Вот так мы и ехали по городу, я и мой Враг. Он сидел, уперев толстые ноги в пол, руки на коленях, взгляд устремлен прямо перед собой, улыбка то и дело мелькает на губах.

Ну прямо сытый кот.

– Вам, наверное, холодно? – вежливо осведомилась я. – Могу предложить вам мех. – Это горностай из России.

– Не надо, – отмахнулся он. – Не беспокойтесь.

О, храбрый и мужественный Комсток, не принявший горностая из рук дьяволицы!

– Скажите, неужто вам нравится ваша работа?

– Кто-то ведь должен очищать общество от язв.

Я засмеялась. Он только засопел в ответ. Некоторое время мы ехали молча.

– У вас есть мать? – спросила я наконец.

– Она умерла, когда мне было десять. Святая женщина.

– Мне было двенадцать, когда ушла из жизни моя мама. Умерла при родах.

– Как и моя, рожая десятого ребенка. Господь храни ее бессмертную душу.

– Значит, у нас много общего. Ваша вам когда-нибудь пела?

– Да.

– А какие песни? – не отступала я, несмотря на его его очевидное раздражение.

– «Благословение Господне» и другие гимны.

– Ясно. Мне мама пела «Кто бросил робу в рыбный суп миссис Мерфи», «Кэтлин Мавурнин» и другие ирландские песни. У нее был чудесный голос.

– Это ваш пунктик, мадам?

– Нет, сэр. Просто пытаюсь поддержать светский разговор. – Я вздохнула. – Но заверяю вас, если бы опытная акушерка вроде меня присутствовала тогда при родах, наши матери и сейчас были бы живы.

Он раздул ноздри.

– Я буду бороться с многоглавым чудовищем, с этой гидрой, искоренять непристойность и порок, где бы я их ни встретил.

Сам ты чудовище, захотелось мне сказать. Но вместо этого я спросила:

– Тридцать тысяч долларов могут положительно повлиять на исход этой нелепой истории?

Он осклабился и дернул себя за усы. Изо всех сил дернул.

– Я поклялся, мадам, что каждый день буду творить одно доброе дело во имя Господа нашего Иисуса Христа. Ваш арест – это мое доброе дело на сегодня.

– Подумайте, сколько богоугодных дел вы сможете совершить с тридцатью тысячами долларов.

Он не засмеялся. Неподкупный праведник.

– Статут номер 598 поправок Правительства США к Уложению о почтовом управлении представляет собой вот что. – Он достал из кармана бумажку и вручил мне. На листке было напечатано:

Закон, сформулированный им самим. Было в нем в тот момент, когда я читала, что-то мальчишеское. И, кроме того, я видела, что мой арест для него навроде мести за несправедливость, испытанную им когда-то.

– А что, если я дам вам пятьдесят тысяч и мы обойдемся без всей это чепухи?

Возле суда экипаж облепили люди с блокнотами.

– Что за комедия? Вы постарались оповестить все газеты страны? Лишь бы прославить себя еще больше?

Но Комсток не обращал на меня внимания. Джон не стал ему помогать, а мне с поклоном подал руку.

Я очутилась лицом к лицу с газетными шакалами. Ту т уж даже Джон ничем не смог бы помочь. Со всех сторон выкрикивали вопросы:

– Вы раскаиваетесь в своих грехах, мадам?

– Где вы прячете тела?

Толпа напирала, притиснула меня к карете.

– Какие выдвинуты обвинения?

– Незаконное владение инструментами для врачебной практики. Владение непристойными материалами. – Комсток скрестил руки на груди, вскинул голову и, устремив взгляд в небо, заговорил о себе в третьем лице. Ну просто романтический герой. – Говорят, Энтони Комсток охотится только на мелочь. Говорят, Энтони Комсток боится пальцем тронуть крупную рыбу. Ну что же, джентльмены, сегодня вы видите, как обстоят дела на самом деле. Мадам – это вам не мелкая сошка. Сегодня усилиями Энтони Комстока самая нечестивая женщина Нью-Йорка предстанет пред правосудием.

Газеты на следующий день писали: Мадам Де Босак вошла в здание суда безмятежная, будто июньское утро. Но в действительности меня обуял беспросветный ужас. В так называемом дворце так называемого правосудия меня уже поджидал судья Джеймс Килберт, надевший ради меня черную мантию и отвратительный пыльный парик.

Я села на скамью и принялась озираться в поисках адвоката. Ни Моррилла, ни кого-то другого из адвокатской братии не было. Через некоторое время в зале появился Чарли, лицо мрачнее тучи. У меня кровь в жилах заледенела. Чарли сел прямо за мной, мы переговаривались шепотом. Публика на галерке, переполненной нашими противниками, не могла видеть наши лица.

– Милая моя, – прошептал Чарли.

– Мать твою! Гд е Моррилл?

– В пути. Направляется сюда.

– А сестра? Я боюсь за нее.

– Под пледом в голубой гостиной. У нее истерика.

Словно камень с души. Она не сбежала.

– Разумеется, истерика. Они ворвались к нам, шарили по всему дому. А что они творили на глазах у Аннабелль! Это произвол, Чарли.

– Я бы выпотрошил их всех рыбным ножом! – Чарли не мог скрыть страха. – Милая, ты выиграешь. Мы достанем тебя отсюда в мгновение ока. К ужину будешь дома.

Но судья Килберт придерживался иной точки зрения.

– У вас нет адвоката? – осведомился он, уставясь на нас поверх очков.

Я встала, держа спину очень прямо, ну вылитая учительница из воскресной школы. Слушая, как я отвечаю – молоко, мед и слезы, – никто бы и не догадался, сколь сильная ярость душила меня.

– Ваша честь, досточтимый сэр, прошу меня освободить под честное слово. Разве я не прибыла сюда по собственной воле в своем собственном экипаже? Поймите, у меня наблюдаются леди из самых именитых семейств, некоторые вот-вот должны разрешиться от бремени, им понадобится моя помощь. Не говоря уж о том, что я сама мать и моя маленькая дочь (тут мой голос предательски дрогнул) полностью зависит от меня. Подумайте только, как она будет страдать, если нас разлучат. Особенно при столь пугающих обстоятельствах.

Килберт холодно смотрел на меня. Затем не моргнув глазом назначил залог:

– Десять тысяч долларов!

Я вынула из сумочки толстую пачку и показала публике:

– Это правительственные облигации на указанную сумму. В обеспечение залога.

– В качестве обеспечения может быть использовано только недвижимое имущество, – возразил Килберт.

– Ваша честь, – вступил Чарли, – наш дом на Пятьдесят второй улице стоит больше двухсот тысяч долларов.

По залу пронесся вздох изумления.

– Недвижимость, записанная на имя подсудимой или ее родственников, не годится, – сказал судья Килберт. – Вашими поручителями должны стать другие домовладельцы.

Опять те же игры, только бы упрятать меня в клетку.

– Я предоставлю обеспечение залога сегодня к шести часам вечера, – заявил муж. – А сейчас разрешите нам покинуть здание.

– Проводите обвиняемую в комнату приставов. Пусть ждет там, – распорядился судья.

Пристав отвел меня в дымный закуток, где воняло мочой и отчаянием. В этом чулане я и ждала Чарли, пока он бегал по городу, пытаясь уговорить кого-нибудь стать моим поручителем и внести залог под свою недвижимость. К шести он вернулся в суд мокрый, Моррилл еле поспевал следом.

– Не получилось! – сказал Чарли. – Люди боятся….

– Они боятся? Это моя голова на плахе!

Хорошая новость, по мнению Моррилла, заключалась в том, что Килберт на самом деле человек куда более благожелательный, чем могло показаться. Посмотрим.

Но сегодня мы уже ничего не успевали. Судья отправился домой, а пристав передал меня надзирательнице в грязном платье. Мне снова предстояло провести ночь в тюрьме.

Чарли взял меня за руку. Тюремщица позволила нам обняться. Я не смотрела в его глаза. Не хотела видеть бессильную ярость и отчаяние. Надзирательница вывела меня, усадила на тележку, и я запела «Фляжку виски»:

Распевая, я тряслась по булыжному двору, и колеса моей повозки грохотали точно так же, как грохотали они отчаянным фениям, что когда-то прибыли к этим берегам, надеясь назвать клочок земли своей собственностью.

Встреча с миссис Мэтлби, главной надзирательницей, не вызвала у меня большой радости, хотя та и приветствовала меня широченной улыбкой, больше напоминающей оскал акулы. Меня отвели в камеру. Едва я улеглась на свою жесткую койку, как в матрасе что-то протестующе зашуршало. Пришлось устроиться на полу, подложив под голову сумочку; в ту ночь из-за холода я и на минуту не сомкнула глаз. Все было за то, что я сгнию в Томбс, пока адвокаты до бесконечности бормочут свои res ipsa loquitur и habeas corpus. Для меня это было все равно что по-китайски. Но я слишком хорошо понимала, что на этот раз они собирались разорить меня и довести до банкротства, каковыми подвигами и славился Комсток. Он бы взял и мою жизнь, если бы мог. Но Чарли и Моррилл отыскали-таки пару человек, которые поручились за меня своей собственностью. Им было совершенно без надобности связывать свои имена с моей нечестивой особой, потому в бумагах их обозначили как анонимов. Эти безымянные были для меня все равно святые, и, согласно предсказаниям Моррилла, Килберт отпустил меня под залог. Наконец-то мне попался судья, который был на моей стороне. Меня освободили.

– Мадам! – накинулись на меня репортеры, когда я покинула здание суда. – Пару слов о сегодняшнем разбирательстве!

– Эти мелкие законники, – ответила я, – рой навозных мух.

Оказавшись дома, я первым делом поспешила к сестре. Очень бледная, она сидела в кресле, сквозь тонкую белую кожу на висках просвечивали ниточки вен.

– Датчи! – Я опустилась перед ней на колени. – Как же я рада, что ты здесь. Я так волновалась, когда ты убежала.

– А куда мне бежать? Я здесь в ловушке.

– Прости, Датчи. Я знать не знала, что на меня готовится налет. Они не имеют права устраивать такие погромы.

– Как ты могла выставить меня на такой позор? – прошептала она.

– Это я выставлена на позор, а не ты.

– Я сообщила свое имя. Полиция его знает. И зачем я это сделала? Зачем? Если бы я только не назвалась! – Она замотала головой.

– Здесь ты в безопасности.

– В безопасности?! Вот уж нет. У этого дома дурная слава. За ним следят. Газета сегодня утром назвала его входом в ад.

– И ты тоже считаешь, что это вход в ад?

Она закрыла глаза руками и покачала головой:

– Нет… нет.

– Вот и живи тут, здесь твоя семья.

– Как ты не понимаешь. Газеты пишут, что обвинитель собирается вызвать в суд в качестве свидетельницы некую леди, находившуюся в медицинском кабинете во время ареста. Пройдет немного времени, и они обнародуют мою фамилию! А если я подтвержу… Они меня смешают с грязью.

– Они понятия не имеют, где ты.

– Они найдут меня! И все станет известно моему мужу. И маме.

– Старая карга, которую ты называешь своей мамой, ничего не узнает, если ты мне поможешь.

Сестра испустила тяжкий вздох и провела рукой по животу.

– Лили, – сказала я мягко, – скажи мне, что ты решила, когда в тот день пришла в кабинет? Ты говорила, что не можешь пройти через это. Через что? Что ты имела в виду? Ты принимала таблетки?

– Не спрашивай меня об этом. Не спрашивай.

– Так время подошло.

Из ее молчания я заключила, что сестра решила выносить ребенка и родить в моем доме. Я посчитала – итак, в следующем октябре я стану тетей. Это было мое тайное грешное желание, для сестры – боль.

– Это мне наказание, – сказала Датч. – Испытание. Теперь я это понимаю. И я должна выдержать его.

Мое испытание и ее испытание стремительно приближались. Мое должно было случиться первого апреля, а ее муж Элиот вернется двадцать первого апреля. Положение сестры давило на меня тяжким грузом. Если она станет свидетелем обвинения, то ее показания будут против меня. А если я окажусь в тюрьме, кто примет у нее ребенка? Элиот прибудет в Нью-Йорк уже через шесть недель, и оставшиеся дни протекут в допросах и ожидании. Все одно к одному.

В среду, одиннадцатого марта, на наше крыльцо прилетела сорока и раскричалась.

– Мама говорила, что сорока – это знак скорой смерти, – припомнила я с испугом.

– К нам и прежде сороки прилетали, – ответил Чарли с напускной безмятежностью. – И все живы.

Слова его не убедили и в малой доле. Он пытался развеселить меня в своей привычной манере – добывая монеты у меня за ухом, находя розы под подушкой, но все эти фокусы не разогнали моей тоски. По жалости в его глазах, по его смущению, по тому, как он сжимал свои крепкие челюсти, я угадала правду: он уже поставил на мне крест, смирился с тем, что я проклята.

В пятницу, тринадцатого, Чарли положил на кровать ботинки.

– Сколько раз я тебе говорила, что это к несчастью! – крикнула я.

Он усмехнулся, и я резко вскочила. Стул упал ножками вверх, что тоже было не к добру.

– Господи, это же все вздор! – заорал Чарли. – Все эти твои стулья, сороки, тринадцатые числа. Вся эта ахинея!

– Это похуже будет, чем ежели во время ужина погаснет лампа, – убито сказала я.

– Боже, в твоем ирландском мракобесии нет и капли разума. И логики.

– Комстока не убедят ни твой разум, ни твоя логика. Он святоша. С ним Бог! Его Бог и отправит меня в тюрьму.

– Если Бог существует, то он не допустит, чтобы ты попала в тюрьму. И мы не допустим.

– Как? Убьете меня?

– Не обязательно. Но за ценой не постоим.

– Может, мне просто сбежать? Сяду на корабль и уплыву в Калифорнию.

– В Калифорнию?

– Ну да. Поедем! Все вместе. Или в Чикаго. Или в Бостон. Никто нас не найдет, никто не узнает. Отправимся в путь затемно, возьмем только то, что можем унести. Я скорее убью себя, чем вернусь в тюрьму.

На лице Чарли возникла озадаченная улыбка.

– Бежать? Это так на тебя непохоже.

– Я оставлю записку.

– И что в ней будет написано?

– Что я решила свести счеты с жизнью, спрыгнуть с моста.

– Но вместо моста ты отправишься в Париж.

– А через некоторое время вы и Белль ко мне присоединитесь.

Чарли уже улыбался вовсю.

– Некоторое время – это сколько? Полгода?

– Полгода, думаю, будет достаточно.

Наш нелепый план походил на ребячество. Словно игра такая.

– Но кто в это поверит? – обреченно произнесла я. – Они начнут охоту на нас. Будем вечно жить в бегах.

– Париж. Неплохо. Или предпочитаешь Лондон?

– Ты не приедешь. Отошлешь меня, освободишься. Я отправлюсь за океан, а ты пополнишь ряды скорбящих вдовцов. Я так и слышу, как ты причитаешь, Чарли. «Боже, как же без нее жить, Боже, я этого не вынесу». Бедный-бедный вдовец Джонс. Будешь бродить по берегу реки, изображая, что ищешь мое тело. Самоубийство – смертный грех, душа миссис Джонс не обретет покоя и так далее. Такая грустная история. А сам тем временем приберешь к рукам все банковские счета, дом и конюшни со своими любимыми лошадьми. Затем найдешь себе прехорошенькую профурсетку, чтобы воспитывала нашу дочь, бедненькую сиротку. Разумеется, за тобой будут бегать все бабы с Пятой авеню. За тобой и за твоими деньгами. Ведь для всех я умру. Но где же я буду на самом деле? Все равно что в могиле! Буду торчать на чужбине, не решаясь вернуться домой, где меня сразу закуют в кандалы.

В смеющихся глазах Чарли не было и намека на жалость. Ему нравился мой план. Я останусь живой. А он свободен как ветер.

– Ты должна мне доверять. Отличная мысль. Просто сбежать. Изобразить свою смерть. Доверься уже мне наконец!

Он сидел передо мной, такой красивый в своей майке. Но меня он не обманет. Никогда не доверяй мужчине, который просит поверить ему. Правда, он постарался вызволить жену из тюрьмы. А очень ли старался? Я же толком ничего не знаю.

– Нет, все-таки я испытаю судьбу, потягаюсь с мистером Комстоком.

– Угомонись. Я бы на твоем месте начал собирать вещи.

– На моем месте ты бы был такой же дурной, какой считаешь меня.

– Это была твоя идея, милая. Я просто сказал, что поддерживаю тебя. Если ты в игре.

В тот пятничный день Аннабелль ждала в гости своих подруг, хотела устроить для них концерт. Бедняжка ничего не ведала о злой судьбе матери, о беде, обрушившейся на нас. Белль расставила стулья, посадила на пустые места кукол и пригласила меня, Чарли и Датч пополнить ряды публики. Но день пролетел, а никто из подружек так и не объявился. Ни Сильвия, ни Дейзи, ни Маргарет. Матери не отпустили их. Аннабелль караулила у окна, глядя на экипажи, едущие мимо дома. Ни один из них не остановился у наших ворот.

– Ну и пусть! – прошептала она. – Ненавижу их.

Она села за рояль и заиграла. Звуки, которые извлекали ее пальцы, были сущей пыткой: ведь может случиться так, что я больше не услышу этой чарующей музыки, не увижу, как склоняется ее голова над клавишами. Я вскочила и кинулась по лестнице вниз.

– Мама! – крикнула вслед дочь. – Не уходи! Ты не можешь уйти!

Но ей придется жить без матери – судьба, которой я всегда боялась. Я бежала по коридору, вытирая ладонью слезы. Вдруг в холле ждет телеграмма от Моррилла с сообщением, что он договорился о снятии обвинений? Что судья Килберт согласился с нами и закрыл дело, убежденный, что все это не более чем фарс? Я надеялась на чудо. Вдруг Комсток подавился пудингом? Вдруг его красные кальсоны вспыхнули прямо на мясистой заднице?

Но чуда не произошло. Ни телеграммы. Ни письма. Скоро, совсем скоро меня ждет суд.