– Реклама размещена в газетах «Сан», «Гералд» и «Нью-Йорк таймс», – сообщила Грета.

Когда мы стали богаче, она взяла на себя обязанности управляющей и медсестры в нашей новой конторе на Либерти-стрит, за углом от нашего прежнего дома на Гринвич-стрит.

На Либерти-стрит были даже больничные палаты с койками – настоящий женский госпиталь. В приемной, где сидела Грета, для удобства посетителей стояли диван и кресла, пол покрывал ковер, слух услаждала канарейка в клетке, а взор – две картины в раме, изображавшие лебедей. Это вовсе не была РОСКОШНАЯ ГОСТИНАЯ, как ее потом назвал «Таймс», и ПОРТАЛОМ В МАВЗОЛЕЙ, как написал «Полиантос», наша приемная тоже не являлась. Это была обычная контора, какую вы можете увидеть в любом солидном предприятии, ведь я и была солидным женским врачом для состоятельных дам Манхэттена.

– Вы предпочитайт голупую комнату, – спрашивала Грета, когда неуклюжая мамаша прибывала к нам рожать, – или шелтую?

В задачу Греты входило объяснить, что голубая комната дороже, потому что она просторнее, да еще и окно выходит в сад. Грета также вела расписание приемов, принимала оплату банковским чеком или наличными; сидя за письменным столом из французского дуба с изогнутыми ножками, она своим детским почерком, напоминавшим каракули полоумного, записывала фамилии пациенток, если у тех хватало смелости назваться. Пациентки старались одеваться незаметнее, порой даже накидывали двойные вуали, но иные приходили в своих рабочих платьях под пальто. Были и горничные, и светские львицы, которые еще не стерли краску с лица. Все больше и больше становилось элегантных дам, в жакетах с черными пуговицами и с ландо, поджидающими у входа. Я была такой же акушеркой, как и миссис Эванс, хотя клиентки у меня были почище, которые для поездки к доктору могли позволить себе экипаж. Они являлись с набором разнообразных жалоб со всей округи между Баттери и Бликер, а то и из более далеких мест. Из Нью-Джерси, с берегов Гудзона, из Доббс-Ферри или даже из Саунда в Норфолке. Некоторые из дам в положении были кругленькие и розовые, беременность была им к лицу, и, ожидая моих инструкций по поводу предстоящих родов, они вязали чепчики для детей. Они хотели посмотреть новые палаты наверху, расспросить Мадам о ее квалификации. Но были и другие. Они приходили рано утром или после наступления темноты, сжимали губы, нервничали и переглядывались – кошки со своими тайнами.

Хотя мой муж и считал Грету бестолковой, она отличалась от большей части наших посетительниц в лучшую сторону, и она была хорошенькая. Прозывалась она вдова Вайс и всем рассказывала, что отец Вилли – капитан, судно которого угодило в шторм у мыса Страха. Она наряжалась по последней моде, ее блестящие темные волосы, завитые очаровательными локонами, были предметом моей зависти, я даже копировала ее стиль.

Многие посетительницы, увидев Грету впервые, принимали ее за Мадам Де Босак и понимали, что ошиблись, только когда Грета открывала рот: свой жуткий немецкий акцент она сохранила.

– У меня нет опыта шенский физиолог, Мадам акушерка, унд я ее ассистент.

Она была предана, как кокер-спаниель; за то, что я вытащила ее с улицы и платила приличную зарплату, она на все лады расхваливала перед клиентками мои таланты:

– Йа, йа, с фрау Де Босак вы в хороших руках, йа, она хороший специалист, вы пришли как раз вовремя, миссис, она вам поможет.

Вопреки тем ужасам, которые некогда творили с ней в гнусных переулках и на задах салунов, Грета сохранила природную веселость, любила петь песенки, что подслушала в Шутцен-парке, или в пивной Лухова, или во дворце Лагербир, куда захаживала в прежние времена со своими поклонниками. Но она так же легко могла впасть в дурное настроение и заливаться слезами от любого пустяка.

Однажды утром ее мальчик Вилли прибежал из их квартиры за углом на Кортландт-стрит:

– Тетя, беги скорее к муттер, пожалуйста.

Я нашла Грету скорчившейся в постели. Мы с Вилли перевернули ее, и я побрызгала в лицо водой.

– Я так смущена, – лепетала она впоследствии, – ни один мушчина на мне не шенится. Мой сын будет всегда незаконнорошденный. Обещай, что никому не расскажешь.

– Я обещаю не рассказывать, что ты когда-то была шлюхой, если ты обещаешь никому не говорить, что я собирала тряпки и мать моя была однорукая прачка, что я доросла до консультанта по таким вопросам, о которых не принято говорить в приличной компании. Вот, например…

Я зашептала ей на ухо, какие это были консультации, но лучше пусть это останется между нами. Достаточно сказать, что мы с Гретой смеялись над этим до упаду.

Добрая шутка неизменно поднимала дух моей подруге, и, отсмеявшись (в точности как соседская девчонка, которая некогда помогала мне развешивать постирушку), она могла выйти к дамам из Готэма. С немецкой пунктуальностью она придерживалась расписания приемов, а перевязочные бинты были обрезаны предельно аккуратно, чуть ли не идеальным образом. Она знала меня, знала мою жизнь, а я знала, чем живет она. В качестве медсестры она никогда не поддавалась эмоциям, всегда сохраняла хладнокровие, даже когда приходилось иметь дело с выкидышем. Но хотя ее маленькие руки вполне годились для практики, она боялась приблизиться к «беременной утробе», даже не могла мне сказать, на сколько пальцев раскрылась матка. Вы, наверно, возразите, что шлюха остается шлюхой, как волка ни корми, он все в лес смотрит. Не знаю. Но когда я предлагала ей стать ассистенткой, ее начинало трясти и она только повторяла:

– Найн, найн, найн.

В конце концов я плюнула и оставила свои попытки. Так что я орудовала у изножья кровати, а она – у изголовья. Мы были партнерами. Как старая супружеская пара. А моя Аннабелль и ее Вилли росли как брат и сестра. Немало дней эти два зайчонка провели вдвоем – вместе пили чай и вместе спали днем в детской нового дома, который мы купили в 1872-м всего в одном квартале от новой клиники. Все четыре этажа на Либерти-стрит, 129 мы приобрели за сумму, какую я и вообразить-то не могла еще два года назад, когда семейство Джонс и Грета с Вилли обитали под одной крышей – будто носки в корзине.

Но на Либерти-стрит стало ясно, сколь высоко мы взлетели. Обычные люди в таких зданиях не живут. У построенного в федеральном стиле дома, с выступающими мансардными окнами, с остроконечной крышей, с темными оконными рамами, вид был чрезвычайно респектабельный. Можно сказать, что если бы дом был человеком, то это был бы почтенный джентльмен, член клуба «Метрополитен», с неизменно высоко поднятой головой, с карманными часами и солидным брюшком, перехваченным камербандом. За крыльцом следовала парадная дверь с дверным молотком в форме американского орла; бронзу начищала Маргаретт Макграт, наша горничная, которую все звали попросту Мэгги, я помогла ей несколько лет назад, когда ее дражайшая матушка привела дочку ко мне. Девочка живет с докером как с мужем, не могла бы я ей помочь? Поскольку докер уплыл в дальние края, Мэгги не могла вернуться в отцовский дом, вот она и не покидала моего заведения с момента нашей встречи. Теперь всякий раз, когда я чувствую запах лимона от газовых ламп и олифы от стенных панелей, я радуюсь, что это не мне пришлось наводить порядок.

Мои юбки издавали легкий шелест, который изысканным шепотком стлался над паркетом, когда в вестибюле я сняла свою шляпу и прошла в первую гостиную, обставленную изысканными парчовыми диванами и креслами алого генуэзского бархата с кружевными накидками на спинках. Ни одной уличной крысе или кухонной замарашке вроде меня прошлой и не мечтается пройтись роскошным коридором, заканчивающимся зеркалом в золоченой раме и отражением – портрет хозяйки дома 26 лет от роду. И меня всякий раз поражало, что миссис Энн Малдун Джонс каким-то образом проникла в зеркало благородной дамы.

Всякий раз, когда я оказывалась одна в зеркальном коридоре, я восхищалась прекрасным отражением. Привет, как дела, миссис Джонс? – вопрошала я. Все замечательно, и тебе счастливого дня, селедка Экси, не слишком-то зарывайся.

По правде говоря, мне не верилось, что зеркало с Либерти-стрит надолго сохранит этот шикарный образ. Удача всегда пробуждала во мне подозрительность. В голову лезли мысли о скоротечной чахотке, что однажды ночью явится по мое дыхание. Вопреки тому, что наши действия, явно шедшие вразрез с законом, охватывали весь город, никого не арестовали, и было ясно как день, что если когда-нибудь кого-нибудь и схватят, это буду я. Но судьба покамест мне улыбалась, почему бы и мне не улыбнуться в ответ, будь передо мной раззолоченное зеркало или застекленная дверь? За дверью находилась библиотека. Черная лестница вела вниз на кухню. Вверх – в комнаты Мэгги и кухарки Ребекки, еще одной бывшей моей пациентки, они жили на четвертом этаже. На третьем этаже располагалась детская с кукольным домиком и школьной доской, где моя дочь, мисс Белль Джонс, играла на спинете и под руководством гувернантки учила буквы. Освещаемый газовыми лампами коридор вел в нашу с Чарли спальню: камчатные шторы, камин, облицованный резным дубом, кровать розового дерева с поистине королевским изголовьем – гербы, гирлянды, полумесяцы, копья, доспехи и много чего еще.

Королева Джонс, называл меня Чарли. Я возлежала на подушках в своей роскошной ночной сорочке, а он являлся, закутавшись в мохнатое покрывало, и мы играли в Ее Величество и Его Величество, воплощали в жизнь Королевский Протокол Джонсов (сперва миссис Джонс вынимает руку из рукава, чтобы продемонстрировать белое плечо, а затем оголяется другая рука, являя мощный бицепс мистера Джонса, но традиция, не говоря уже о химикалиях любви, требует, чтобы от остальной одежды избавлялись куда проворнее). В такие ночи Чарли был для меня огнем в стеклянном шаре уличного фонаря, обращающим все сомнения в дым, так что иногда средь бела дня, за рутинной работой в конторе или в клинике, меня вдруг пронзала сладкая судорога и я отдавалась чувствам, вспоминая его ласки, поцелуи и нежные слова. Я млела, и таяла, и не могла его дождаться, а он приходил глубоко за полночь, и ревность тотчас хватала меня за горло.

Детей мы больше не завели. Мы давно уже забросили всякие методы предохранения (французский и иже с ним), тем не менее столь расстраивавший нас красный флаг появлялся регулярно, и не было ему никакого дела до поглощаемых мною громадных объемов корня черного кохоша, чая из листьев малины; красный флаг чихать хотел на гадкую процедуру, которую я проделывала регулярно с яичным белком, пытаясь вызвать sheehogues, чихать он хотел на долгие молитвы и горсти соли, что я бросала через плечо, призывая удачу, – я оставалась пустой, как море возле Баттери морозным утром.

И всякий раз при его появлении я сгибалась пополам от боли и никак не могла найти для себя лекарства.

Мое состояние доктор Ганнинг описывал непроизносимыми словами. Читая его книгу, я испытывала омерзение и страх разом.

Имя доктора Ганнинга часто появлялось в газетах, он был одним из самых знаменитых врачей того времени, так что я поступила согласно его рекомендациям. Грета, благослови ее Господь, удалила у меня кровь из нижнего таза, хотя сама она жаловалась на боли пуще моего. Я следовала унылой овощной диете и периодически очищала кишечник, тем не менее всякий раз мой цикл неизменно отправлял меня в постель с мигренью, коликами и тошнотой. Других детей у меня не появилось. У Белль не было ни сестры, ни брата – впрочем, как и у меня. Мне все столь же отчаянно хотелось отыскать Джо, повидать Датч, которая уплыла в синюю даль и больше мне не писала. Даже ее лживая мать, миссис Эмброз, не дала себе труда писать мне фальшивые послания. Почему? Несомненно, она дозналась, что вся ее ложь раскрылась, что Датч все знает. Подлинное происхождение Датч, сироты, папистки и беспризорницы, наверное, стало достоянием гласности. Что касается Джо, никакой информацией не располагаем, сказал мне мистер Дж. Морроу из Общества помощи детям.

После чего лично он и Общество перестали отвечать на мои письма.

Масштабы моей тоски по большой мирной семье понятны, если я опишу свою мечту: наши малыши играют у камина, а кузены, дядюшки и тетушки вьются вокруг меня и Чарли, да и Белль окружена толпой родственников.

В возрасте четырех лет у дочери объявился очаровательный шепелявый выговор и воображаемый братец по имени Кокоа.

– Кокоа беременный, – объявила она однажды. – Он собирается родить девочку.

– Но он же твой брат, – возразила я.

– Да. Рыжий!

– Но только женщины могут забеременеть, – сказала я очень спокойно, хотя тут же вспомнился мой собственный рыжий братец. – Маленький мальчик не может иметь ребенка.

– Когда вырастет, сможет.

– Когда Кокоа вырастет, он может стать отцом, это верно. Но родить ребенка он не сможет.

– Кокоа сможет. Он ночью всегда рожает.

Чарли рассмеялся, и мы решили, что у Белль слишком длинные уши и ей не следует торчать со мной целыми днями в клинике.

– Мы должны подарить ей братика, – сказал муж с блеском в глазах.

Но все наши усилия оборачивались пшиком.

– Может, следует усыновить ребенка? – предложила я как-то ночью Чарли, когда мы лежали в темноте. – Не родились ли эти кандидаты прямо в нашем доме? Или они спят на перекрестке Бенда?

– Дай срок, Энни, – ответил он, – может, маленький мужчина предпочитает естественный путь. Если ты понимаешь, о чем я. У нас еще масса времени.

Но он согласился, что некоторые женщины могут захотеть отказаться от ребенка по множеству причин, будь то стыд или бедность. В этом случае можно усыновлять, почему бы нет?

– Он же умрет, малыш-то, без кормилицы.

А может, нам стоит найти сироту постарше? И снова у меня перед глазами вставал малыш Джонни, которого я совсем еще девчонкой отнесла в приют к монахиням.

– Зависит от обстоятельств, ведь так? – сказал Чарли. – Будем держать ухо востро.

Да, мы держали наши уши востро, рассматривали разные возможности и сложности, с этим связанные. В плохие дни, заполненные ревностью, я подозревала, что моя беременность в свое время вынудила Чарли пуститься в бега. Многие ночи его половина постели была холодной пустотой, которой полагалось быть занятой супругом.

– Мужчине нужна свобода, – объяснял он. – В этом я ничуть не отличаюсь от других.

По мне, это была плохая рекомендация.

Ничуть не отличается, как же. Нажил капитал на жене. Что-то он забыл про свое желание стать репортером и всего себя отдал бизнесу Мадам Де Босак: вел бухгалтерию, ведал почтовыми заказами, занимался рекламой, ездил в Филадельфию и Бостон, в Нью-Хейвен и Ньюарк, Провиденс и Балтимор. Двигал бизнес, порой пропадал ночами.

– К сожалению, вынужден вас покинуть, мадам, – говорил он, – но это все для того, чтобы вас поддержать.

По его словам, он родился для скитаний, и он любил поездки, так же как любил яйца по утрам, газеты, выложенные рядком на столе, любил читать анархистские брошюры, для чего надевал очки. Он любил проводить субботние дни в книжной лавке Матселла или в клубе Фримана, а вечера в «Билли Гоат» или «Харп Хаус». Он был частым гостем Чикеринг-холл или Общества этической культуры, где слушал речи радикалов и евреев, правых и спиритуалистов, а после отправлялся на диспут с друзьями, где пускался в рассуждения о морали, войне, перенаселенности и правах рабочих. А я бесилась, глядя на пустую половину кровати, и по его возвращении набрасывалась с упреками. От него не пахло чужими духами, на пиджаке его я не находила чужих волос – словом, никаких улик. Но моя ревность не утихала.

Как-то утром, на восьмой год нашего супружества, он прибыл под семейный кров, когда первые солнечные лучи просочились через занавески. От него разило табаком и джином.

– Где ты был? Где опять шлялся?

Стоило ему опустить голову на подушку, как я со всей силы саданула ему по ребрам и пустила в ход язык, которому было что сказать.

– Во имя господней любви, почему ты никому не веришь? – взвыл он оскорбленно. – Сирота, он всегда сирота – такая у тебя песня, миссис Джонс? Разве ты не замужняя женщина и не живешь в кирпичном доме?

– Я устала. Воняешь, как извозчик. Когда это кончится?

Соль моих слез изменила тональность его речей.

– Экси, моя Энни, – простонал он, – ты же знаешь, я никогда тебя не обманывал, собачка хорошенькая. Мой шелковый воробушек. Ангел земной.

– Больше не корми меня такой чушью.

– Мать Христова. На этой неделе я отмахал до Питтсбурга и обратно. А всего-то надо было продать фургон лекарств одному доктору и поддержать доброе имя Мадам среди сельского населения. Вернулся – и обнаружил, что некому согреть мое старое бедное одинокое сердце, и это после долгого утомительного путешествия.

– Уж не сердце ты хотел согреть, я-то знаю.

– Черт тебя подери! Ты должна доверять мне!

С этим советом особо не поспоришь, и под давлением обстоятельств я решила применить его на практике.

– Ну иди же сюда, я замерз, – прошептал Чарли, ноги у него и впрямь были ледяные. – Вот она, моя Энни. Вот она, моя девочка.

Таков был его метод убеждения, и поскольку у меня не было другого выбора, то к завтраку мы помирились, но суть размолвки была все та же, что и шесть месяцев назад: верить ему или нет. С Чарли я была все время настороже. Он вытащил меня на крышу поезда, и мы все ехали и ехали.

– Кто они такие, эти твои друзья? – спросила я его однажды, когда он застегивал воротничок, намереваясь снова испариться.

– Да, кто твои друзья, папа? – пропела Белль. Вместо ответа он подхватил ее мотив – специально для своей принцессы, которой исполнилось четыре года.

– О, кто же эти люди, – пел он, – кто они такие?

– Вилли, вот мой друг! – рассмеялась Белль. – И Либхен, и Шницель, и Кокоа.

Либхен звали ее куклу, а Шницель – деревянную лошадку. Она всех называла немецкими именами, спасибо Грете. Моя дочь знала про spätzle больше, чем про гордый род Малдунов и про Кэррикфергюс или про горшок доброго коддла. И это было правильно, потому что хорошее знание Ирландии и ее обычаев вовсе не открывало тебе все двери. Во всяком случае, не совсем те, которые я хотела бы.

– У меня нет друга по имени Шницель, – сказал Чарли, – зато у меня есть друг, которого зовут Уилл, и это вовсе не плут Вилли, с которым ты играешь.

– Что еще за Уилл? – насторожилась я. – Мне кажется, я не имела чести быть ему представленной?

– Потому что его фамилия Сакс, и он завсегдатай салуна «Могучий Единорог», где женщины не приветствуются.

– Тогда приведи его сюда, и прочих своих единорогов тоже. Пусть у тебя будет свой собственный салун, где я смогу всех увидеть.

– Салун! А почему бы и нет? Интеллектуалы без ума от них, только называют салоном. Еще они обзывают прием «суаре». Им по сердцу все французистое.

Впрочем, и Чарли нравилось все французистое. Как и мне. Так что вечером следующей субботы я надела свое шелковое платье цвета бургундского вина, жемчужное ожерелье и выступила в роли хозяйки салона перед шестью мужчинами в нашей гостиной. ФИЛОСОФЫ, назвал их Чарли. Среди них были Уилл Сакс и Дэвид Аргимбо. Еще Эндрю Моррилл, юрист, и Билл Оуэнс – сутулый, длинный, тощий астматик.

– Вам понравятся эти достопочтенные господа, миссис Джонс, – сказал Чарли. – У них академический интерес к женской физиологии.

Сперва я не открывала рта, попивая кларет, так как еще не вошла в тонкости салонного общества. Но джентльмен по фамилии Оуэнс пригласил меня сесть рядом, и я пробралась к нему сквозь клубы табачного дыма. Он встал и поцеловал мне руку.

– Enchanté, мадам, – сказал он мне, будто я впрямь настоящая французская дама. – Ваш супруг говорит, что ваше предприятие занимается продажей женских лекарств, это так? Мои аплодисменты.

– Если бы у всех мужчин хватило разума аплодировать, как вы.

Оуэнс засмеялся. Это был типичный старый женолюб, с глазами навыкате и оттопыренными ушами, но благодаря своему красноречию казался чуть ли не красавцем.

– Вопрос перенаселенности исключительно актуален. Вы согласны, мадам?

– Про перенаселенность, – ответила я, – я могу сказать лишь одно: неплохо бы некоторые стороны жизни отдать в женские руки.

– Точно! Добрая половина мировых проблем напрямую связана с нашими животными инстинктами, ведь так? – Он наклонился ко мне и прошептал: – Я давно мечтал побеседовать с вами, миссис Джонс, про ваши лекарства. Мы в муках пытаемся открыть верные методы предупреждения беременности. Ставка на мужское воздержание как на средство контроля провалилась, согласны? В силу того простого факта, что для практика не наступает никаких последствий в случае ошибки.

– Только женщины страдают из-за последствий.

– Увы, да. Но baudruche во всех отношениях ненадежен и даже неудобен.

– Можете находить это неудобным, сэр, – сказала я, вспыхивая, – но ваша дама видит в этом защиту от своего окончательного падения.

– А что вы тогда прописываете своим пациентам?

– Принять монашество.

Он засмеялся и восхищенно посмотрел на меня:

– Можете быть со мной откровенны, миссис Джонс.

– Ну хорошо, – ответила я со всей возможной искренностью, – нужно, чтобы шире использовали пессарии, к примеру «морские губки», которые я продаю по доллару за штуку, или применять спринцевание, или нечто другое, но этим должна заниматься сама женщина. Так что женщине не стоит доверяться мужчине. Сколько мужчин достойны доверия?

Казалось, Оуэнс обескуражен.

– Абсолютное большинство из нас – джентльмены! – ответил он таким тоном, будто я задала ему личный вопрос. – Например, ваш супруг. Никогда не замечал, чтобы мистер Джонс потворствовал своим слабостям. Как раз наоборот.

Он часто хвастался перед нами своей женой и ее успехами на поприще акушерства, в отношении жены у него просто teratoid fidelity.

Чем бы ни был этот самый teratoid, слова Оуэнса меня очень обрадовали. Чарли – преданный муж. Вот так новость! Значит, Чарли мной хвастался? Теперь я новыми глазами увидела мужа. Он сидел в другом конце комнаты и смотрел, как я разговариваю с его другом, улыбаюсь и смеюсь. Вскоре он подошел к нам.

– Мистер Джонс, ваша жена просвещает меня по некоторым вопросам женской физиологии, – возгласил Оуэнс.

– Я же вам говорил, она у меня – кладезь знаний.

Это тоже было мне в новинку: я для него кладезь знаний. Скорее это он сам корчил из себя нечто подобное, когда называл меня студенткой. А теперь сидит рядом со мной, по-хозяйски положив руку на спинку моего стула, а Оуэнс расспрашивает меня о свойствах порошков, предупреждающих беременность. Чарли смотрел на меня, а я свободно рассуждала о преимуществах пижмового масла и шпанских мушек и спринцовки.

– Спринцовку также можно использовать, чтобы полить мясо соусом, – сказала я, будучи уже слегка подшофе.

Оуэнс расхохотался.

– Как говорит моя женушка, из этой штуки удобно поливать и растения, – сказал Чарли, и мужчины зашлись от смеха.

В тот вечер двери нашего дома впервые открылись для гостей, но очень скоро застолья и разговоры пришлись нам по вкусу. Своим смехом мы будили соседей, дружеская беседа выплескивалась на улицу, гости не торопились уходить.

– Оуэнс увлечен тобой, – сказал Чарли, задувая лампу по окончании дебютного приема.

– Он увлечен звучанием своего голоса, – сказала я.

Но какой же триумф я ощутила, какая гордость расцвела у меня в сердце от того, что не только муж оценил мои познания! Я также видела, что он ревнует, пусть его приятель и был стар, как ветхозаветный сыр.

После первого суаре мне понравилось ораторствовать перед полной комнатой мужчин, и вскоре я обнаружила, что общение со знакомыми мужа прославило меня в книжных лавках и в «Могучем Единороге», а мои рассуждения по вопросу о перенаселенности и некоторым другим произвели фурор. Вскоре наши суаре стали традиционными, сложился костяк компании: Оуэнс с женой Идой, мистер Сакс с подругой Миллесент, доктор Аргимбо, мистер Деланд, судья Бейкер с дочерью Робертой, а также Эндрю Моррилл, юрист, чьи услуги мне очень пригодятся, когда меня начнут преследовать.

Теперь это были наши общие друзья. Мы часто навещали их, они – нас. Чарли любил спорить, а я больше любила выйти в свет в роскошном туалете, посмотреть на интерьеры богатых комнат, залитых светом разноцветных светильников, – комнат, где я была не прислугой и не акушеркой, а гостьей и могла спокойно потягивать херес. Когда собирались на Либерти-стрит, Аннабелль, при полном параде, пела гостям про Макгинти и козла, а дамы угощали ее сладостями, словно дрессированную пони, пока мистер Оуэнс однажды не высказался так:

– Пожалуй, песенка про Макгинти – это не совсем то, что подходит молодой леди четырех лет от роду.

– Почему? – возмутилась я. – Ее отец научил. Это все, что он получил от своих предков.

Тогда-то меня и посетила мысль нанять для дочери гувернантку, все в то время просто помешались на гувернантках. И в нашем доме появилась Эллен Никерсон, а Аннабелль с того вечера выходила к гостям, только чтобы сделать книксен.

– Пожелай мне спокойной ночи, Аннабелль, – сказала я ей как-то, а она нежно поцеловала меня со словами:

– Ты моя милая мамочка.

И тут вмешалась Эллен.

– Поцелуй должен быть не таким, – отчеканила гувернантка.

– Чепуха, – ответила я. – Наша девочка имеет право на настоящий поцелуй перед сном.

Я взяла дочь на руки и зашептала на ушко, что она – моя Аннабелль, лучший ребенок в мире.

Эллен унесла ее в детскую под недовольный писк, и, как выяснилось, унесла вовремя, ибо появился Оуэнс с любимым вопросом всех философов:

– Миссис Джонс, скажите нам, пожалуйста, какое из ваших снадобий лучше все действует как месячногонное?

– Не могу сказать за все «гонные» (он залился смехом, даже усы затряслись), но мой опыт показывает, что пижма – наилучший эликсир при обструкции. Проблема в том, что пижма выводит систему из строя почище любой сивухи, если доза неверна. Некоторые из моих дам хлещут ее как лимонад.

– О… – сказал Оуэн.

– Я видела пациенток, у которых кровь хлестала из всех свищей, а у некоторых наступали судороги.

– Зачем же вы продаете такие лекарства?

– Лучше ничего нет. Кроме того, если доза верная и отвечает только поставленной цели, побочный эффект незначителен. Но по правде, сэр, нам нужны лекарства классом выше.

Оуэнс согласился, а я не переставала удивляться. Что это он так заинтересовался? Наверняка такими наводящими вопросами эти господа преследуют свой интерес: вести развратную жизнь, а всю ответственность целиком снять с себя и возложить на ЖЕНЩИН. Чего ради они меня так дотошно расспрашивают насчет слабительных и прочих процедур? Та к что я была немало удивлена, когда они выказали немалую озабоченность женской добродетелью и благополучием. У миссис Оуэнс после четырех родов здоровье стало никуда, и ее супруг поведал мне, что следующая беременность наверняка ее убьет. Миссис Аргимбо родила шестерых детей, из которых только трое выжили, она также хотела ограничить размер семьи, а не размер талии. Из разговора между друзьями я поняла, что они смотрят на меня не просто как на акушерку, а как на солдата – участника БИТВЫ.

– Говорю вам, миссис Джонс, – сказал как-то вечером Оуэнс, – когда дело касается размножения рода человеческого, вы, акушерки, бойцы передовой. Мы должны сражаться, чтобы общество перешло из сумерек дурацких предрассудков и грубой силы в эру рациональной свободы и распространения утонченности.

– Я за утонченность во всех формах, – сказала я, – но против битвы в любом виде.

Мне не нравится мой образ в виде бойца. Я маленькая женщина, весом не более девяноста фунтов, с маленькими руками, которые никакое не оружие, а инструмент, несущий облегчение больным.

Однажды вечером за игрой в вист философы сделали мне предложение, которое значительно повлияло на наше благосостояние и помимо моей воли втянуло меня в ту самую битву, которую я отвергала. Решилась посвятить мужчин в свои рабочие будни? И награда за это не заставила себя ждать.

– Сегодня я видела новобрачную миссис М., – говорила я, а они слушали. – Бедная трусишка явилась ко мне со вздутым животом, сама не своя от страха. Она решила, что всему виной устрицы, детей, по ее мнению, находят в капусте, больше она на этот счет до первой брачной ночи ничего не знала. Представьте себе ее ужас, когда муж растолковал ей, какова правда. Так что, когда я объяснила миссис М., что ее ждет и как дети попадают в этот мир, это стало для нее великой новостью, вы только представьте себе.

– Какое невежество! – загалдели философы, отсмеявшись.

Чарли в углу нашептывал что-то на ухо этой кобыле Миллесент, которая явилась с Аргимбо, но строила глазки всем мужчинам, так что порой хотелось ее стукнуть.

– Хаааа-ха, – заливались гости, – устрицы и капуста, ну надо же.

– Тут нет ничего смешного, – сказала я. – Дело в том, что миссис М. бродила в потемках. Мне пришлось доказывать ей, что устрицы ни при чем. Она собиралась родить малышку в самом скором времени, но и представления не имела, как рождаются дети. Мне попадались новобрачные с Пятой авеню, которые были столь же невежественны и с ужасом рассказывали, что за непотребство творится в их спальнях. Их что, матери не предупреждали?

– Вы весьма точно определили проблему, – заметил мистер Аргимбо.

– Если бы все будущие невесты слышали вас, – добавил Сакс.

– Пришлите их ко мне, – сказала я, словно про чайную вечеринку.

– Миссис Джонс должна открыть школу, – постановил Оуэнс, – где дамы могли бы получить образование.

– Школа! – вскричали философы.

Я обязана просветить невежественных женщин насчет их собственной физиологии. Я должна обсудить с ними вопросы гигиены и продемонстрировать работу полезных аппаратов. Вечер прошел весело; уходя, гости поздравляли друг друга с разумным подходом к вопросам просвещения. Я, конечно, тоже от души посмеялась, но Чарли отнесся к идее серьезно.

– Из этого можно извлечь прибыль, – сказал он. И, как показало время, был прав.

После ухода гостей мы устроились с ним на диване.

– Школа дамских искусств Мадам Де Босак! Двадцать девушек, по пять долларов с носа за курс.

– Женщины не любят выносить такие вещи на обсуждение.

– Ты просветишь их в вопросах физиологии. Целый класс просветишь.

– И не подумаю. Девушкам не понравится ходить обсуждать подобные вопросы прилюдно. Может, гораздо лучше будет, если ты запишешь мои инструкции.

В клубах табачного дыма, застилавшего комнату, я разглядела улыбку на лице мужа.

– Миссис Джонс, – сказал он, целуя меня в шею, – в бизнесе ты голова. Мы с тобой напишем короткие брошюры и будем продавать по доллару за штуку! Просвещение и прибыль в одном флаконе.

Так что Чарли все-таки вернулся к ремеслу литератора, о котором так мечтал в юности. «Практические советы Жене и Матери от Мадам Де Босак», по цене 2 доллара за штуку, – скоро эта брошюра была в руках у каждой нашей посетительницы.

За каких-то полгода мы продали десять тысяч экземпляров «Практических советов», главным образом по почте. В новых помещениях, которые мы пристроили к нашей клинике, разместились маленький цех и отдел продаж, а наверху появилась еще одна комната – палата для будущих рожениц, лежащих на сохранении. Наш бизнес процветал во всех отношениях, мы наняли медсестру и фармацевта. Я проводила время от времени небольшие занятия: рассказывала женщинам об уходе за сосками и ложной беременности, о бандажах для живота, о том, как важно для тех, кто рожает, предварительно опорожнить кишечник. Чарли под мою диктовку написал пособие для новобрачных и еще одну брошюру с инструкцией по применению наших товаров. Деньги уже давно копились не в жестянке, а на счетах в разных банках.

– Один счет на мое имя, – потребовала я.

Чарли не возражал, ведь нам казалось, что проблемы с деньгами остались в прошлом. Мы давно уже не ссорились из-за них.

Наша клиника была словно дерево, популярное у птиц – всех размеров и расцветок. Но если оперение наших пташек отличалось разнообразием, то их невежество, страх, тревожащие их вопросы были совершенно одинаковы – и неважно, из какого сословия они происходили. Как зачать ребенка? Как воспрепятствовать появлению его на свет? Как остановить рост живота до родов? Как сделать жизнь малыша безопасной? Они ехали ко мне из разных штатов, ничего не знающие, перепуганные, заплаканные, истекающие кровью. Их изящные тела были исковерканы, ноги сведены судорогой, лица отечны, талии необъятны. Они едва ковыляли, вжимая руку в поясницу. У одной было прерывистое дыхание, у другой онемели руки, у третьей пятки растрескались так, что страшно смотреть, четвертую мучил геморрой.

– Помогите, – громко молили они, переступая через порог.

– Спасибо, – шелестели они едва слышно, покидая нас.

– Не говорите никому, – просили многие.

Я и не говорила. Никогда. Ни слова. Не выставляла их на всеобщий позор. Только не я. Я держала их за руку, шептала им ласковые слова. Я кормила их малышей сладкой водицей из капельницы. Я была милосердна и делала все быстро. Они подтвердят. Я знала свое дело.

Все они были молодцы. Каждая из них.

Пациенты как звери: кричат, ревут, потеют и истекают кровью. У них много крови. Но скажу без лишней скромности: ни одна женщина у меня на руках не умерла, акушерка у них была высокой квалификации. К сожалению.

Закон не вступил в силу, вовсе нет. Это было преступление – говорить с женщинами? А снабжать их информацией и лекарствами? Это было преступление – предупреждать их об опасностях деторождения? Восстанавливать женский цикл? Спасать их здоровье? Оберегать от фальшивых мужских посулов?

Не для меня.

Но для усатых юристов, что изобретали правила игры. На страницах их книг всякое вмешательство в женский организм считалось преступлением, и закон гласил: каждый, кто допустил такое, должен заплатить штраф 100 долларов или отсидеть год в тюрьме. Если ребенок родился недоношенным, обреченным – что же, такова жизнь. А вот аборт – это убийство, за которое полагается четыре года тюрьмы.

В те дни я не принимала все это близко к сердцу. Законодатели жили в своем мире, полном табачного дыма и гнусавой болтовни, в их гостиных кашляли, прочищали глотки и дышали перегаром, тогда как в моих палатах был совсем иной мир – плоть, кровь и кости. Мы были, по сути, фабрикой плоти. Законодатели ни черта не знали ни о нас, ни о том, что творилось в нашем мире. Их это не беспокоило. Как им разобраться, в организм какой женщины я вмешивалась, а какой нет и почему? Кровь есть кровь, и у женщины кровь появляется регулярно – без всякого вмешательства извне. Кто определит разницу? Кто решится на это первым? Нет таких. Как и нет в том нужды. Только смущенные разговоры. Это было сделано во имя вашего здоровья. И во имя ваших детей. И мужчины пусть в это не лезут, не их это дело. Это мир, в котором все решает женщина. Мы умеем хранить наши тайны. От этого зависят наша жизнь и наша честь.

И все-таки зло настигло меня, оно проникло через дверь, как грязь с туфель, – и не догадаться, кто принес его. Дева по имени Сьюзен Эпплгейт. Имя словно спелый фрукт, лицо будто скромный полевой цветок.