Через два дня в дверь черного входа постучали. Это был Чарли Джонс собственной персоной и с кульком жареных устриц.

– Есть хочешь? – спросил он. Подбросил устрицу в воздух и поймал ртом. – Айда со мной.

– Тсс, – прошипела я. – Не могу.

– Почему? Опять трусим?

Я обернулась. За спиной темнела кухня, мрак скрывал тарелки с остатками ужина, которые следовало помыть. Миссис Броудер уже ушла домой. Пациенток в родильном отделении у Эвансов не было, все огни в доме погашены. И кстати, никаких следов убийств младенцев, которыми меня пугала Грета, в кабинете я не обнаружила.

– Так что, боишься?

– Ничуть.

– Не возражаешь, если сяду?

Я пожала плечами.

Он сел на ступеньку, оглядел голый грязный двор, пожаловался, что после устриц жутко хочется пить.

– Какой-нибудь сидр у вас найдется?

Я сходила в дом, принесла кувшин и две чашки. Он похлопал по ступеньке рядом с собой, и я села. Чарли протянул мне кулек, я взяла устрицу.

– Где же твой босс доктор?

– Спит.

– Устал резать? Я слышал, эти докторишки дни напролет кипятят ланцеты, вырезают геморрой и прижигают гноящиеся раны жертвам аварий?

– Я ассистирую миссис Эванс.

– А она вспыльчивая? – спросил Чарли. – Терпения у нее надолго хватает?

– Очень смешно, – сказала я.

– Так ты помогаешь акушерке? Ну тогда, наверное, много всякого повидала?

– Мужчин энто не касается.

– ЭТО, не ЭНТО. Послушай меня, студентка, пора уже научиться говорить как образованная.

– Как хочу, так и говорю.

– Эй, студенточка, угостись вкусненьким.

И он сунул мне под нос устрицу. Рот у меня невольно открылся, и он вложил в него моллюска, словно маленькому ребенку. Я попробовала не рассмеяться. Не получилось. Его мальчишеские манеры и обаяние будоражили меня все больше.

– Открой рот.

Он угостил меня еще одной устрицей. И еще. Облизал себе пальцы.

– Устрицы – сильный афродизиак.

– Что это такое? – спросила я.

– Стимулятор печени.

И он закинул мне в рот очередного моллюска.

Таким вот образом Чарли ухаживал за мной. На ступеньках черной лестницы учил меня правильной речи и кормил. «Вчера», а не «намедни». «Адвокат», а не «аблакат». «Театр», а не «киятр». «Пиджак», а не «спинжак». Я старалась, но получалось не всегда. Я была встревожена, смущена и польщена одновременно. Мне льстили его визит, тон, его обращение «студентка». С этими своими болтающимися подтяжками он был взрослым чужим мужчиной, хоть и знакомы мы уже четыре года. Мы сидели на крылечке черного хода, и длинная змея поезда снова уносила нас на Запад, в наше поганое прошлое со всей его тоской и беспросветностью. Брат и сестра снова были здесь, как и шрамы от фермерского хлыста на теле Чарли. И снова звучали в ушах слова миссис Дикс: не следует поддаваться чарам таких мальчишек, как сирота Чарли, рожденных в грехе и выросших на улице. Ничего хорошего из этого не выйдет, сказала она тогда, ничего. А вот поди ж ты. Глубокая ночь, сырой двор, мы с ним смеемся, в углу дымится куча мусора, веревки для сушки белья сходятся на стволе полумертвой сикоморы, в черном небе крошечные звезды. Чарли рассказывает о своей работе в «Гералд», где он начинал простым газетчиком. О том, как бегал по улицам в любую погоду, разнося газеты, как пробился в наборный цех, где решил, что будет читать все, что набирает, и таким образом научился говорить не хуже школьного учителя.

– Что значит «набирать»?

– Тут штука такая, студентка. Мы берем литые металлические буквы, литеры называются, и составляем из них формы – газетные страницы. Конечно, надо работать быстро и аккуратно и иметь свои шрифты и свои линейки межстрочных интервалов, разложенные по порядку. – Он повернул левую руку ладонью вверх и быстрыми движениями стал поглаживать палец, приговаривая: – Палец, палец, палец, инструменты по местам.

– Говори по-английски, – сказала я. – Хватит уже тарабарщины.

– Слушай, студентка, гони что есть сил и не прерывай, потому что старшой заглядывает сюда после каждого прыжка. – Он с усмешкой смотрел на меня.

– Прыжка?

– Прыжка, – повторил он четко и раздельно. – Резкого переключения. Поразмысли также о гарнитуре, о цапфе, кегле, воротке, шлице и шпунте.

– Не буду я об этом размышлять.

– Тогда что ты мне скажешь, мисс Экси?

А что я могла ему сказать?

Ночь полнилась звуками, дул легкий ветерок, в переулке возились крысы, слышалось кошачье мяуканье. В ожидании моего ответа Чарли откинулся назад, оперся на локти и закинул голову. Ноги он вытянул перед собой, задев при этом меня, и я вздрогнула от его прикосновения. Я чувствовала его обжигающий взгляд. Повернулась к нему и обнаружила, что Чарли и впрямь уставился на меня, на лице его было написано глубочайшее внимание. Да, он выслушает меня. В каких великих тайнах я ему признаюсь?

– Какие заботы беспокоят твою маленькую головку? – спросил Чарли. – Что тебя тревожит? А? Эй, трусливое сердечко, что случилось?

– Ничего.

– Ничего, ничего, говорит нам горничная, – пропел Чарли, – но ведь что-то заставляет ее прятать лицо. Как ты думаешь – что?

– Хватит, пожалуйста, – жалобно попросила я.

Он вздохнул и со свистом выпустил воздух в щербинку между передними зубами.

– Ты думаешь о маме, о своей хорошенькой сестре и о маленьком брате. Скажешь, нет?

Мне вдруг стиснуло горло, и я заплакала. Чарли – единственный, кто знал меня прежде, кто знал Джо, Датч и маму. Но у него самого не было ни мамы, ни сестры, ни брата, о ком можно было бы подумать, – вот о чем я плакала.

– Ты что? – Он обнял меня за плечи. – Уж если начала, то продолжай. Поплачь, если пришла охота.