Если бы до начала моих приключений на борту «Баунти» – в те дни, когда я жил в Портсмуте, в заведении мистера Льюиса, – меня спросили, как я представляю себе мореплавателя, я ответил бы, что он ведет жизнь, полную приключений, волнующих событий и храбрых дел. И тяжелой работы, конечно, однако каждое солнечное утро бросает ему новый волнующий вызов.

Но за проведенные на корабле месяцы я понял, насколько неверными были мои представления о жизни среди волн, потому что, сказать по правде, дни здесь перетекали один в другой скучнейшим образом, а что-нибудь интересное, способное обозначить яркое отличие того, который ты терпеливо сносил сейчас, от его предшественника или непосредственного преемника, случалось редко. Вот почему, излагая мою историю, я предпочитаю соотносить друг с другом те удивительные мгновения, что отличали один день от другого и были чем-то для меня интересны. Однако между ними затискивались длинные и скучные дни и ночи, когда корабль шел вперед то в хорошую, то в дурную погоду, еда же неизменно была посредственной, а люди, меня окружавшие, мало чем могли взбудоражить воображение или ум. И оттого легко понять, почему любая вторгавшаяся в нашу рутинную жизнь перемена приводила матросов в большое волнение. Так вот, одним солнечным утром, дней через десять после жестокого унижения, пережитого мной, когда мы пересекали экватор, произошло нечто, позволившее нам с облегчением отвлечься от монотонного хода времени.

Я готовил для капитана ленч в камбузе мистера Холла, а кок, при всех его достойных манерах, не сводил с меня глаз, дабы убедиться, что никакая несколько более изысканная еда, предназначенная для капитана и офицеров, не найдет украдкой путь в мой желудок.

– Чего-то ты совсем отощал, юный Турнепс, – сказал он, оглядев меня с головы до пят, – прозвище это окончательно закрепилось в сознании моряков, а поправлять их мне надоело. – Ты что же, и не ешь ничего?

– Я ем столько же, сколько некоторые, хоть и не так хорошо, как другие, – ответил я, не взглянув на него, поскольку в то утро на меня напало уныние, мне было скучно и разводить тары-бары не хотелось.

– Ну так уж оно принято в море, паренек, – пробормотал кок. – Когда ты появился на борту, я сказал мистеру Фрейеру, я сказал: вот малый, которому довелось-таки в жизни вкусно покушать. Если в море с нами случится беда, мы всегда сможем нашпиговать его яблоками и зажарить в печи, тогда команде на месяц еды хватит.

Я положил нож и, хмуро прищурившись, повернулся, чтобы взглянуть на него. Мысль о том, что когда меня забрали на улице Портсмута и отвезли в спитхедский суд, а оттуда на палубу «Баунти», я был упитанным мальчиком, представлялась мне смехотворной, потому как вкусно покушать мне за всю мою жизнь не пришлось ни разу. Хотя, конечно, в семь часов каждого вечера, перед приходом ночных джентльменов, мистер Льюис выдавал нам кастрюлю с «обедом», и мои братья и я вместе с ними устраивали жуткую потасовку, пытаясь выудить из похлебки куски повкуснее, а это было дело нелегкое, поскольку там, кроме хрящей да бульона, ничего, почитай, и не было.

– Тот, кто попытается съесть меня, напорется на ножик, который врос в мои кишки, – пообещал я, понизив голос и стараясь, как мог, показать, что говорю серьезно и со мной лучше не связываться. – Морякам на обед я не гожусь.

– Ладно, ладно, Турнепс, когда слышишь шутку, относись к ней добродушнее, – сердито сказал мистер Холл. – И кстати, что на тебя напало в последние дни? Тихий стал, как церковная мышь, и бродишь тут с физиономией, на которой написано, что ты с большей радостью висел бы на кресте, чем плыл на корабле.

– Удивительные вопросы вы задаете, – засопев, ответил я, ибо мистер Холл был среди тех, кто весело вопил, когда меня обвязывали веревкой и бросали, как я полагал, в водяную могилу.

Наступило недолгое молчание, я продолжал рубить морковь, бывшую частью ленча капитана Блая, и что-то в нашем молчании заставило меня подумать, что мои слова могли разозлить мистера Холла. Тело мое слегка напряглось, я ждал, не набросится ли наш кок на меня, однако вскоре услышал, как он снимает с плиты кастрюльку с кипящей водой, и успокоился, уверенный, что никакого сарказма в моих словах мистер Холл не заметил.

– Ты бы лучше забыл о гневе, – сказал он. – С тобой не случилось на борту ничего такого, что не случалось когда-то с каждым членом команды. По сравнению с другими моряками ты ведешь здесь легкую жизнь и должен принимать такие происшествия, не озлобляясь. В них и рождаются мореходы.

Я ничего не ответил. Конечно, в голове у меня прозвучали слова о том, что в мореходы я не напрашивался, быть мореходом желания не имею и намереваюсь при первой же возможности от мореходов сбежать, однако я оставил их при себе, хоть внутренне весь и кипел, и нож мой метался вверх-вниз, и я вдруг подумал, как легко было бы обратить его против себя и покончить со скукой и гневом этих дней. Такая идея удивила меня, поскольку мне доводилось сносить в жизни и кое-чего похуже, да, и я сносил, улыбаясь; однако мысли о многих еще долгих месяцах на борту, об одному Спасителю ведомо каких унижениях оказалось довольно, чтобы перевернуть в моей голове все вверх дном. Я поднял нож к глазам, осмотрел лезвие – оно оказалось острым, заточенным лишь этим утром, но, прежде чем безумие овладело мной окончательно, на палубе поднялся громкий крик, и мы с мистером Холлом удивленно уставились в потолок.

– Поднимись туда, – сказал он, как будто я нуждался в его разрешении, чтобы поступать как мне заблагорассудится. – Посмотри, что там, если хочешь. Я тут закончу за тебя.

Я кивнул, погадав, не было ли в его душе уголка, в котором укрывались сожаления об участии в том, что со мной сделали, но выбросил это из головы, едва поднявшись на залитую жгучим солнцем палубу и увидев, что все матросы сгрудились у одного борта и смотрят на парус, показавшийся на горизонте. Сожаления и извинения – это все очень хорошо, однако случается в жизни человека такое, что жжет память и опаляет душу, и этого ему уже не забыть. Это как клеймо, нанесенное раскаленным железом.

– По местам стоять, матросы! – крикнул мистер Фрейер, врезавшись в их толпу, и все быстро разошлись, продолжая, однако, поглядывать на запад. Это нарушение привычного распорядка оказалось настолько волнующим, что на несколько следующих дней ему наверняка предстояло стать пищей для наших разговоров.

– Я надеялся увидеть его, – сказал капитан Блай, подходя к мистеру Фрейеру и отбирая у него подзорную трубу, чтобы разглядеть судно получше. – Сколько я понимаю, это китобой «Британская Королева». Я полагал, что наши пути пересекутся несколькими днями раньше, и, когда он не появился, решил, что шансы на встречу с ним утрачены. Посигнальте ему, мистер Фрейер. Он идет к мысу Доброй Надежды. Нужно отправить на него почту четырехвесельным ялом. Где этот дьяволенок Тернстайл? – поинтересовался он, оборачиваясь, и, поскольку я уже подошел к нему, едва со мной не столкнулся. – А, вот и ты, мальчик. Хорошо, хорошо. Спустись ко мне в каюту, ладно? В верхнем ящике моего письменного стола лежат четыре-пять писем. Принеси их мне, мы передадим их на китобой для отправки.

– Есть, сэр, – сказал я и побежал в трюм что было мочи, как будто, не принеси я ему письма как можно скорее, от ожидавшего нас волнующего события останется только пшик.

Разглядывая карты капитана Блая, я узнал, что мыс Доброй Надежды – это южная оконечность африканского континента, мы же шли в направлении противоположном, к мысу Горн, южной оконечности Америк, однако китобой смог бы доставить наши письма тамошним, африканским, властям, а те отправят их в долгий – и медленный – путь к получателям в Англии. Я впервые подумал, что неплохо было бы и мне иметь адресата, хотя где бы я взял перо и бумагу, и что мог написать, и кому? Возможно, мистеру Льюису, однако он интереса к моим приключениям не питал – только желание, чтобы я вернулся как можно скорее и испытал на себе его ярость. Может быть, одному из моих братьев, но ведь любой из них поспешит обменять сведения обо мне на благосклонность нашего поработителя. Не мог я никому написать. Глупо было и думать.

Я извлек из ящика связку писем и при этом заметил, что послание, лежавшее сверху, капитан запечатать забыл и прочесть его может любой желающий. Я посмотрел на дверь, за ней никого не было, в коридоре стояла тишина, бо́льшая часть команды находилась на палубе, следила за парусом «Британской Королевы». Что заставило меня прочитать письмо, я не знаю. Возможно, просто благоприятный случай, мысль, что это позволит мне заглянуть в душу капитана, бывшую для меня своего рода диковиной. А возможно, мое воображение дразнила тщеславная мысль, что он мог написать несколько слов обо мне, а если так, надо же мне узнать, одобряет он меня или считает Божьей карой. Так или иначе, какими бы ни были причины, я отошел подальше от двери, положил запечатанные письма на подвернувшееся под руку кресло и приступил к чтению. Письмо я цитирую по памяти, многие слова могут оказаться неверными, но смысл прочитанного мной они, я думаю, передают.

так оно начиналось, и, увы, я усмехнулся, обнаружив, что капитан способен обращаться к кому-то со словом «бесценнейшая», совсем как девчонка. Ну да чего там. Вон он, портрет его жены, стоит на столе, женщина она красивая, любой мужчина, увидев ее, распалился бы, а значит, и смеяться над капитаном не за что.

Я глазам своим не поверил – разве мы не пережили в первые недели плавания несказанные испытания? Никто на борту, похоже, не помнил уже, как туго нам приходилось, но я-то помнил.

Тут я заколебался, раздираемый смущением и чувством, что не следовало бы мне читать письмо, написанное мужчиной его леди-супруге, однако я уже зашел слишком далеко и ничто не смогло бы меня остановить.

– Турнепс.

Готов признать, что никогда в жизни не подпрыгивал я так высоко, как в миг, когда мое чтение было прервано негромким, спокойным голосом. Я столь глубоко ушел в слова капитана, что не услышал шагов, приближающихся ко мне по коридору, не заметил, как приотворилась дверь каюты, и не знал теперь, долго ли простоял здесь, читая, прежде чем прозвучал этот голос.

– Мистер Кристиан, – сказал я, мгновенно покраснев, собирая письма вместе и притворяясь, что меня вовсе не застукали за неподобающим поступком. – Капитан послал меня сюда за этими письмами. Там корабль…

– А велел ли он тебе прочесть их перед тем, как доставить ему? – тихо спросил мистер Кристиан.

– Нет, сэр, – ответил я, пытаясь изобразить возмущение подобным домыслом, но слишком хорошо понимая, что притвориться невинным мне будет трудновато, поскольку улики, которые свидетельствовали против меня, просто-напросто лезли в глаза. – Я этого и не делал! Я…

– Возможно, капитан захотел, чтобы ты, как человек безмерно образованный, проверил, не содержат ли они погрешностей против правописания, нет? Убедился в элегантности его почерка, изысканности слога?

– Мистер Кристиан, – сказал я, шагнув к нему и покачав головой, ибо понял уже, что спастись могу, лишь отдавшись на его милость. – Я не хотел этого, сэр, честное слово! Письмо упало на пол и раскрылось. Я прочитал всего пару строк и собирался вернуться на палубу…

Однако он меня не слушал, потому что и сам развернул письмо и уже торопливо просматривал его, скользя по строчкам темными зрачками. Читал он быстро и пробежал листок и перевернул его за время, намного меньшее потраченного мной.

– Вы доложите обо мне капитану, сэр? – спросил я, пытаясь сообразить, устоит ли под тяжестью моего проступка гордость капитана Блая тем, что он еще не выпорол ни одного члена команды, не стану ли я его первой несчастной жертвой.

Тяжело дышавший через нос мистер Кристиан подумал.

– Сколько тебе лет, Турнепс? – спросил он.

– Четырнадцать, сэр, – ответил я, стыдливо потупясь, надеясь, что мой ответ даст ему повод для жалости.

– Когда мне было четырнадцать лет, я украл бушель яблок у соседа моего отца. И съел их в один присест, не зная, что яблоки предназначались для свиней, потому что за день-два до того они начали подгнивать. Бо́льшую часть следующей недели я провалялся в кровати, попеременно мучаясь то от боли в желудке, то от боли в заду, и за все это время отец не только не высек меня, но даже не обругал, а всего лишь выхаживал, пока я не окреп. А когда я встал на ноги и здоровье мое полностью поправилось, отвел меня в свой кабинет и выпорол так, что меня и сейчас мутит, едва я увижу яблоко. Правда, с тех пор я больше ни одного не украл, поверь мне, Турнепс. Даже мыслей таких не имел.

Я кивнул, но язык попридержал. Мне показалось, что это одна из тех речей, которые не подразумевают ответа.

– Отнеси письма на палубу, – сказал он, помолчав немного. – Капитану я ничего не скажу, поскольку, вспоминая мои давние дни, сознаю, как легко мальчику совершить ошибку.

Я облегченно вздохнул: попасть под плетку мне не хотелось, как и того, чтобы команда сочла меня пронырой, лезущим не в свои дела, а у капитана сложилось обо мне дурное мнение.

– Спасибо, мистер Кристиан, – сказал я. – Я больше не буду, клянусь вам.

– Да-да, – ответил он, отмахиваясь от меня. – А теперь – на палубу. И кто знает, Турнепс, может быть, когда-нибудь я попрошу тебя об услуге, и ты ведь не откажешь мне, верно?

Вопрос был задан очень тихо и заставил меня замереть у двери.

– Вы, сэр? – спросил я. – Но что же я могу для вас сделать? Вы офицер, а я всего-навсего…

– Да, я знаю, – сказал он и покачал головой. – Идея выглядит нелепо. И все же мы будем держать ее в уме, хорошо? Так, на всякий случай.

Мне оставалось только кивнуть и побежать на палубу, где капитан Блай уже выкрикивал мое имя, решив, что я, возможно, и вовсе не вернусь, настолько сильно я задержался. Ну так вот, я рассуждал здесь о том, какой огромный интерес пробуждает любое изменение в заведенном порядке вещей, как оно оживляет скучную, по преимуществу, жизнь в море, а между тем я провел остаток того дня в ялике, вместе с мистером Фрейером, сначала плывя к «Британской Королеве», где мы оставили письма и засвидетельствовали наше почтение, а после плывя назад, к «Баунти», – но запомнилось ли мне что-либо из сказанного или сделанного за все это время? Ничего. Потому что думал я в те часы лишь о моей благодарности к пощадившему меня мистеру Кристиану, решив, что, если ему когда-нибудь потребуется моя помощь – хоть представить себе такое мне было сложно, – я сделаю все, что смогу, и погашу мой долг.

Я был в ту пору невежественным мальчишкой, ничего, по правде сказать, не знавшим ни о жизни, ни о путях человеческих.