Таня, открывай, это я! – донесся из коридора раздраженный голос матери.

Опешив, я распахнула дверь и сразу же увидела мать и Павла Егоровича, который нес два небольших чемодана.

– Что случилось? – только и могла выговорить я.

– Я даже и сказать не могу, – нервно промолвила мать. Она вошла в гостиную, сбросила шляпку, плащ и провела рукой по волосам. – У тебя есть что-нибудь выпить?

– Настя, тебе нельзя пить в твоем положении, – вмешался Павел Егорович.

– Каком еще положении? – не поняла я. Мать всхлипнула.

– Таком! Таня, я беременна!

Я открыла рот, но так и не придумала, что можно сказать, и рот закрыла.

– Мне понадобится врач, – решительно объявила мать. – Поэтому мы и приехали к тебе.

– Настя, – сказал Павел Егорович, волнуясь, – так нельзя!

– Паша, мне сорок шесть лет! Какие дети?

– Ты же говорила, что тебе сорок три, – пробормотала я.

– Да какая разница?

Павел Егорович развел руки и умоляюще посмотрел на меня.

– Таня, скажи ей, – беспомощно проговорил он. – У меня нет семьи и уже не будет. Ребенок – это же такое счастье!

– Счастье? – вскинулась мать. – Наелась я этого счастья, с ней вот, досыта наелась! Ноги опухают, становишься страшная… волосы лезут пачками… Рожать – мучение! Потом бессонные ночи, ребенок орет, как резаный… Ты можешь мне объяснить, – накинулась она на меня, – чего ты в детстве так орала?

– Мама, – сказала я, – по-моему, поздновато об этом спрашивать.

– День и ночь орала, день и ночь! – продолжала все припоминать мне мать. – А этот… отец ее… Фамилию свою ей не дал! Жениться тоже не женился… Ты что со своими волосами сделала? – неожиданно обратилась она ко мне.

– Меня для фильма покрасили, – сказала я.

– Ужас! – Мать содрогнулась. – Они же тебя изувечили! На твои волосы без слез не взглянешь…

– А по-моему, ей очень идет, – заметил Павел Егорович.

– Подлизываешься? – подозрительно осведомилась мать. – Надеешься, что она тебе поможет меня переубедить? Не надейся! Я все уже решила и решения своего не переменю!