Корделия была маленькая и худенькая, с гривой густых черных волос, торчавших из-под шляпки. Я бы дала ей лет шестнадцать, не больше. Когда я провела ее в свой кабинет, она даже не глядела на меня, нервная и пугливая, будто птичка.

– Все, что я скажу, останется между нами? – чуть слышно спросила она.

– Моя дорогая миссис Парди, вашу тайну похоронят вместе со мной.

Она вздохнула и передернула плечами каким-то детским движением.

– Мой муж отправил меня сюда из Нью-Хейвена… чтобы сделать… аборт.

Это слово она произнесла до того тихо, что я еле расслышала.

– Так, значит, у вас есть еще дети?

– У нас нет детей. – Она зябко поежилась и яростно откусила заусениц. – Вы никому не расскажете?

Я кивнула.

– О, мадам, – зарыдала она, – я ему не жена, хотя и прозываюсь миссис Парди.

– Понимаю.

– Нет, боюсь, что не понимаете. Он… мой дядя. Я его племянница и подопечная.

– Подопечная?

– Да, но он представляет меня как свою жену. Меня зовут Корделия Шекфорд, но он называет меня миссис Парди.

– Так он ваш опекун?

– Он скоро женится на мне. Он обещал. Он хорошо ко мне относится.

– Вижу, как хорошо, – вздохнула я. – На каком вы месяце, моя милая?

– Самое большее на третьем.

– Вы раньше таблетки принимали?

– Мне от них плохо. Он говорит, нужна операция. И как можно быстрее.

– А вы согласны на операцию? Или того хочет ваш опекун, пытающийся спрятать свой позор?

– Это мой позор! – закричала она. – Он ясно сказал. Если я не сделаю того, что требуется, он распустит слух, будто я распутничаю с солдатами. А это неправда. Дядя Джордж говорит, что любит меня, но не может допустить скандала, так что новой операции не избежать.

– Новой?

Она отвела глаза.

– Раньше я обращалась к миссис Костелло. Дважды. Если откажусь, он вышвырнет меня вон и никогда не женится, так он пригрозил. Я увидела вашу рекламу в газете, да еще одна девушка у Костелло сказала, что вы из порядочных.

– Три аборта! По вашему опекуну застенок плачет.

– А если бы он сдержал обещание? Что со мной было бы?

Я села на кушетку рядом с девушкой, обняла за худенькие плечи. От нее пахло сиренью. Ноги у нее были маленькие, крошечные туфли на пуговках. На безымянном пальце желтело плоское кольцо.

– Это он подарил, – сказала она, – чтобы я могла представляться его женой и сплетен не пошло.

– Где твоя мама, доброе мое сердечко? – мягко спросила я.

– Она умерла, когда мне было четырнадцать. Два года тому назад.

– И моя умерла.

Мы помолчали, вспоминая своих матерей. Будь они живы, этот разговор никогда бы не состоялся.

– В своем завещании, – сказала Корделия, – она назвала моим опекуном мистера Парди. Чтобы обеспечить мое образование.

– И он его обеспечил, старый хрен, только не то, на какое рассчитывала твоя мама.

– Говорю вам, он обещал жениться на мне. Через два года, когда мне исполнится восемнадцать.

– Это и твой выбор тоже?

– Выбора не было вообще. Я должна поступать, как он скажет.

– Ну ладно, – тяжко вздохнула я. – Приходи с деньгами завтра после обеда, милая, и я избавлю тебя от беды.

– Спасибо, мадам.

Она накинула на плечи гиацинтовую шаль и исчезла.

На следующий день ближе к вечеру Корделия лежала на кушетке, я сидела рядом.

– Все хорошо, доброе сердечко? То есть ты уверена? Она кивнула, порылась в сумке, достала деньги и протянула мне. Слабо улыбнулась.

– Брось грустить, любовь моя. Ты прехорошенькая, и у тебя будут красивые дети. Непременно будут.

– О, мадам, молюсь, чтобы ваши слова сбылись.

– Будем надеяться, ты встретишь хороших людей. – Я погладила ее по волосам, провела пальцами по нежной щеке. – За дело, Корделия. Боюсь, мне придется воспользоваться зондом.

– Я знаю.

– Крепись, девочка.

– Я постараюсь.

Случай был тяжелый. Зонд не проходил в канал. Мешали рубцы – последствия деятельности миссис Костелло. Бедная девочка впилась зубами в кусок сыромятного ремня, который я ей дала. На полпути она потеряла сознание. Паника стиснула мне горло, страх запульсировал в крови, заставил сердце биться чаще, потом выступил на ладонях. Эта процедура никогда не была для меня легкой, хотя я четко представляла себе как весь ход операции, как и что делать в каждый конкретный момент. А моменты случались разные, и в любую секунду могло произойти непоправимое.

Хорошо бы под рукой у меня имелся магический эликсир, который бы отправлял моих бедняжек в краткое небытие на срок, достаточный для операции. Но ничего похожего у меня не было, и пациенткам оставалось только страдать. Так я закалила свое сердце до твердости бразильского ореха или фундука особого сорта, расколоть которые можно только молотком. И хотя Корделия плакала, сердце мое не раскололось.

– Успокойся. Тише!

Я была резка с ней, как была бы резка с каждой. Хотя во мне в то время было меньше девяноста фунтов, мои подопечные знали: я в ответе за них в эту минуту. Они, лапочки мои, не знали другого: одно неверное движение – и ты на том свете.

– Прекрати! – потребовала я, когда она перешла на пронзительный визг.

После моего окрика она лишь хныкала. Окончательно вымотавшись, я ее побаловала. Я их всех баловала, но ее в особенности, потерянную душу, которую опекун совсем не опекал. Я укрыла Корделию одеялом:

– Передохни, macushla.

Так меня называла по-ирландски мама. Дорогая. Я поцеловала ее влажный лоб, пригладила волосы, принесла мятного чаю и свежие простыни. Она выпила чаю, и ее вырвало. Я усадила ее в кресло, подставила таз, она согнулась пополам. Заплакала. Я обняла ее, зашептала ласковые ирландские слова: wee babby, girleen, aroun machree.

– Деточка моя, – приговаривала я, хотя она моложе-то и была всего лет на десять.

На ее месте могла быть Датч, думала я. Какая-то затравленность проглядывала в ней, я почему-то чувствовала, что это я – ее опекун.

– Кровь сильно течет, – пожаловалась она.

Ночь я провела подле ее кровати в палате. К утру у нее поднялась температура. Губы были сухие и запекшиеся.

Я была уверена, что она умрет.

Лихорадка трепала нашу маленькую Корделию еще два дня. Все это время я не видела мою Белль, только попросила медсестру Сэлли отнести малышке пирожное – извиняясь за свое отсутствие. Я представляла, как переживает моя пятилетняя девочка, что мамы нет, что некому спеть ее любимую shoul aroun. И принялась напевать эту песенку Корделии. Мы с Гретой не знали отдыха. Компрессы. Ведра. Простыни.

– Мама! – позвала она и разрыдалась в моих объятиях.

Мы ее потеряем, стучало у меня в голове. Какие у нее тонкие косточки, невесомые почти. А как плотно кожа обтягивает лицо…

На второй день я отправила Грету к аптекарю за пиявками. На фоне белой кожи пациентки они казались почти черными, в палец толщиной, хорошо, что бедняжка их не могла видеть. Но дело свое пиявки знали и старательно сосали из нее лихорадку. А она не двигалась. Руки безвольно повисли, ноги отказали. Когда на третий день я пропальпировала живот, он был напряжен. В воздухе стоял мускусный запах старой крови.

– Придется еще раз применить зонд, – сказала я Грете, а про себя подумала: и провести еще одну ночь вдали от моей девочки.

На следующее утро Корделии стало лучше. А еще через день лихорадка отступила. Мы помогли девушке сесть в кровати. Кожа землистая, покрытая потом…

– Если он и сейчас на мне не женится, – прошептала Корделия, – я убью себя.

– Ох, милая, не забивай ты голову всякой чепухой.

– Убью.

– Нет уж, прекрати, пожалуйста. Ты вернешься сюда, агнец. Ты придешь сюда, если тебе понадобится помощь. Что бы ни случилось. Дверь Мадам для тебя всегда открыта.

Не знаю, зачем я это сказала. Конечно, не следовало. Неизвестно, чем твое слово обернется потом. Но я сказала. Дверь Мадам для тебя всегда открыта. Через мой кабинет прошли целые толпы девушек, юных и прекрасных, в столь же отчаянном положении, что и Корделия Парди. Но ни одной из них я таких слов не говорила. Ее сиротство. И эти черные волосы, собранные в узел. Все это напомнило мне о Датчи, о моем детстве. И мне представилась сестра – вот она в Вене, танцует вальс с кайзером, а может, вернулась в Чикаго, веселится со своей аристократической компанией.

Со времени нашей несостоявшейся встречи минуло три года. Больше я Датч не писала, поскольку не знала куда. По старому адресу в Чикаго писать было нельзя, я боялась выдать ее тайну. Она ведь не Эмброз, а дитя папистов, белая шваль, ирландка. Позор. А вдруг она родила детей, нянчится с ними? Скорее всего, так и есть. И наш Джо уже давно не ходит в коротких штанишках. А волосы у Джо такие же густые, как у папы? Умеет ли он так же чисто выводить мелодию, как наша мама? Чарли так и не нанял другого сыщика, после скандала в прессе решив держаться подальше и от полиции, и от частных детективов. Я вдруг осознала, что кляну себя за то, что не выполнила данное маме обещание. Нити, соединявшие меня с родными, были подобны лунным лучам – то отчетливые, а то растворявшиеся во мраке. Я любила свою дочь, заботилась о страждущих, стучавшихся в мою дверь. Родителей, сестру и брата мне заменили маленькая девочка и отчаявшиеся женщины навроде Корделии.

Вечером я взяла Аннабелль, и мы навестили Корделию, прихватив для нее угощение – землянику и шоколад. Я хлопотала, а Белль, устроившись у окна, оживленно щебетала.

– Ну что ж, Корделия, милая моя, – сказала я, – вот ты и в порядке.

– Вы не знаете, как заставить мужчину жениться на тебе?

– Если его нужно заставлять, значит, он тебе не нужен.

– Мистер Парди – все, что у меня есть. Больше никого.

– Можешь работать у меня. Нам как раз нужна горничная.

– О, пожалуйста, мисс! – взмолилась Белль, которая с некоторых пор все слышала. – Вы куда красивее, чем наша Мэгги, которая вечно облизывает мою ложку.

– Горничной? – задумалась Корделия.

Я попробовала представить ее в фартуке горничной.

– Я сама была когда-то горничной в доме у доктора. По сравнению с нашим домом просто лачуга.

– Правда? – Она улыбнулась, но как-то отстраненно. А потом сказала, что вернется к опекуну.

Я протянула ей конверт с «французскими письмами».

– Он не возьмет, – покачала головой Корделия, – он не пользуется ничем таким.

– Мерзавец! – не сдержалась я. – Тогда вот. Это губка, пропитанная медом. Закладывается туда, где солнце не светит. Если удача на твоей стороне, он вообще ничего не заметит. При втором заходе эта штуковина действует, как пессарий, и если удача с тобой не дружит… впрочем, все будет хорошо. Я очень надеюсь.

Потом она спустилась по лестнице с маленьким узелком, повернулась ко мне и обняла. В глазах у нее стояли слезы.

– Не благодари, – сказала я. – Главное, что ты здорова.

– Вы так добры ко мне. Как мама. – Она поцеловала меня. – Я никогда не забуду.

Ссутулившись, Корделия вышла на улицу, посмотрела по сторонам. Никто ее не встречал.