Еще более жалкий день. С утра лил дождь и дул беспощадный ветер, который с такой силой швырял баркас вверх-вниз, что я окончательно уверился – всех нас ждет скорая смерть, к тому же эта качка не позволяла нам набрать дождевой воды. Когда ветер стих и мы пошли вперед – теперь уже к Новой Голландии, от которой нас, по словам капитана, отделяло шестьдесят-семьдесят лиг, стало очевидно, что некоторые из нас подавлены до последней крайности. Судовой клерк Джон Сэмюэль ни для какой работы пригоден не был, а выглядел так, что оставалось лишь гадать, долго ли он протянет; он больше не жаловался, не просил еды и казался смирившимся с судьбой. Примерно в таком же состоянии пребывал и наш ботаник мистер Нельсон, который каждые несколько часов пугал меня, скрючиваясь и прижимая руки к животу так, точно гарпун медленно протыкал его плоть и раздирал кишки, а затем испускал крик, какой можно услышать от попавшей в силок лисы. Мне и представить было страшно боль, которую испытывал несчастный, впрочем, мука, искажавшая его лицо, говорила об этом достаточно, и я не сомневался, что, предложи ему выбор между дальнейшими надеждами и верной смертью, ответит он незамедлительно. Офицерам приходилось не лучше. Мистер Эльфинстоун был крайне подавлен, лицо его покрывала большая, чем у других, бледность, живот раздулся от голода. За последние два дня он не сказал ни слова, даже капитану, у которого, по-моему, сердце разрывалось, когда он смотрел на беднягу. Что же касается мистера Тинклера, его помешательство все усиливалось, хоть он немного и притих, поскольку голод и жажда отняли у него последние силы.

Я считал, что мне в сравнении с ними повезло – хоть я и хотел есть и особенно пить, кое-какие силы в моем теле еще сохранились, да и от судорожных болей в животе я не страдал. В результате я, разумеется, проводил на веслах больше времени, чем прежде, однако это теперь доставляло мне удовольствие. Уж коли на то пошло, когда я раз за разом склонялся вперед и откидывался назад, помогая нам двигаться вперед, что-то утешительное созревало во мне. К тому же я начинал верить, что держу в руках общую нашу судьбу, а стало быть, и мою собственную. Если я смогу просто плыть и плыть дальше, то, пожалуй, снова стану тем, кто увидит землю. В конце концов, именно я первым заметил Отэити… когда ж это было-то? Чуть ли не целую жизнь назад.

Три раза в день капитан делил кусочек хлеба на восемнадцать частей. Как ему удавалось добиваться равенства получавшихся крох, для меня оставалось загадкой, но ведь удавалось же, поскольку ни один из моряков не получал больше ему положенного, даже те, кто страдал сильнее других, и меня это радовало, потому что иначе все прочие сочли бы дележку нечестной.

Под вечер этого дня мне выпал очень дурной час, о котором ничего говорить не хочу, скажу только, что я окончательно поверил: живым мне из баркаса не выйти.

И совершенно пал духом.