Несколько часов спустя башмаки Чарли затопали на лестнице, и вот он уже кричит от дверей: что там с ужином? Я вышла к нему с дочкой на руках:

– Не входи.

– Ты что, не пускаешь меня в мой собственный дом? С какой стати? – с раздражением спросил он. – Пусти меня!

– Грета здесь. В нашей постели.

– С клиентом? Мы что, открыли бордель?

Нервы у меня были на пределе, и, когда он обозвал мою подругу шлюхой, я не выдержала и залепила ему пощечину.

– Да что ты знаешь? – заорала я, удивляясь самой себе. Он выдал мне ответную оплеуху. И ударил бы еще, но заплакала Аннабелль.

– Папа! – захлебывалась она жаркими детскими слезами. – Папа!

Чарли нетвердой походкой направился вглубь дома. Вернулся.

– Ладно, уйду я, миссис Джонс, пока опять на тебя не набросился.

– Чарли…

– Я ухожу. – И он зашагал вниз.

– Папа! – прорыдала Аннабелль, и голос ее эхом разнесся по лестнице. – Мышка, папа!

Чарли резко остановился. Странно, что не схватился за сердце, ведь именно в него пришлось попадание.

– Мышка?

Это была их игра с Аннабелль – Чарли рассказывал дочери истории про зверушку по имени Усатик, что обитает у него в кармане.

– Папа?

Мы обе не стали скрывать радости, когда Чарли развернулся и затопал обратно. А он уже улыбался вовсю и шарил в кармане – жилище Усатика.

– Попался! – И вот уже следа не осталось от недавней ярости.

Усатик выпрыгнул из кармана, пальцами Чарли пробежался по руке дочери, нырнул в мягкие локоны, скользнул по спине и был таков.

– Смотри! – Чарли показал себе под ноги, но Усатик уже исчез. – Убежал, – сказал Чарли.

Аннабелль заливалась счастливым смехом. Мы всегда могли рассчитывать на эту незатейливую игру.

– Еще!

Я пошептала ей на ушко, опустила на пол и подтолкнула к двери квартиры. Если позовет, услышу. Но дверь прикрою: незачем малышке видеть, как ее отец уходит из семьи. Исключительно по моей вине.

– Мама! – пискнула дочь из-за двери.

– Кто тебе позволил распускать руки? – сурово вопросил Чарли.

– А кто позволил тебе обзывать Грету ШЛЮХОЙ?

– А кто же она? Я сам видел, как она шлялась по улицам в этой своей нижней юбке.

– Почему же ничего мне не рассказал?

– Да во всех кабаках в курсе, что твоя Грета порченая. Да еще и при ребенке.

– Этот ребенок тоже здесь.

Муж выругался. След от моей ладони алел на его щеке, глаза потемнели.

– Тут явно дьявол постарался, – произнес он потерянно.

– Чарли… – Я перешла на шепот – на случай, если соседям вздумалось подслушивать.

И выложила ему все как есть. О том, что сделала. О выскабливании. О крови. О тазике с его содержимым.

– Вот же черт!

Лицо Чарли исказилось от страха. Мы так и стояли перед дверью в квартиру.

– Ты что, надумала дьявола тешить? А как полиция узнает?

– Грета так умоляла.

– Если она станет умолять тебя облиться керосином и поджечь себя, ты согласишься?

– Это был единственный способ спасти ее. И ребенка.

– Но это неправильно!

– А что правильно? Если бы я отказалась, она сделала бы это сама. Корсетной спицей.

– Вот пусть бы и делала сама. Хочешь полицию приманить и лишиться всего? Всего, чего мы добились?

– Она бы умерла, как ты не понимаешь? А полиции на все плевать. Эвансов они ни разу не посетили. И нас тоже не побеспокоят. Повод уж больно мелкий.

– Так вот, значит, чем вы занимались на Чатем-стрит?

– Тебя не касается. Это только женские дела.

Он смотрел на меня как на чужую. Наверное, уже нарисовал гнетущую картину того, что мы творили с миссис Эванс на пару. Что я сотворила со своей подругой. Мне стало не по себе от мысли, что он способен вообразить обо мне. Ведь и в самом деле кончится все тем, что он бросит меня.

– Что мне было делать? Оставить Грету на улице? С маленьким мальчиком? Мы ведь сами сироты, и нам ли не знать, что ждет сироту в этом мире. Мы их что ни день встречаем на каждом углу – бедных малюток без матерей!

– Ну ладно, – пробормотал Чарли. – Я видел ее мальчика…

Он замолчал, а затем заговорил, сбивчиво, путано – о том, как ребенком попрошайничал, как едва не умер от голода, как жил где придется – одинокий маленький мальчик, совсем как Вилли, грязный, как гнездо голубя. Он так никогда и не узнал, почему мать оставила его.

– Ну, значит, мне пора, – мрачно произнес Чарли в завершение своего рассказа. – Мужчине здесь не место.

Он не сказал, куда идет и когда вернется. Тяжелым шагом спустился по лестнице, даже не оглянувшись на меня и словно не слыша плач нашей малышки, которая из-за двери звала папу и своего мышонка.

Я приготовила ужин. Грета спала в спальне, сын – рядом с ней. Аннабелль сидела на полу рядом со мной и играла со своими пробками от бутылок из-под виски и банок из-под горчицы. Из этих пробок папочка смастерил куколок. Головы он вырезал из бутылочных пробок, нарисовал на них рожицы, а тела соорудил из затычек покрупнее – от банок. И хотя у дочери имелась настоящая фарфоровая кукла, которой у меня никогда не было, с желтыми волосами и розовыми губами, она предпочитала уродцев из пробок, которых наградила весьма подходящими нелепыми именами – Гагала и Глупин. Я наблюдала за ее детской возней, кляла свой характер и всей душой сожалела, что ударила Чарли и затеяла ссору.

Теперь он наверняка не вернется из-за того, что я сделала со своей подругой.

А подруга была очень слаба. Проснувшись, она с превеликим трудом выбралась из постели и приковыляла на кухню. Мы с дочкой ужинали, и Грета, только глянув на нас, тут же согнулась над ведром, которое я выставила заранее.

Из спальни донеслось хныканье ее сына.

– Экси, – прошептала Грета.

Я напоила ее чаем с виски и отвела обратно в спальню. Взяла на руки малыша.

– Пойдем, маленький, – ласково прошептала я, отнесла его к Аннабелль и усадила его рядом с ней на пол. Два «киндера», как их называла Грета, настороженно уставились друг на друга. Аннабелль протянула мальчику пробковую куклу.

Он взял ее и куснул. Моя дочь рассмеялась и укусила вторую. И оба зашлись в счастливом смехе.

Я вернулась в спальню.

– Ляг на бок и подтяни колени к груди, – велела я Грете.

Она скорчилась эмбрионом и закрыла глаза. Всю ночь шла кровь, Грета стонала и ругалась. Я сидела рядышком, нашептывала ласковые слова. Помогала ей сесть, пройтись по комнате, укладывала обратно в постель, опорожняла ночной горшок. Ее лицо белело в темноте. Она умрет, думала я. Что я наделала? Она умрет.

Чарли так и не вернулся. Ни утром, ни к ужину следующего дня. Ни к полуночи. Наверняка упился в дым и валяется в каком-нибудь борделе. Да и как иначе.

– Где папа? – в который уже раз спросила Аннабелль. Я поцеловала дочь:

– Он вернется.

– Заявится с подарком, – сказала Грета, робко улыбаясь. Ей явно стало лучше. – Ein kleines Schmuchstück.

– Не говори так. Не говори мне про Schmuchstück.

– Все так делают.

– Нет, не все, – отрезала я.

– Ладно, запомню.

– Да уж запомни, – сказала я сердито. – Уж будь добра. – Но от ее печального взгляда мне сделалось стыдно. – Прости меня, милая.

А что, если Грета права? Что, если прямо сейчас он развлекается? С какой-нибудь Schmuchstück. Прямо сейчас. Я выливаю горшок в канализацию, наполняю таблетками склянки, а он нашептывает нежности в ее ушко. Тянется к ее накрашенным губам… Демоны ревности уже вовсю малевали мерзкие свои картины в моем мозгу, сводя меня с ума.

Дни шли. Моя подруга и пациентка Грета не умерла. Она поправилась, привела себя в порядок, расчесала волосы и стала похожа на себя былую. С наслаждением играла с Вилли и Аннабелль. Втроем они ползали по полу, стуча ложками по мискам. Отмытые волосы Вилли оказались почти белыми – светлее, чем у матери. Грета сказала, что отец Вилли – высоченный швед. Она пела детям песенки, называла их Liebchen, пекла для них маленькие сахарные рулетики – кугель и доводила меня до белого каления тем, что лузгала семечки и шелуха валялась по всей квартире. Я прямо кипела от злости.

Чарли явился на четвертый день, к обеду.

– Приивеет, – протянул он. – Как дела, дамы?

Белль повисла у него на шее, он покачал ее в воздухе, расцеловал. Грета оставила нас одних, уведя малышей в детскую.

– Скучала по мне? – спросил Чарли.

Я и не подумала прекратить шинковать капусту.

– Миссис Джонс, я задал тебе вопрос. Ты скучала по мне?

– Ты где был? – Мой нож ожесточенно стучал по разделочной доске.

– В Трентоне, штат Нью-Джерси. Заключил контракт на продажу твоего снадобья с одним агентом. Половина нам, половина – ей. Та к что не надо смотреть на меня с такой злостью, миссис Джонс.

– Тебя не было четыре дня!

– Всего-то четыре дня. Тьфу.

– А на самом деле где ты был?

– Я же сказал. Подписал бумагу с агентом в Трентоне.

– И какие еще ты там подписал бумаги?

– Ох и ревнивая ты кошка. Какая разница, где я был. У меня в доме открыли больницу для шлюх, так что мужчине здесь не место.

– Твои слова, не мои.

– Кто бы посмел обвинить меня, даже если бы я искал уюта в другом месте, – взвился Чарли. – Хотя ничем таким я не занимаюсь. Вместо этого твой благоверный спал на жесткой лавке железнодорожного вагона, даже не сняв башмаков, и ел в чудовищном трактире. И вот вернулся домой. И я спрашиваю: скучала ли ты по мне? Ты строгаешь клятую капусту, как будто это моя голова.

Не говоря ни слова, я направилась в спальню. Чарли последовал за мной со стаканом виски в руке. В комнате содрал с себя рубашку. В глаза мне бросились старые шрамы на спине, словно напоминая: я не единственная сирота на этом свете. Похоже, недоверие у нас в крови. Подозрения во мне не утихли, и я приготовилась к дальнейшим спорам.

– Я не прогоню Грету, – сказала я твердо. – Если это то, чего ты хочешь.

– А почему я должен этого хотеть?

– Ты ведь объявил, что у нас не больница.

– А у нас больница?

– Может быть. Им с Вилли некуда податься.

– Ладно, пусть живут, – пожал плечами Чарли. – Пристроим Грету к делу, будет готовить таблетки. Уж лучше, чем на панели шляться.

Этим он меня обезоружил – вместо того чтобы ссориться, Чарли предложил устроить жизнь моей подруги. А затем отправился в гостиную, прокричал, что прибыл голодный лев, рухнул на пол и зарычал:

– Какие вкусные детишки тут на ужин!

Чарли больше никогда не упоминал о случившемся с Гретой. И на Гринвич-стрит вернулись мир и спокойствие.

Для Греты и Вилли поставили кровати в просторной детской, Чарли слова против не сказал. Дети носились по квартире, как маленькие щенки, путались под ногами. Засыпали, взявшись за руки, – прямо там, где их сморил сон. Если Грета ласкала сына, то Чарли учил его боксировать и подкидывал в воздух. Вилли звал его дядей, а меня тетей. В нашей квартире поселились шум и веселье, утихавшие, когда Чарли уезжал в очередную деловую поездку (по его словам), в какой-нибудь Нью-арк, с очередной партией «Лунного средства Мадам Де Босак».

– Мне кажется, лекарство – это предлог, чтобы сбежать от нас, – упрекала я, когда он возвращался через неделю.

– Ага, твое снадобье – моя любовница, – ухмылялся Чарли.

– Ты говоришь это специально, чтобы позлить меня.

– Но ты и снадобье – это же одно целое. Ты моя жена и вместе с тем моя любовница, миссис Джонс.

Мне не нравился этот ответ, очень уж он был заумный. Вскоре Чарли опять уезжал, на этот раз в Бруклин. Пока он трудился, расширяя наше дело, я проводила дни на кухне, служившей нам фабрикой. Я разрывалась между приготовлением лекарства, стиркой и плитой, на которой кипел суп, а вместе с ним закипала и я. Но теперь у меня была помощница.

– Я шастлива, что помогаю тьебе, – сказала Грета, когда мы с ней приступили к изготовлению таблеток.

Я показала ей, как вытрясать черные крошки спорыньи из колосьев, как перетирать их в порошок. Научила отмерять магнезию, сворачивать смесь в трубку, как посредством пресса разрезать трубку на таблетки. Грета оказалась старательной и смышленой. Она наполняла склянки с такой истинно немецкой скоростью, что мы за два месяца удвоили продажи. Грета радовалась небольшой зарплате, которую мы ей платили, а еще больше – комнатке, что мы сняли для нее этажом ниже.

Однажды утром Грета внезапно прервала работу:

– Без вас я бы восьмой месьяц бродийла по улице. А уше зима.

– Прошло уже восемь месяцев?

– Прошло и умерло. Я бы тоше умерла. – Она обняла меня: – Спасибо за все.

Но это оказалось не все. Однажды Грета ходила на рынок и вернулась с проституткой по имени Сесиль, на вид явно больной. Нос у Сесиль был красный, как будто отмороженный, белки глаз в багровой сеточке сосудов. С первого взгляда я определила, что ей надо.

– Нет, – сказала я Грете.

– Экси, послушай.

– Нет, я сказала.

Грета оттащила меня в сторону и принялась уговаривать, а ее несчастная товарка притулилась у жаркой печи. Малышка Аннабелль глаз не сводила с гостьи.

– Привет, леди, – подступила моя дочь к шлюхе, а та уронила слезу.

– Леди плачет, – сказала Аннабелль, и была совершенно права. Леди плакала.

– Ей негде жить, – прошептала Грета.

– Я сказала – нет.

Женщина, стоя у печки, смотрела на нас с Гретой. Из-под шляпки у нее выбилась сальная прядь.

– Экси, – продолжала упрашивать Грета.

– Это не мое дело! Ты моя подруга, и я пустила вас с Вилли. Но это не значит, что ко мне должен ломиться весь город.

– Она умрет на улице, зимой, ешли ты не поможешь ей!

Вид у Сесиль был прежалкий, но она просительно улыбнулась и пролепетала:

– Мадам, see voo play.

От этих слов я растаяла. See voo play. Грета кинулась обнимать француженку, а та, уже не таясь, разрыдалась у Греты на плече. А я наконец-то посмотрела в глаза гулящей. Опять этот взгляд. Нищета и отчаяние. Глаза взывали о помощи. Сам Иисус жалел проституток, не случайно их у нас прозвали магдалинами. Я не стремилась никого спасать, но вот она передо мной, молит о помощи. А если вас просят, вы обязаны помочь.

– Ну что ж, вы заплатите мне, – сказала я, надеясь, что это ее отпугнет, – три доллара.

Но это ее не отпугнуло. Она заплатила мне нужную сумму. Я сказала, что это последняя склянка, что, разумеется, было ложью.

Чарли, которому я рассказала о случившемся, отреагировал немногословно:

– А если бы ты назначила цену в пять долларов?

А вскоре на нашем пороге возникла миссис Тарканян с нижнего этажа – попросила одолжить ненадолго большую кастрюлю; она явно была в интересном положении.

– Моя жена вам поможет, если понадобится, – сказал Чарли. – Она прекрасная акушерка.

Миссис Тарканян посмотрела на парочку детей у моих ног и улыбнулась, обнажив кривоватые зубы. И я тут же была зачислена в ее личные акушерки. А ведь миссис Эванс в свое время предрекла мне, что я стану акушеркой, когда заведу собственного ребенка.

Месяц спустя настал срок, и у миссис Тарканян оказалось ягодичное предлежание, доставлявшее ей невыносимые страдания. Перепугавшись в первый миг, я все же вспомнила, что мать надо уложить так, чтобы ноги были много выше головы, вспомнила, какие манипуляции надо произвести, чтобы младенец повернулся в правильную позицию. Я все проделала верно, и моя пациентка родила мальчика весом семь фунтов – как и полагается, головой вперед. Гордая мать раструбила по окрестностям о том, как я ее спасла, в одночасье я обзавелась репутацией опытной акушерки, и вскоре все уже знали, что миссис Джонс с Гринвич-стрит всегда поможет девушке, угодившей в беду.